русские сказки

Иногда Мише кажется, что перед новым годом все вокруг впадают в легкую форму помешательства: преподаватели задают непосильный объем работ, устраивая проверку знаний чуть ли не на каждом уроке, младшие классы вцепляются в идею тайного санты чересчур уж активно, и поэтому на несколько дней школа превращается в сумасшедший дом (хотя когда она не, верно?); старшие классы в остервенелом круглосуточном режиме закрывают долги, едва ли прерываясь на сон и еду. А потом Миша находит себя лежащим на холодном полу в окружении учебников и тетрадей в одиннадцатом часу вечера двадцать девятого декабря, и понимает, что ему не кажется. Ручка монотонно скрипит в пальцах, податливо выводя на бумаге неровные строчки. Очередной поток ледяного сквозняка заглядывает в комнату откуда-то со стороны двери, скользит по полу, шелестя исписанными страницами, путается на секунду в ворсе пушистого ковра, касается усталых и покрасневших Мишиных глаз, и тут же устремляется вверх, уносясь дальше – разносить кому праздничное настроение, кому меланхолию, кому сезонное орви, тут уж как повезет. Миша, склоняя голову, прячет широкий зевок в вороте свитера, передергивает плечами и шипит, когда тетрадный лист сминается под ладонью и скопления синей пасты на буквах размазываются вверх. Грязи в конспектах Бенкендорф решительно не терпит, но переписывать труд последних сорока минут ради жалких четырех строк представляется задачей непосильной. Недели три назад на такое заявление от самого же себя Миша покрутил бы пальцем у виска, выкинул исписанные листы и терпеливо взялся бы за ручку, но единственное что этот самый Миша себе позволяет сейчас – тяжелый вздох и взмах руки, означающий что-то между «и так сойдет» и «помирать, так с песней». Градус прилежности в коктейле под кодовым «Миша Бестужев-Рюмин с дедлайнами и блэкджеком» стремится к нулю с каждым часом, проведенным страдающим Бестужевым над тетрадью с записями по теории магии. Список из тем, конспекты по которым в обязательном порядке должны быть сданы завтра (последний день перед каникулами! кто вообще так поступает с учениками?), издевательски подмигивает ему пятью зачеркнутыми строчками. Из девяти. Черт. Миша откладывает от себя ручку, с кряхтением переворачиваясь на спину. Острый клубок боли где-то внизу спины наконец распускается, посылая по мышцам неприятные импульсы; Бестужев жмурится, закусывая губу, чтобы не застонать. Делать домашку на ковре из икеи, привезенном из дома, явно не было лучшей его идеей, но идти за нормальный, человеческий стол в библиотеку, когда там сидит половина школы и гул стоит похлеще, чем на квиддичных матчах, было бы неразумно. Часы отсчитывают ровно одиннадцать, когда Миша открывает измученные глаза и яростно моргает, отгоняя дрему. Обжигающий холод, поселившийся в его комнате с приходом декабрьских морозов, совсем не помогает настроиться на рабочий лад; Бестужев сегодня не ел и почти не спал – ночь была посвящена подготовке к зачету, завтрак он пропустил, пытаясь одновременно привести себя в порядок, повторить теоретические вопросы к контрольной и дописать забытый пункт в домашнее задание, а сразу после уроков сел за дурацкие конспекты, которые удавались с переменным успехом, но у Миши уже не было сил об этом переживать. Заканчивать с учебой не помогают даже мысли о каникулах и праздниках. Домой не хочется, там выученный наизусть, до жестов и интонаций, сценарий: отец с матерью ругаются за несколько часов до нового года, куранты бьют в оглушительной напряженной тишине, пока Миша прячет глаза за тонким одеялом, шепотом отсчитывая двенадцать и вздрагивая от залпов салютов; на утро нужно встать пораньше, чтобы успеть позавтракать в спокойствии и не попасться под раздачу похмельного отца, а заодно распаковать Серёжин подарок – в неизменной красной подарочной бумаге, перевязанный широкой золотой лентой, с трогательной запиской от руки и прилагающимися сладостями. Незримое присутствие Серёжи, пусть даже исключительно в мыслях и неуловимом аромате хвои, витающем дома, скрашивало мучительные январские вечера, которые Миша проводил за сочинением писем для Муравьёва. Писал, зачеркивал, безнадежно рвал бумагу, снова писал и зачеркивал: слов не находилось, из хаоса мыслей никак не рождался четкий порядок абзацев. Слишком многое хотелось спросить и не меньше рассказать – в итоге выходил то ли крик о помощи, в котором рефреном звучало «я так устал, я так скучаю, забери меня», то ли путанные дневниковые записи. Ни то, ни другое к Серёже не отправлялось. Причин было много (больше, чем Миша готов был признать даже про себя, в ночной пустоте комнаты под тихое жужжание настольной лампы), но значение всё ещё имела одна-единственная: то, что Апостол кинется к нему, как только почувствует отчаяние, сползающее со строк; то, что этого никак нельзя было допустить – Серёжа и так слишком привык заботиться о них всех, и забирать у него то единственное время, в которое он может наконец позаботиться о себе, кажется самым эгоистичным поступком на свете. (Хотя иногда Мише малодушно хочется его совершить). Бестужев не устает мечтать и откладывать жизнь на неопределенное «потом»: потом еще успеется встретить новый год рядом с Серёжей, насладиться теплом его рук и лучистым светом в глазах; потом можно будет переехать в Петербург и бесконечно гулять по узким тротуарам, впитывая застарелую магию, живущую в каждом уголке этого города; потом будет счастье, поцелуи у разводных мостов (чтобы никогда-никогда не расставаться больше, особенно на эти холодные январские недели, тянущиеся так долго) и тонкий запах любимого Серёжей флэт уайта, заполняющий все пространство маленькой уютной кухоньки с видом на серые питерские крыши. Время скользит стрелками по изученным кругам, пока Миша терпеливо отсчитывает каждую секунду и успокаивает закипающую внутри лаву, попеременно требующую выхода. Бестужев зависает ручкой над конспектом, устало вздыхая – буквы перед глазами начинают откровенно плыть. Выключиться и уснуть хочется безмерно, прямо здесь, на тонком ворсе ковра, устроив голову на руках и уткнувшись носом в исписанные шуршащие страницы, но если Миша даст слабину сейчас, то не будет знать покоя с этой дурной теорией магии на каникулах, а это ещё хуже. Миша слышит глухие шаги у двери за доли секунды до того, как раздается стук и родной голос произносит неуверенное и взволнованное: — Миш, можно? Бестужев поднимает голову: громкое «конечно» вылетает из его рта само по себе, ещё до того, как он осмысливает, что появление Серёжи означает конец всем его попыткам закончить с записями. Он смахивает листы в сторону, бессильно растягиваясь на ковре – он не видел Апостола вот уже два дня, и, лишенный прикосновений и объятий, не вытерпел бы ещё одной ночи даже ради своей успеваемости. Серёжа появляется в проеме с извиняющейся ухмылкой на тонких губах, а вслед за ним левитирует целый сервиз из столовой. От запаха еды у Миши резко темнеет в глазах – организм, кажется, впервые за день вспоминает, что он не всесилен и питаться исключительно гранитом науки не может. Несколько тарелок и чашка легко приземляются на прикроватную тумбочку, за ними – столовые приборы и салфетки, повинуясь осторожным движениям Серёжиных пальцев, на кончиках которых искрится магия. — Привет, — Муравьёв прикрывает дверь и в несколько шагов оказывается перед Мишей. Мимолетным взглядом Рюмин выхватывает детали – измятая манжета белоснежной рубашки, морозный румянец на бледной коже, подрагивающая жилка на тонком запястье – и улыбается больше себе, чем ему. — Тебя не было на завтраке и на обеде. И на ужине, кажется, тоже. Будь Миша в настроении, он бы съязвил что-то о рыцарях на белых метлах и опекающих бойфрендах. Или о синдроме старшего брата. Но сейчас даже попытка выглядела бы ничтожной – Серёжа не прочел бы благодарность в мягкости произнесенного чужими устами собственного имени и ярком блеске глаз, и всем, на что Бестужев оказался способен, остались улыбка уголком губ и последовавший за ней зевок, спрятанный в изгибе локтя. — М-да, — неутешительно констатирует Апостол, подавая ему руки. Миша с готовностью вкладывает свои ладони в его, млея от привычного, несмотря на вьюгу за окном, ощущения вдруг принесенной Серёжиными руками весны. Подняться на ноги получается с трудом – Мишеля ощутимо ведет в сторону, и Муравьёв успевает перехватить его за талию до того, как это станет фатальным. Бестужев знает, что эти руки могли бы удержать весь мир на краю и не дать разбиться; Миша думает, что мир может и пережить и что справляться и с конспектами, и с агонией намного легче, пока Серёжа держит только его одного. Серёжа картинно вскидывает бровь. Миша вздыхает на невысказанный вопрос. — Вполне возможно, что я не ел сегодня. Лгать нет ни сил, ни желания, да и не получилось бы у него. У Серёжи дома младший брат, от которого взгляда нельзя отводить, если не хочешь, чтобы что-нибудь где-нибудь взорвалось, Серёжа эксперт по вранью – может сходу определить то ли по ускоренному дыханию, то ли по нетипичным жестам. Миша справедливо восхищается и вовсе не отрицает, что иногда его это пугает. — Это я уже понял. Ты холодный очень, давно на полу лежишь? — Апостол прижимает его ближе к себе, и в его голосе битым хрусталем звучит сожаление. Муравьёв подносит Мишину ладонь к глазам и хмурится, проводя большим пальцем по красноте намечающихся мозолей. — Конспекты не отпускают, — пожимает плечами Бестужев. Тёплые прикосновения растворяют сгустки боли где-то в ладони; Серёжа касается губами стертых подушечек пальцев, вконец исцеляя. — Напомни подарить тебе то перо, записывающее под диктовку, — бурчит он, забирая Мишу к себе на руки. Тело действует на опережение, не оставляя сонному, измученному сознанию и шанса – Мишель устраивается щекой на Серёжином плече, по-кошачьи потираясь носом о ключицу и оставляя руку вокруг его шеи. Это всё ещё странно: то, как Муравьёв легко и часто носит его на руках, убивая Мишино смущение своей очаровательной улыбкой и тихим «мне не тяжело», словно смотрит куда-то в душу и точно знает, когда Бестужев в этом нуждается. — Оно мне вовсе не нужно, — Миша укрывается тонким пледом, когда Апостол опускает его на кровать. В его ласковой улыбке столько же горечи, сколько и заботы; он так устал, с тоской думает Бестужев, наблюдая за управляемыми Серёжей частицами магии, создающими потоки теплого воздуха вдоль его собственного тела. Озноб проходит. Миша морщит нос, когда улавливает в чае отчетливый запах успокаивающего зелья, и хмыкает, поднимая взгляд на Муравьёва: кого ты, мол, надеялся обмануть. — Допивай, — в ответ Серёжа добродушно закатывает глаза и поправляет сбившийся рукав собственной пижамной рубашки, найденной в бестужевском шкафу. Несмотря на школьные запреты, Апостол в этой спальне оставался даже слишком часто – то приходил посреди ночи, сжимая в ладони посланную Мишей бумажную птичку, и успокаивал после кошмаров, нашептывая что-то на ухо, то засыпал на Мишиной подушке, измотанный головной болью, убаюканный осторожными прикосновениями прохладных рук ко лбу и еле слышным мотивом колыбельной. — Тогда иди ко мне, — Рюмин прищуривается, разламывая имбирный пряник напополам. У Серёжи – тени под глазами, сданный на «отлично» последний экзамен и предстоящая выпускная работа, на которую уйдет слишком много жизненных сил и бессонных ночей; всё, что Бестужев может для него сделать – быть рядом. Муравьёв опускает голову на соседнюю подушку: его тёмные волосы окончательно растрепываются, а глаза трогательно, медленно закрываются – Мишино сердце трепещет в унисон с его ресницами. — Ты спал сегодня? — М-м-м, — Серёжа переворачивается на бок и приоткрывает веки, нахмуриваясь. Бестужев-Рюмин не удерживается от усмешки: в полутьме такой Апостол напоминает недовольного разбуженного кота до фантомного мурлыкания под ухом, — Да. Даже больше четырех часов. — Уже неплохо, — Миша скатывается по спинке кровати и мгновенно оказывается у Серёжи в объятиях; его рука вокруг талии, его дыхание в волосах. Завтра Мишель потеряет это ощущение на целый месяц: лишится и мерного сердцебиения под ладонью, и сонных поцелуев в лоб-висок-кончик носа и куда только ещё попадешь спросонья, и рождественского уюта, приносимого морозным ароматом апостольского парфюма. — Послезавтра новый год, — протягивает Бестужев, стараясь, чтобы голос звучал не так несчастно. Серёжа, конечно, всё равно почувствует, но хотя бы в эту минуту это не будет резонировать в воздухе между ними – им хватит ещё месяца для обжигающе-правдивых, но невысказанных признаний и тихого отчаяния строк. — Даже не верится. Будто всё ещё ноябрь, и мы всё еще живем в иллюзии, что триместр никогда не закончится. Муравьёв ничего не отвечает, но сжимает свободную ладонь; через секунду с его руки взлетают мерцающие жёлтые огоньки и зависают над кроватью, запутавшись в балдахине гирляндами и освещая их лица причудливыми отблесками. Миша восхищенно выдыхает: то, как Серёже удается создавать такую красоту за считанные мгновения, почти не концентрируясь, не устает его удивлять. — Так намного лучше, — Миша довольно улыбается Апостолу, прежде чем снова прильнуть к его груди. — Спасибо. Буду любоваться целый месяц и вспоминать о тебе. — Почему это? — Серёжа отстраняется, заглядывая Бестужеву в лицо – зелень его глаз то ли от игры света, то ли от волнения идет рябью и неуловимо темнеет. — Ты не планируешь уезжать на праздники? — Я пока не решил, но скорее да, чем нет, — Миша опускает взгляд и не теряет надежды, что Серёже этого хватит. — Миш? — М-м-м? — Как тебе Петербург? — Что за вопросы? — Бестужев кладет ладони на его плечи. Подозрительность, присущая ему едва ли не от рождения, ворочается где-то внутри вредным котенком. — Да вот, размышляю, — Муравьёв-Апостол задумчиво ведет головой в сторону, разрывая зрительный контакт. — Нужно ли писать твоей маме, что ты проигнорировал её разрешение погостить каникулярный месяц у нас дома и решил остаться в школе. — Ты шутишь? — Миша чувствует, как сердце замирает в груди, пока Апостол кривит губы в слабой ухмылке. — Нет, ты точно шутишь. — Могу показать тебе её письмо. У нотариуса не заверяли, уж извини, — Серёжа закрывает глаза, притираясь щекой к подушке. — Я написал ей ещё в ноябре. Думал, что ты знаешь. Мишино сердце оживает: отдается радостной пульсацией где-то в горле, бешено перекачивает кровь; и не успевает он сделать такой нужный сейчас вдох, как Серёжа его целует. И Мишель вдруг дышит свободно. — Спасибо, — шепчет между поцелуями, зарываясь пальцами в пушистые тёмные волосы. — Спасибо-спасибо-спасибо… Ты даже не представляешь, как много это для меня значит, правда. — Не за что, солнце мое, — Муравьёв убирает упавшую кудряшку с его лба. — Для меня тоже. А теперь спать. — Но конспекты… — Будут на твоем столе к утру. Засыпай. — И погоди, ты что, общаешься с моей мамой? — Ради бога, Бестужев, — Серёжа тяжело вздыхает и укрывает его одеялом почти до самых глаз. — Обсудим это завтра? — Да, пожалуй. Миша думает, что в этот новый год отменит свою традицию пить шампанское с горьким привкусом пепла; Мишино главное новогоднее чудо засыпает в его объятиях под светом мерцающих огоньков, и ему больше не одиноко.