Изваяние

      Он старался не меньше раза в месяц заходить в это место. С высокими потолками, светлое, закрытое от посторонних глаз помещение, что расположилось в южном крыле фонда Спидвагона. Конечно же, он являлся частым гостем и весьма значимой персоной, но это не мешало персоналу каждый раз просить пропуск. Выбешивало. Несмотря на это, перед тем, как войти в зал, Джотаро всегда выдыхал, позволяя минутному порыву ярости улетучиться. Каждый раз.       Натягивая фуражку сильнее, чтобы хоть слегка привыкнуть к яркому освещению, Куджо уже мог идти с закрытыми глазами. Столько лет, столько раз он приходил сюда, что ноги сами несли его в нужном направлении, изредка шаркая по белёсому ковру.       С каждым визитом мраморные лица всё также с удивлением смотрели на проходимца. С пустым, каменным взглядом, направленным не весть знает куда. Вот Джонатан Джостар — с него началась эта история. Добродушная улыбка застыла на статуе, навсегда запечатляя его сердобольность. Его супруга, сын и его жена. Они стояли впереди всех остальных бюстов, будто во главе некого стола, давая всем своим видом понять: незваных гостей здесь не ждут.       Оба Цеппели, которые в отличии от других находились на небольшом расстоянии между собой. По просьбе Джозефа для него оставили особое место, ближе к давнему другу. И пускай помимо реалистичного, словно живой статуи ничего более не устанавливалось — Джозеф всё равно хотел застыть в глазах будущих поколений рядом с товарищем.       Молодой Роберт Спидвагон собственной персоной, лукаво приглядывающий за Джонатаном. Наверное, он и при жизни так смотрел на него, оценивая.       Несколько боевых товарищей Джозефа, которых Джотаро, конечно же, знал лишь по рассказам детства. Стоит признать: знакомых Джозефа здесь было больше всех. Жаль, конечно. Даже Стрейтс здесь.       Но Куджо здесь не за тем, чтобы знакомиться с погибшими. В связи с этим брюнет уверенно надвигался к концу зала, к людям, что отдали жизнь в относительно недавней битве в Каире. Абдул, к которому часто приходил Польнарефф, вечно проливающий слёзы над усмехающимся египтянином. Игги, который застыл, пожёвывая любимую кофейную жвачку. Трудно сказать, каким он был на самом деле, но он пожертвовал собой, защищая француза. Достойный поступок для пса. Но и эти личности также не привлекали особого внимания. Джотаро шёл к нему — Какёину.       Он был последним в ряду. С одной стороны это, конечно же, хорошо, что более смертей близких для Джостаров людей не было, однако Куджо всегда думал, что Нориаки достоин места в самом центре, чтобы свет был направлен лишь на него, подсвечивая мраморные пряди. Эгоистично. Нориаки бы подобный расклад вряд ли бы понравился.       И всё же вот он — неизменен, как всегда. Взгляд не такой как у остальных. ДжоДжо бы поспорил, что он отнюдь не пустой, а наоборот — наполнен решимостью, как и в последний миг при жизни. Стоит отдать должное скульпторам: бюст получился достойным Римской империи, словно его делали для какого-нибудь сына императора.       Все вьющиеся пряди, слегка вздёрнутый нос, серьги, да даже треклятые шрамы. Всё было выполнено максимально аккуратно и реалистично. Возможно, из-за того, что Куджо самолично присутствовал на изготовлении бюста, наблюдая за процессом и внося поправки для точности образа.       Куджо мог молча часами смотреть на Нориаки, каждый раз обводя любимые острые черты лица и находя что-то новое, что не замечал при жизни юноши. Стыдно. И, конечно же, он каждый раз корил себя, что так и не набрался решимости выпалить ему все свои чувства в своё время. Было столько возможностей… Многочисленные ночи в отелях, «посиделки» на задних местах автомобиля, да и просто разговоры наедине. Но вместо этого, Джотаро, боясь своих эмоций и реакции от розоволосого, всегда отодвигался, когда их колени случайно касались. Отстранялся, когда чужая ладонь непроизвольно прикасалась к его. Отворачивался, когда заставал Какёина спящим. Трус, не иначе. Малолетний трус, скрывающийся под маской безразличия и холода.       Но сейчас Джотаро другой. Понадобилось немало времени, дабы признать смерть близких людей, особенно Нори. Потребовалось много лет, чтобы принять это. И вот сейчас, защитивший дипломную работу Куджо — приходил к скульптуре без апатии и отчаянья. Лишь с печалью, что уже было для него большим прогрессом. Искусство, даже в таком формате, перестало быть для него тратой времени, оно стало неким обезболивающим от постоянной мигрени и серых будней.       Джотаро редко говорил с Какёином. Не то, чтобы ему было стыдно или неловко, он просто не знал, как начать. Рассказать про рабочий день? Вряд ли Нориаки было интересно это слушать. Рассказать, что Куджо скучает? Нориаки уже слышал это не один раз. Сказать, что его родители всё ещё ищут юношу? Жестоко.       Жестоко было не говорить им о смерти сына. Они ждали его, но с каждым годом надежда угасала, заставляя смириться с возможной смертью младшего Какёина. В любом случае, именно Джозеф принял решение не повествовать пожилым людям о судьбе их сына. Пусть он останется в «списке пропавших», чем его выгравированное имя будет красоваться на могиле. Опрометчивое решение, но его никто не оспаривал.        — Я всегда думал, куда ты смотришь, — всё-таки бас брюнета разразил мёртвую тишину зала, — Куда направлен твой взгляд. Ты точно не смотришь в угол или на чужие ноги, точно не рассматриваешь пол.       Он вновь проследил за взглядом изваяния.        — Может… ты прячешь свой взгляд? — Куджо так и не понял, что хотели донести скульпторы подобным взором. Однако просить переделать — жестоко по отношению к Нориаки. Возможно, мастера хотели показать всю суть юноши: застенчивого, обиженного, скрывающегося за гордостью подростка.       Но он никогда не был таким. Да, возможно, он был обижен на родителей, но вслух этого никогда не признавал. В памяти брюнета он остался жизнерадостным и весёлым парнишкой, что вечно сидел, как по струнке. Он был начитанным и интересным, хотя сначала немного стеснялся компании. Он был красивым и опрятным. Он был честным и прямолинейным.

Он был.

      Как больно звучат эти слова.       Теперь ДжоДжо в полной мере понял, что значит «перегореть». Именно это произошло с ним. Он перегорел. Что-то в нём погасло, и всё стало безразлично. Он не видел «плюсов», хотя они, конечно, были. Вот только «минусы» были намного заметнее. В особенности теперь, когда брюнет невольно становился свидетелем обнимающихся подростков, которые мечтали о совместном будущем. Так по-детски. Но ведь они с Нориаки тоже были детьми. Вот только они не успели помечтать.       Куджо не знал, да и не мог знать о возможных взаимных чувствах к себе. Он был эгоистом, ведь приходил к скульптуре даже спустя столько лет, всё ещё храня надежду, что их любовь могла бы быть счастливой. Он не знал, что думал Какёин на этот счёт.        — Даже после моей смерти ты навеки застынешь в неизменной позе, всматриваясь в дальний угол. Навеки останешься мраморным изваянием, — грубые слова, но точные, — Ты ведь будешь не против, если меня поставят рядом?       Брюнет коснулся внутренней стороной ладони до бюста. Кожу тут же обожгло ледяное прикосновение, но мурашки бежали далеко не от этого. Даже спустя столько времени, касаясь, казалось бы, лишь изваяния, в душе всё равно пробуждался юношеский трепет. И неважно, был ли дух розоволосого рядом, главное, что физическое присутствие — это только полдела. Намного важнее привязанность сердца и привязанность эта была очень прочна.       Он вновь окинул взглядом мраморную фигуру. ДжоДжо был рад, что фонд решил изготовлять фигуры лишь по грудь. Смотреть на Нори в полный рост и осознавать, что где-то по середине торса должна находиться сквозная дыра — крайне жестоко. Вдвойне от того, что ДжоДжо чувствовал собственную вину в этом.       И всё же ему было плохо. Он тосковал по запаху его волос, который никогда не забудет. Вспоминал взгляд фиалковых глаз и цвет ржавой чёлки. Весь мир вокруг Куджо стонал, а сам он был неизлечимо болен. Обречён на одиночество, хотя был не одинок. Он самовольно отрекался от брака, любви, не желая врать ни себе, ни потенциальной пассии в чувствах. Это были ужасные дни.       Брюнет помедлил, лишь спустя несколько минут касаясь лба статуи. Материал оставлял жгучие прикосновения на коже губ, словно пытаясь в очередной раз заставить парня обжечься. Он поцеловал его: кратко, но вкладывая всю тоску и чувства, что таились в душе все годы. И тогда Джотаро просил лишь об одном: подарить ему ещё несколько минут этого прекрасного дня. Он никогда не будет таким завтра, ни послезавтра, никогда.       Уже собираясь уходить, Джотаро вновь бросил взгляд на одинокий силуэт, всё также скрывающий извечный взгляд. Пройдя несколько метров он услышал характерный треск и обернувшись он увидел, что от каждого шрама Нориаки расползлись трещинки, словно после электрического разряда и это делало взгляд юноши ещё печальнее.       Нориаки будет стоять так ещё много-много лет. Даже после смерти Джотаро. И только тогда Куджо сможет самолично спросить у Какёина: «Отчего расползлись эти трещины?» И тогда, не найдя ответа, розоволосый отвернётся и опустит такой же печальный и не менее тоскующий взгляд, в котором промелькнёт решимость.