Второе солнце

Его жизнь — сноуборд. Ланга теряет в нем себя, он живет им. Он счастлив, когда в лицо дует ветер, когда мимо пролетают, сливаясь в одну линию, скрытые снегом ели, когда он падает, поднимается и падает вновь. Когда с ним отец, смеющийся, поднимающий его из сугроба, мокрого и довольного. Когда все, что он чувствует — доску, когда весь он сосредоточен на каждом движении, когда скорость едва ли безопасная. Когда отец с ним, рядом, вытряхивающий из капюшона кусочки липкого снега и ругающийся на самоуверенного Лангу, забывшего про собственную безопасность. Ланга смеется, обнимает крепкое тело, прижимаясь щекой куда-то в холодную куртку, пока сверху ворчат о том, что мама обязательно будет ругаться. Мама ругается, сушит куртки и говорит, что так они обязательно разобьются. Переживает. Ланга машет рукой и заявляет, что пока папа здесь — все будет хорошо. Отец согласно кивает и обвивает маму руками, прижимаясь со спины, носом зарывается в волосы, которые, Ланга помнит, всегда пахнут мятой и миндалем. Мама улыбается, но все ворчит для приличия, напоминая, что стынет ужин. Ланга — лучший. Так говорит отец, подтверждает мама и твердят все вокруг. Для него сноуборд — то, что прирастает к ногам, действует вместе с ним, аккорд к аккорду создавая идеальную мелодию. Ланга мчится, только свистит где-то ветер, огибая препятствия, не думая, на автомате сворачивая, сгибая ноги. Он помнит все, чему его учил отец, он знает, чувствует. Чувствует, что право на ошибку есть всегда, но не здесь, не в его мире, не на невероятной скорости, не когда сводит скулы от счастья, смешанного с уверенностью — он не ошибется. Отец верит в него, он не разочарует. Он пытается кататься. Он все так же сгибает колени, поворачивает, оставляя за собой снежный вихрь, но в голове все крутится, будто на репите: «пока папа здесь — все будет хорошо». Папы нет. Ветер свистит в ушах, все так же сводит с ума скорость, но сноуборд, из хобби когда-то переросший в смысл жизни, теперь оставляет в душе только равнодушную пустоту, смешанную с болью. Ланга пытается жить; пытается поддерживать маму, днем спокойную — но каждую ночь, просыпаясь от жажды, он слышит спертые рыдания; пытается кататься. Он не падает, он все еще быстрый, он все еще лучший, но привычных глаз, теплых рук и хриплого на морозе смеха — нет. Сноуборд больше не его жизнь — он не хочет жить прошлым. Мама говорит, что лучше уехать. Она хочет сбежать, хочет уйти от воспоминаний, от все еще витающего в воздухе присутствия. Ей, наверное, еще больнее, чем ему, поэтому Ланга не спорит. Он тоже не хочет оставаться здесь, где в каждом углу мерещится знакомый высокий силуэт. Они уезжают, оставляя за собой то, чем жили раньше, и Ланга не жалеет. Он встречает Реки, светлого, ясного, с доской наперевес, и Ланга теряется. Он тонет в новом, незнакомом, неудобном, и Реки рядом — поддерживает, смеется, когда Ланга падает с непривычного скейта, помогает приклеить пластырь на разбитое запястье. И Ланга впервые за несколько месяцев улыбается, ловя чужой живой взгляд. Он хочет научиться кататься вместе с Реки, вместе с Реки перестать падать, вместе с ним выучить Олли и вместе с ним забыть о прошлом, смотря, наконец, в будущее без боязни оставить позади боль, поселившуюся в сердце. Ланга быстро учится, быстро привыкает, и все — благодаря Реки, благодаря его доске, благодаря теплой улыбке, поддержке. Реки теперь учится с ним, с ним разбивает еще не до конца зажившие коленки и криво клеит пластыри, шутя, что вряд ли станет врачом. Он отводит его в место, где люди катаются, калечатся, отдавая себя без остатка скейту, той адреналиновой мощи, живущей в сердце с тех пор, как скейт впервые стал для них не просто доской с колесами. Ланга узнает в них себя на сноуборде и где-то внутри сворачивается тугой комок воспоминаний. Реки случайно касается его рукой, рассказывая что-то, смеясь, и комок постепенно рассасывается, уступая место непривычно свободному счастью. Ланга хочет попытаться: он сможет, пока Реки рядом. Он смог. Смог стать одним из лучших, смог удивить, заслужить шквал аплодисментов, удивленных криков и улыбок. И испуганный взгляд Реки, смешанный с гордостью за него. Ланга удивляется и смеется, не замечая, как наконец отпускают воспоминания, опутавшие плотным кольцом. Все, что он сделал — благодаря Реки, а тот даже не догадывается, ругая и одновременно восхищаясь Лангой, в порыве чувств размахивая руками. Ланга не сможет отвести от него взгляд, не замечая разрывающиеся от криков трибуны. Ланга и здесь — лучший, он старается ради Реки, ради его похвалы, не замечая, как потухает чужой, когда-то горевший ярко-ярко, ярче летнего солнца, взгляд с каждым его невероятным прыжком. Ланга счастлив, побеждая, делая невероятное, забывая, наконец, о проблемах, давно отступивших куда-то назад, открывая в сердце место новому. Скейту, ссадинам и Реки. Ланга сам не замечает, как влюбляется, как чужая яркая улыбка становится важнее побед, важнее кипящего внутри адреналина, и это становится данностью. Ланга тонет в скейте, своей любви, мысленно отдавая Реки каждую победу, каждый немыслимый прыжок, не замечает, как улыбка Реки постепенно меняется с искренней на почти вымученную. Ланга ненавидит себя за то, что сделал Реки больно, что между ним — таким родным, таким когда-то ярким, и глупым, мимолетным желанием, он выбрал второе. Он катается, когда Реки нет, чувствует ветер, закладывающий уши, но все теряется на фоне барабанящего по вискам «его нет, он не придет, ты один, ты снова один». Ланга не хочет снова падать туда, в пучину пустого одиночества, которая, кажется, только затаилась внутри, ждущая, что Ланга упадет. Ланга падает, потому что без Реки скейт — не скейт, и все, чего ему хочется — чтобы Реки пришел. Реки приходит, он кричит ему, и только благодаря ему Ланга едет дальше, карабкаясь вверх по скользким стенкам пропасти навстречу свету. Навстречу Реки. Реки не хочет его видеть, он сбегает, он не бывает дома, он кричит, срывая связки, и уходит разбитый. Ланга все еще видит в нем солнце — пусть и потухшее, и знание, что Реки больше не горит по его вине, обливает изнутри невыносимой горечью. Ланге снова больно, его снова бросили, оставили наедине с тем, что он снова лучший. Да только зачем быть лучшим, если ты один? Ланга готов на все, чтобы вернуть Реки, чтобы вернуть его смех, его улыбку. Готов бежать, не останавливаясь, срываясь с места, только рыжая макушка покажется в лифте. Бежать к нему домой, задыхаясь, лелея надежду, что он сможет его догнать. Остановить. Обнять. Кричать, что для него Реки — самый лучший, что бы кто ни говорил, что только ради него Ланга начинал кататься, ради него продолжает, что Реки для него — спасение от чего-то, что он сам не может описать. Он не догоняет. Реки нет дома. Снова. Реки находит его сам, и первую секунду Ланга не верит своему счастью. Что Реки пришел сюда, что он искал его, что он не сбежит снова. Сердце колотится быстрее, чем на самой опасной скорости, и все, что Ланга может — предложить покататься, потому что слова, что крутились в голове несколько дней подряд, внезапно исчезают. Реки снова смеется, он снова горит, снова катается вместе с ним, он искренне радуется, и Ланга знает, что хочет сказать. Он говорит, что Реки — идеальный, что все, чего Ланга достиг — благодаря ему, благодаря тому, что он был рядом. Что он лучший учитель. Что для Ланги он просто лучший. И всегда будет. Реки заливается краской, мямлит что-то, останавливает, но Ланга продолжает. Он говорит то, что живет внутри него с самой первой улыбки Реки, и не может остановится. Он будто сбрасывает с души огромный камень, и, не надеясь на взаимность, говорит Реки о том, что чувствует. О том, что любит. Любит скейт, любит гонки, но больше всего — любит Реки. Реки молчит, и Ланга молчит вместе с ним, чувствуя облегчение, не думая даже, что скажет Реки. Реки не говорит — он резко подается вперед и целует: неумело, смазано, и для Ланги это лучше всего, что было с ним за всю жизнь. Он не верит, он трогает Реки за запястье, чтобы убедиться, что он — настоящий, не видение, пришедшее в сонном бреду. Реки настоящий, и он всегда будет для Ланги вновь загоревшимся солнцем. Его вторым счастьем. Его жизнь — Реки.