Дождись

На юге разрушенного города солнце поднимается медленно, плавно откидывает тёмно-лиловое одеяло ночи, разбивая непроглядную тьму вкраплениями жёлтого и красного, приоткрывает свой единственный глаз и окидывает песчаную равнину долгим задумчивым взглядом. Олегу кажется, оно хочет сжечь его, испепелить каждый сантиметр потемневшей от солнечной копоти плоти, проесть дыру там, где на его спине скалится чёрный волк. Он думал, что не доживёт до рассвета ещё вчера, когда их вытащили на пекло, посмеиваясь, подталкивая тех, кто ещё пытался упираться, не хотел выходить на это пожарище. Олег не упирался: тогда смысла не было, силы нужно копить, чтобы выжить. Так он во всяком случае объясняет собственное смирение. Солнце сжирает его, обсасывая глазные яблоки через плотно закрытые веки. Олег старается скрыться от его лучей, спрятаться, как можно глубже уйти в себя. Олег в себя п р о в а л и в а е т с я, но там, на самом дне, его всегда ждёт... Впервые он увидел Серёжу в детдоме, когда воспитательница привела Олега в комнату: озираясь по сторонам глазами загнанного в угол волчонка, он не рычал, но шёл с явной неохотой. Мальчишки свесились со своих коек, чтобы разглядеть новенького, кто-то в шутку опустил руку, чтобы дёрнуть Олега за встрепанный вихор на затылке, но тут же болезненно взвыл. Как и полагается волчонку, Олег дёрнулся прежде, чем пальцы коснулись его головы, зато успел двинуть наглеца по косточке на запястье. — Волков! Ещё даже разложиться не успел... — с досадой выдохнула нянечка, сжала Олегово плечо и подтолкнула его вперёд. — Отбой через десять минут, чтобы быстро все переоделись и улеглись по кроватям! Ровно в девять гашу свет! Рукой она указала Олегу на незастеленную кровать у дальней стены: — Постельное и пижама тебя ждут. Христа ради, хотя бы до кровати дойди, ни с кем не подравшись. Такими он их и запомнил: детдом и Серёжу. Шеренга двухъярусных постелей, на каждой из которой, как мартышки на ветках, по двое - по трое сидели ребята, гомонили о чём-то своём — разобрать отдельные слова не получалось, все слилось для него в какой-то серый, неприятный шум. Олег вроде бы пытался уловить хотя бы обрывок разговора, чтобы понять, обсуждают ли с таким азартом и воодушевлением его, или маленький зоопарк детей привело в оживление какое-то другое, более масштабное событие. Все мальчишки держались стайками, а Серёжа один сидел на втором ярусе постели, нижняя полка которой предназначалась Олегу. Его рот был слегка приоткрыт, а пальцы сжимали какую-то книгу, так сначала ему показалось, но затем в руке появился карандаш, а книгу он резко перевернул на девяносто градусов, и Олег догадался: в руках у него не книга, а альбом. Разумовский бросил на него один единственный испуганный взгляд, когда Олег подошёл совсем близко к кровати, а затем вдруг отодвинулся глубже, к стенке, и затих наверху. Серёжа и тишина были лучшими друзьями, во всяком случае до его, Олега, появления. Первые дни Волков тщетно старался не попадаться никому на глаза, но, так воспитал его отец, на каждый тычок отвечал грубым, решительным ударом, после чего в коридоре неоднократно раздавалось истеричное: — Волков! А ну пойди сюда немедленно! А затем нянечки по двое, а то и по трое бегали по коридору и огороженной территории детдома в тщетных попытках его найти. Прятался Олег мастерски, залезал в шкафы, пластался под кроватями, вскрывал замок на обветшалом сарае дворника и мог часами сидеть в его пыльной темноте, не являясь к ужину, уже ввечеру проскальзывая на своё место серой одинокой тенью. Тень. Олег сначала ощутил ее, а затем понял: солнце перестало светить ему на лицо, и Волков приоткрыл мутный, заплывший лиловым глаз, второй удалось раскрыть лишь до маленькой щёлочки белка, разглядеть в которую всё равно удавалось мало. Мужчина, стоявший перед ним, подёргал верёвку, стянувшую запястья вместе, грубо впивающуюся в кожу при каждом движении, пробормотал что-то нечленораздельное, а затем снял с пояса флягу и вылил несколько глотков воды Волкову на голову. Вода намочила пряди тёмных волос, побежала прохладными струйками по ушам, крупными каплями стекла к подбородку и закапала вниз - на обжигающе горячий песок и не менее горячую волковскую грудь. Нещадно хотелось пить, под хриплый, удаляющийся смех мужчины Олег почувствовал, как распухшие губы растягиваются, расползаются в широкой, жёсткой улыбке-оскале. Он опускает лицо, чтобы никто случайно не увидел это выражение его лица. В плену положено быть покорным, сломленным, иначе тебя постараются доломать. Олегу не нужны помощники: всё, что имело значение, он уже испортил сам. Теперь ему даже кажется, это их с Серёжей случайное знакомство разрушило какой-то божественный замысел. Он, девятилетний, разрушил, за это его и преследуют эринии, как какого-нибудь Ореста. А он всего-то вступился за Разумовского, и вышло это так же случайно, как и все в их странной, необъяснимой дружбе: вечно дерущийся Олег и бесконечно скрывающийся от любого конфликта Серёжа. Он помнит этот вечер так, словно всё произошло вчера, так, словно годы совместных приключений уложились в несколько часов, так, словно он только что забрал документы из университета, миг назад стоял на перроне, отчаянно, голодно вглядываясь людей, с потерянным взглядом, с наголо забритой головой. Человек, который потерял всё. В тот вечер, когда они впервые заговорили друг с другом, Олег сидел на ступеньках у запасного выхода и лениво докуривал сигарету, которую ему удалось стащить у воспитательницы из кармана пальто. Зажигалка была у него своя - подарок отца, нет-нет да приходившего навестить сына между отсидками и грабежами. Если не приходил он, заявлялся кто-то из сокамерников - передать привет и справиться, не обижают ли Олега. Олега не обижали, даже не смотрели в его сторону. Была ли в том заслуга отца или его собственный способ справляться с неудачами, так и осталось загадкой. Теперь Олег думает - всего понемногу. Олег курил, лениво наблюдая за Разумовским, который впервые за многие дни выбрался улицу. Серёжа настойчиво лез под потрепанный осенью куст, царапая лицо, его плечи дрожали от холода, а в правой руке Разумовский сжимал свою потёртую олимпийку, пытался укрыть ей ободранного, но отчаянно сопротивляющегося кота. — Ну же, дурик. Иди ко мне… Иди… Кот был похож на Разумовского: маленький, рыжий, жалкий и обречённый. На одиночество, голод, страдания. В животном или человеческом обществе одиночка скорее всего погибнет, столкнувшись с численным преимуществом стаи, и Олег видел: Серёжа должен был испытать это с минуты на минуту. Компания Игната попыталась зажать его в углу в первый же день пребывания в детдоме, но Олег молча, без истерики и лишних слов, напал первым, едва почуяв на себе слишком много внимательных взглядов. Скорость, тактика, неожиданность сыграли ему на руку. Но у Серёжи ничего это не было. Он даже не видел, какая гроза надвигается на него со спины. Зато видел Олег. Он не успел подумать, а уже рванул вперёд, словно что-то потянуло за собой. С расстояния в десяток метров Олег увидел, как Игнат пинает Серёжу в спину ногой, и тот летит на куст, с расстояния в несколько метров Олег увидел, как мальчики разворачиваются в его сторону, но было уже поздно: низко опущенной головой он со всей дури влетел Роме в живот, остервенело вонзился кулаком в грудь Игната, локтем зацепил нос Артёма. В драке Олег двигался короткими атаками, хаотично, резко, словно точно зная, что сможет победить, несмотря на численное превосходство противника. Тогда он не знал, понял уже позже, когда заглянул под куст и протянул Серёже руку. Разумовский сначала дёрнулся от него, назад, к испуганному коту и колючим веткам - губы и лицо рассечённые, надрезанные короткими прикосновениями веток - а затем вдруг потянулся к нему, позволяя поднять себя на ноги. И тогда Олег пропал, как пропадает пёс, отзываясь сердцем на человеческую ласку, как пропадает лебедь, раз и навсегда выбрав себе пару, пропал по-настоящему, а многое из того, что было в его жизни до, вдруг стало несущественным. Как он умудрился всё это упустить? Цитата про красную ленту никогда не была для него просто цитатой, Олег чувствовал, как она тянет его запястье, чувствовал даже в самые тяжёлые моменты своей жизни, даже сейчас, истекая кровью, пылая от духоты, он ощущает её, но уже не на руке - на собственном горле, под самым кадыком. Она душит его отчаянием, мелочным страхом: что будет, если он не вернётся, если останется здесь, на этом сухом песке, как и предупреждал Разумовский, когда убеждал его не идти в армию, довериться, потерпеть. Что, если в конечном счёте он окажется прав? Как оказался прав, когда сказал: такие, как Олег, не созданы для быта и семьи. И да, и нет. Просто его семьёй с той самой драки на территории детдома стал Серёжа, а всё остальное оказалось лишь блёклым подобием их взаимной привязанности. Разумовский был тактильным, Олег - холодным. Но когда он обнаруживал, что Серёжа цепляется за рукав его кофты или упирается ладонью в его грудь, чтобы Олег не рванул в драку, это ощущалось как что-то правильное, естественное. Как что-то, чего он был лишён со смерти матери… Лица уже не вспомнить, в осколках детской разбитой памяти острые хрусталики её смеха дробят окаменевшую крошку сердца, вспарывают живот. Когда она наклонялась над его кроваткой в доме, стоящем посреди железнодорожных путей, Олег затихал - ее волосы были первой его игрушкой, а теперь стали шёлковым саваном для той счастливой части его жизни. Волосы Серёжи тоже были мягкими на ощупь. Когда удавалось вымыть длинные пряди, вспенив дешёвое мыло, тщательно расчесать гребешком, разделяя на пряди, а затем дождаться, пока они высохнут… Огненные, мягкие, они словно светились в темноте, свешиваясь к нему, вниз, когда Серёжа засыпал на краю верхней полки. Олег тянется пальцами вперед, словно надеется коснуться их сейчас, но ловит лишь сухую крошку песка: в пустыне поднимается ветер, бросает щедрые пригоршни на оставленных в разрушенном дворе пленников. Олег знает, что с ними могут сделать: вскрыть от паха до рёбер, вытащить наружу кишки, оставляя на съедение оголодавшим собакам, что будут рвать тёплую плоть по куску, игнорируя крики и роящихся возле влажного мяса жирных, раздутых мук. Он видел, что делают с пленными, такими же, как он сейчас, видел и все равно шёл вперёд, сдвигая брови к переносице, всё глубже погружаясь в свои мысли. Волков рано понял, что их окружили и бежать уже не имеет смысла. На долю секунды раньше, чем засвистели пули, он упал в песок и откатился в сторону, окопался в крошеве щепок и песка у вырванного взрывом куска стены. Это спасло ему жизнь или продлило его мучения? — в этой солнечной, жаркой стране первое почти никогда не исключало второе. Так почём Олег всё ещё верит, что выберется живым? У него нет права остаться тут безжизненной оболочкой, захлебнуться песком, поддаться панике и бессмысленно истратить все силы на гнев и отчаяние. Нужно выжидать, только так он сможет вернуться к Серёже, сможет отмотать эту бесконечную плёнку ошибочных выводов и поступков, сможет зайти, пусть не в ту же самую комнату, из которой тогда вышел, громко хлопнув дверью напоследок. Но зайти и увидеть Серёжу. И всё ему объяснить. Про себя, про армию, про отца и мать, про страх превратиться в ничто рядом с его гением, стать бесполезным, понять, что ему наконец-то больше не нужна защита, что он может постоять за себя сам, а значит, возможно, не нужен и сам Олег. Он бы этого не перенёс. Так долго быть сильным, храбриться, хотя мама умерла… Её убили прямо на его глазах. Когда домой вернулся отец, Олег сидел рядом, умиротворённо глядя на её спокойное, будто уснувшее лицо — глаза ей закрыл сам. Гладил по волосам, а кровь растекалась под ними огромной тёмной кляксой, въелась в его пижамные штаны, носки, испачкала руки — руками он тер лицо, кривил его, пытаясь заплакать, но тщетно. Отца Олег встречал спокойным, как взрослый, который всё понял. Но Волков-младший не понял тогда ничего, просто не смог выразить свою боль. Не научился. С Серёжей он тоже просто не смог объясниться, рассказать, как страшно терять того, кого любишь всем сердцем, не любишь даже — слишком слабое слово, чтобы описать, насколько они проросли друг в друга. Они нашли друг друга в самое верное время: когда обоим не хватало тепла, когда оба были готовы принимать и отдавать взамен. Чуть больше, чуть меньше — они никогда не вели подсчеты. Олег довольствовался тем, что Серёжа мог ему предложить, примерно так же это работало и в обратную сторону. Тем острее теперь ощущается одиночество и страх, что он там совсем один и, если ему нужна помощь, Олег слишком далеко, чтобы её оказать. Он знает, что должен сопротивляться: песку, жару, унынию. Сломаться — проще простого, держаться приходится зубами за воздух, вытягивая себя за счёт самых ярких, самых дорогих воспоминаний. О том, как они прогуляли школу и целый день ходили по Эрмитажу, разглядывая картины и другие экспонаты, как добрых два часа просидели перед какой-то статуей, пока Серёжа старательно её зарисовывал. Потом оказалось — нарисовал он Олега, неподвижного, безмолвного, сосредоточенного. В каждой линии, оставленной его карандашом в толстом, раздувшемся от числа набросков альбоме, Олег читал любовь. Он никогда не плакал, но в этот момент был как никогда близок к тому, чтобы разрыдаться. Серёжа пробуждал в нём человека, Олег усыплял в Разумовском паранойю. Как Сирин и Алконост, Кастор и Поллукс, они уравновешивали друг друга, занимая разные чаши весов. Если бы Серёда был богом, Олег с удовольствием стал бы смертным, отдавшим за него свою жизнь. Но сейчас почему-то находился слишком далеко от него. Как-то, отец ещё был жив, они с Разумовским пришли к нему в больницу, Волков-старший коснулся руки сына и посмотрел ему в глаза: — Иногда, — сказал он, — противоречия становятся острыми, как лезвие бритвы, и вспарывают по-живому. Не дай им разрезать вас, это не кончится добром. Потом отца не стало. Они никогда не были особенно близки, но в тот день Олег почувствовал, как что-то разбилось у него внутри. Когда Серёжа зашел в их комнату в московской общаге, торопливо рассказывая что-то своё, Олег лежал на кровати, уткнувшись в руки лицом, словно спал. Внутри него догорали обожжённые дети Хиросимы и Нагасаки, кричали от боли, воздевая руки к небу. Олегу казалось, если он поднимет голову, если попробует сказать хоть что-то, — умрет от боли. К счастью, Серёжа его почувствовал, к счастью, увидел криво нацарапанную поверх обложки Олеговой студенческой тетради короткую надпись: “Папа умер”. В ту ночь ему было позволено быть слабым, задыхаться, утыкаясь лицом в чужую грудь или колени. Олег никогда не плакал, солёные капли на щеках вызвали у него сначала приступ ужаса, потом бешенства, он трясся плечами, дрожал всем телом, глухо рычал, вжимаясь лицом в пушистое тепло Серёжиного свитера. Им надо было ехать в морг, договориться о похоронах, забрать вещи. Олег не мог даже думать о том, чтобы выйти из комнаты. Он не понимал, как существовать дальше: отец редко появлялся в его жизни, скользил по периферии, лишь изредка врываясь в неё, чтобы потрепать по вихрастой макушке, обронить пару слов или оставить полускуренную пачку сигарет — большего дать он не мог. Но тогда отец был, существовал, а теперь его вдруг не стало, словно что-то закончилось, закончилось снова, а он ничего не получил взамен. Олег выпил полбутылки водки, прежде чем смог выбраться из дома, его мутило и шатало, Серёжа крепкой рукой придерживал его в автобусе. Со стороны они, наверное, смотрелись странно: покачивающийся, цепляющийся за него Олег, и Разумовский, пытающийся сделать вид, что всё нормально, разрывающийся между желанием обхватить Олега покрепче и спрятать от всего мира, остановить эту пытку. Со стороны они смотрели как пара подростков, зажимающихся у всех на виду. По факту Олег умирал изнутри, а Серёжа его спасал, каждым тихим словом, произнесённым на ухо, вложенным напрямую в его пылающее, плывущее от алкоголя сознание. Цепляясь за этот голос, он вышел из автобуса и, спотыкаясь, побрёл к моргу. Отца хоронили по-мусульмански, в зелёном саване, под цвет его глаз. Ткань выбирал Серёжа, чтобы пришел из мечети специальный человек — омыть тело и одеть, прочитать необходимые молитвы — тоже договаривался он. Олег всё ещё держался за его руку, крепче сжимая пальцы. От мысли о том, что даже цвет савана выбран не случайно, его мутило и трясло сильнее, чем от алкогольной интоксикации и слабости. На кладбище они были втроем: Олег, Серёжа и мула. Гроб погрузили в землю, отзвучали тихие скороговорки молитв, и Волков перестал быть младшим, остался единственным. Спасло лишь то, что для Разумовского единственным он был всегда. Так у них не осталось никого, кроме друг друга. А теперь и друг друга как будто не было. Олег вдруг ловит себя на мысли, что Серёжа его может не принять обратно, но это, пожалуй, не имеет значения — он должен вернуться, чтобы всё объяснить. Волков смотрит на веревку на своих запястьях, прикидывает, хватит ли ему сил: даже если сможет рассечь её об камень или стесать о дерево, нужны будут силы, чтобы драться, ещё больше сил, чтобы бежать через пустыню — план, граничащий с самоубийством. Серёже бы он понравился. Ему нужно оружие: о, оружия вокруг предостаточно, его нужно только взять. Олег никогда раньше не чувствовал в себе этой жестокости, но она всегда таилась на самом дне его угольно-чёрных зрачков. Жестокость помогала ему решать возникающие проблемы, Серёжа — оставаться человеком. Когда он открыл для себя войну, оторвав себя от Разумовского, свет его человечности начал меркнуть. Теперь это даёт ему шанс выжить. Добраться до Серёжи. Очиститься. Вернуться к истокам. — Я иду, — тихо прошептал Олег. — Постарайся меня дождаться.