Бусины

– Знаешь, она не закончена, – сказал Бансай и потёр виски. На его сдержанном лице застыло странное выражение, будто он заглядывал внутрь себя и что-то искал. – Придёт позже, – заметил Такасуги. – Не торопи. Если бы он сказал, что думал, то солгал бы впоследствии; он думал: "У тебя ещё будет время". Он думал так зря. Ладони лежали на грифе, но казались непослушными: пальцы не подчинялись, превращая знакомую мелодию в мучение струн. Легко было представить, как Бансай сидит за его спиной и усмехается в волосы. – Ты умеешь ждать, Шинске, но нетерпелив, – и в его голос просочилась бы обоюдная приязнь, хрупкая, как первый осенний лёд. Руки накрыли бы руки, и музыка прошла сквозь них, нанизывая на себя, как на нить бусины; твёрдое стекло, звонко бьющееся боками. Их совместный ритм был безупречен, и безупречность лежала за пределами того, что мог познать человеческий разум. Как тишина, как секунда перед тем, как вверх поднимутся тёмные воды и превратятся в цунами, как натянутая тетива, не успевшая перетечь в свист стрелы. Такасуги даже не заметил того, как пальцы плотно обхватили сямисэн, скользнули по струнам так уверенно, будто их вели за собой; будто стена стала вдруг грудной клеткой и раскрылась в дыхании, и стук сердца задал направление. Будто было что-то ещё; будто голос неотрывно тёк тишиной, распадался словами: "ты хорошо чувствуешь ритм"; "если попробуем так"; "сыграй ещё раз, Шинске, сыграй для меня". Музыка свивалась кольцами и оплетала запястья, выгрызала место под рёбрами. Такасуги давно оставил позади сожаление и тоску, но скучал, и мелодия скучала с ним вместе. Она рвалась вперёд, вилась кругами у рук того первого из них, кто ей овладел и продолжал. До сих пор. – Мы ещё встретимся, полагаю, – сложился ритм в едва слышное, до последней интонации – то; и Такасуги улыбнулся, не разомкнув век. – Ты прав, – произнёс он, отставив сомнения и развеяв печаль. – В аду хватит места для нас обоих.

Вспоминай меня, когда музыка бессильна. Я знаю, тебе не спится в этой темноте. Уже не спится в этой темноте. ©