169773

Дюраль пахнет ничем. В нём нет железа, поэтому кровь не ассоциируется — у крови такой тёплый и острый запах, а тут пустота, никак не вяжется, в общем. Жетон холодный и почти не покоцанный, выглядит чужеродно и слишком ново, чтобы быть чьим-то; Серёжа вертит его в пальцах, щурится на гравировки. «ВС РОССИИ 169773» на другой стороне: «ст. сержант ВОЛКОВ ОЛЕГ ДАВИДОВИЧ в/ч» и дальше мелкие цифры, не разобрать. Серёжа отстранённо думает: надо же, Олег Давидович, будто бы никогда не слышал отчества, — а как хорошо звучит. Олег Давидович в это время лежит рядом, оперевшись на локоть, и терпеливо ждёт, пока его перестанут тянуть за цепочку. Серёжа говорит: «отстой». Отпускает жетоны, откидывается на подушке. Серёже во всей этой истории очень не нравится динамика: каждый раз Олег приезжает другой, пока сам Серёжа остаётся всё тем же. Изменения не плохие и не хорошие: палочка-единичка выбита на фаланге, молчаливость и вылизанные до блеска ботинки — неопривычки множатся, превращая знакомого человека в кого-то чужого. Серёжа учится привыкать. Изменения это естественный ход эволюции, кардинальные изменения — её движущая сила. Серёжа принимает как данность потемневший взгляд и седину в двадцать. Серёжа принимает: не подходить со спины, не спрашивать, не расстраиваться. Серёжа хочет сделать что-то милое и из ряда вон, поэтому забивает внутреннюю сторону бедра шестью цифрами: 1 6 9 7 7 3. Презентует Олегу в следующий его приезд, а всё уже зажило, плёнка снята давным-давно, зима превратилась в май. В комнате плотные шторы, в Питере белые ночи; Олег гладит партак пальцами, невесомо и нежно, потом ещё целует зачем-то. Олег не спрашивает глупых «это что», только вот Серёже именно так и хочется, поэтому он придвигается вплотную, обхватывает лицо ладонями, заглядывает в глаза: — Нравится? — Нравится, — кивает Олег, — Сводить сложно будет. — А я не буду сводить, — Серёжа улыбается, указательным чертит ломаную от скулы до подбородка, — Сам же говорил, что твой номер важнее твоего имени. А для меня важнее всех ты. Неважно, какой, каким бы ни был, только бы был. Понимаешь? Олег кивает. От ванильного сахара склеиваются ресницы. Слишком заученно, слишком приторно. Как в кино. За кадром всё прозаичнее. Олег пропадает надолго, появляется на три дня; феникс с отблеском АН-94 в перьях, не иначе, — а Серёжа не любит ждать, Серёжа ненавидит вынужденное одиночество. Это не предательство и, наверное, даже не измена: Серёжа четко разграничивает понятия «любимый» и «единственный», тут без дилемм и душевных терзаний. Человек — социальное животное, так ещё Аристотель сказал. Из самой фразы: социальное в подчинении у животного, нижние уровни пирамиды по Маслоу — базис для верхних. Безопасность, еда, секс. Как в дешёвых романах: «я не занимаюсь любовью, я трахаюсь», — вот, что-то похожее. Серёжа находит идеальный запасной вариант не сразу, совершенно случайно цепляет в «хрониках», когда Олег не пишет уже месяца три. Этот, новый, очень похож на Олега внешне, импульсивный и бешеный, совершенно Серёжу не любит и, к тому же, мент — как тут не увлечься. Серёже нравится антипатия, грубость, ругань, — так непривычно и по-приятному больно, а поцелуи почему-то те же и это смешно. Сублимацию Серёжи зовут Игорь; Игорь спрашивает про партак спустя две недели вежливого игнорирования, когда в очередной раз раскладывает на столе. Серёжа комкано врёт про рандом, набитый по-пьяни. Игорь не верит. Серёжа догадывается, что Игорь правду знает и превысил полномочия, простукав по базам, потому что Игорь ну вот такой человек: дидактическая поза, сплошные гештальты, никаких рамок. Потому что рамки — для слабаков. Серёжа через них переступает, вытирая весеннюю грязь о ребро. Олег теряется на полгода, Серёжа старается не думать: Олег совершенно точно не убит, ну как так — Олег и умер, нет, невозможно, но — отчего-то считать его живым выходит всё хуже. Серёжа перед зеркалом хлещет себя по щекам: не смей, не хорони заранее, акстись, тряпка. Серёжа решает: надо взять себя в руки. Серёжа берёт — и бросает(ся) к ногам Игоря. Навязывается, тащит мерить шагами Лиговский, претендует на собственное полотенце в ванной. Типа-серьёзно. Игорь не слишком за, но с утра не выталкивает на лестницу и нравится Марго, а этого, в принципе, хватает, чтобы по шкале Апгар поставить отношениям крепкую шесть. В их с Олегом квартиру Серёжа приводит Игоря лишь однажды. Затаскивает, чтоб в четыре руки забрать остаток жизненного минимума, почти сразу жалеет: Игорь ощущается посторонним в фамильном склепе. Не-его-место. — Потолки высокие, — одобрительно замечает Игорь. — Да ну, как дворец какой-то, мне никогда не нравились, — говорит Серёжа и как бы невзначай отворачивает фотографию на комоде. Олег, отвернись. Олег — снег в апреле. Появляется внезапно, благо, ему хватает понимания предупредить за десять часов. Серёжа, матерясь про себя, без объяснений сваливает от Игоря и в экстренном порядке обживает гнёздышко. Он будто бы рад, он должен быть рад, но так неожиданно, что бьёт под дых; Серёжа растерян. Серёжа так много сделал, чтобы отгородиться от прошлого, а прошлое, вот в чём дрянь, оказалось не прошлым совсем: постучалось СМСкой, выдернуло из новой жизни. Вечер так долго тянется, Серёжа с невнятной усталостью понимает: всё. Финита ля комедия, страничка не перевернулась — страничку, полив слезами, выдрали, чтоб не мозолить глаза. Человек за столом Серёже совершенно не нужен. — Прости, — говорит Олег. — За что? — спрашивает Серёжа. — За то, что долго не было, — Олег сжимает столовый нож так, что Серёже становится не по себе. — Всё в порядке, — врёт Серёжа. Совсем не в порядке, на самом деле. Олег это чувствует, пусть и не говорит ничего. Он вообще интуит, очень хорошо людей читает, только с вербалкой беда страшная. — Как ты тут? — спрашивает Олег. — Да так, — Серёжа пожимает плечами. Что тут ещё скажешь? Не правду же, — Ты как? — Так же, — отвечает Олег. Разговор не клеится, секс яркий и вымученный, Олег замечает три шрама-лесочки внахлёст цифер на бедре, хмурится. Серёжа закусывает губу: хочется сдохнуть здесь и сейчас, настолько неловко. Олег спрашивает: «не ждал, да?» — Серёжа кивает, Олег вздыхает и снова молчит. Серёжа тоже молчит, потому что не знает, какую отговорку можно придумать на приписанную человеку смерть. Когда Олег уходит в душ, Серёжа проверяет мобильник: от Игоря ни сообщений, ни пропущенных. Серёжа думает, что это почти обидно, и идёт к Олегу, — вместе теплее. Теплее — потому что закрыли форточку и стало душно. Олег жрёт таблетки горстями. Серёжа гуглит «вернулся с войны не может спать что» — горячими точками на Олеге, оказывается, отпечатался посттравм. С Олегом теперь тяжело. Серёже, кажется, нечем дышать. Олег такой надломленный и гнетущий — должно быть больно видеть, но Серёже не больно. Серёже только стыдно. Стыдно — за то, что совсем не сложно смотреть в глаза, стыдно — оттого, что в Олеге видны черты Игоря. Стыдно признаться, но — Олег для Серёжи теперь и есть мрачная вариация Игоря. Более покорная, менее морализованная; это всё мелочи. В целом — господи помоги, одно лицо. Серёжа думает: как бы не назвать. Спутать нельзя и одновременно так просто — слишком привычно имя, которое нельзя произносить. (Нельзя — такое смешное слово.) В день отъезда Олега Серёжа просыпается с отчётливым знанием того, в чью дверь сегодня будет скрестись. Серёже срочно нужно глотнуть воздух, вырваться из вакуума, где из него сделали компульсию: Серёже нужен человек, дотрагивающийся без обожания и уважения. Потому что уже невозможно, невыносимо, нельзя. Душ-но. У подъезда машина до Левашово, Серёжа обнимает на пороге: милый, прости, милый, прощай. У Серёжи в это время внутри, к сожалению, нет ни намёка на щемящую тоску. Олег говорит: я обязательно вернусь. И крепко целует. Губы у него неприятно сухие, в мелких трещинах. Олег целует — Серёжа не чувствует ничего. Серёжа и не должен. У дюраля ведь ни вкуса, ни запаха.