Возрождение

      Небесный Храм не знал покоя. Всю его высокую громаду, гордо возвышавшуюся над скалами, обступил ветер, воющий неустанно, день и ночь не дающий покоя монахам. Бросающийся на обожженные солнцем скалы, взлетающий к самому небу и затихающий, он казался неприкаянным. И бился тут, как бьётся на цепи верный пёс, которого оставил хозяин.       Наверное, в каком-то смысле это было правдой, с той лишь разницей, что своевольный крылатый питомец не тосковал по ушедшему хозяину — а бился в предчувствии его возвращения. И с каждым днём ветер всё более креп, будто копил силы, чтобы все их отдать, обрушить вместе со стихийным ликованием на того, кто был его душой и повелителем, и самим сердцем.       Вой и свист, не смолкающий несколько дней, пробивался даже в святая святых Небесного Храма — Палату Джинсей. Спрятанный в самой глубине священный источник бурлил. Что-то прерывало его всегда спокойное неспешное течение, и вода-энергия поднималась бурунами с самого дна, густыми волнами билась о низкие борта каменного бассейна, и свечение её ритмично пульсировало, словно где-то внутри Джинсея билось живое сердце.       Его пробудила боль. Такая, какую не спутать ни с чем другим и какую неверно звать просто болью. Этого короткого слова слишком мало, чтобы описать пожар агонии, охватывающей крепкой сетью и душащей, рвущей на части, давящей. Вспыхнувшая в сознании ярким алым цветком, она заставила вырваться из сна и тёплых вод Джинсея, охотно выпустивших на волю. Облачённый в плоть снова, Он вслепую схватился за низкий борт каменного бассейна, не ощущая в себе сил, поднял голову, сделал первый вдох.       И закричал.       Боль нового рождения поднялась волной, затопила Его, сплетя в единый ком сотни физических ощущений разом. На пике чувств, Он задыхался, не помня, как сделать вдох, а проклятая плоть крепла, наполняясь жизнью, смыкаясь крепче, обращая Его попросту им. В слепой неясной ярости Он впился пальцами в свою грудь, пытаясь вырваться из плена плоти, разорвать крепнущие мышцы, разломать клетку рёбер и освободиться. Ветру было слишком тесно в этом жалком вместилище, которое, казалось, просто не имело сил сдержать его. Горящее от боли, оно даже не сразу вспомнило, как дышать.       Рефлексы сработали первыми — безотказный механизм почти не знал сбоя. И Он вдохнул ровнее, медленно привыкая к этому ощущению. Помутнение сошло на нет, и пока тело рвало на части болью, усталостью, бодростью, теплом, холодом, удовольствием, ознобом, дрожью и сотней других чувств, Он тщетно пытался осознать нового себя. Отняв руки от груди, на которой уже затянулись раны, Он открыл глаза, чтобы несколько секунд ничего не видеть, а потом быть ослеплённым тусклым светом Джинсея. То, что у смертных занимало месяцы, Ему давалось в считанные секунды. Это тело, едва рождённое, без застарелых шрамов, ложащихся на плечи сетью, без швов, без отметин не было слабым. Он ощущал в себе силы… наверное, прежние. Не было ещё коротких проблесков памяти, лишь ясное осознание, что это рождение Его не первое.       Хриплое прерывистое дыхание стало размеренным, спокойным, а буря ощущений улеглась, оставив лишь чувство звенящей силы, которая переполняла Его полностью. Не помнящий даже своего имени, новорождённый бог поднялся из воды, не стесняясь наготы. Он отвёл от лица мокрые белые волосы и с интересом посмотрел на свои руки. Сейчас под ногтями, ещё удлинёнными, оставалась кровь, но она скоро сойдёт. Всё это тело казалось Ему непривычным и знакомым одновременно, и слушалось так, будто Он не родился буквально несколько минут назад.       Он переступил через борт бассейна и направился к выходу из Палаты Джинсей. Сколь бы высокими ни были потолки подземелья, это всё равно подземелье, и между Ним и небом толща скал. А всё Его существо, пусть и заключённое сейчас в слабую физическую оболочку из плоти и костей, рвалось на волю. Туда, где ветра можно коснуться, поймать его руками, приласкать, как верного пса, который ждал своего повелителя много долгих месяцев.       Ветер взвыл, ликуя и бросаясь на каменные массивы, когда Он выбрался из подземелья по тёмным коридорам и крутым лестницам. Молчаливый, странно-отрешённый, не видевший, кажется, монахов, которые опускали взгляды, не решаясь говорить с возрождённым лордом-защитником, Он совсем скоро вышел на одну из открытых площадок Небесного Храма и всё-таки дрогнул от холода, неожиданно охватившего тело.       Над головой, ослепляя синевой, раскинулось небо. Бездонное, попираемое скалами, оно казалось необъятным, и Он жадно смотрел в синеву, чувствуя, как тянет Его туда, наверх. Там Его место.       Он поднял руку, не в силах справиться с манией, весь вытянулся вверх. Звенящий ликующий ветер обрушился в этот момент на Храм, срывая с крыш черепицу, раня разбитый на карнизах сад.       Он раскинул руки, обнимая ветер, как дитя, принимая его полностью, и тот завыл, не то с тоской, не то с радостью, бросаясь вперёд с невероятной силой, касаясь холодных плеч, хватая незримыми пальцами белые волосы, разбиваясь о грудь, в которой билось сердце того, кто сам был сердцем ветра.       Буря затихла нескоро. Собиравшаяся несколько дней, сейчас она исчерпала себя меньше, чем за час, успокоив буйный нрав. Небо подёрнулось тонкой облачной пеленой, но на площадку Храма так никто и не решился выйти. От нововозрождённого бога стоило ожидать всякого.       Ставший попросту им, Фуджин открыл глаза. Новая-старая жизнь, уже неизвестно какая по счёту, началась сейчас.