В покер со Вселенной

Ванда видела, как ему плохо. Как билось его верное сердце, рваным горьким ритмом. В день постаревшее, уставшее, разрезанное шрамами вдоль и поперек. Она видела его, как и сердца всех вокруг - серые, обугленные, сжимающиеся в тоске, но именно его, казалось ей таким похожим. На ее собственное. Ванда смотрела на него и в душе ее, опустошенной, почти апатичной, на самом дне тихо плескалась белая зависть. Питер, в отличие от нее самой, каким-то образом держался. И находил в себе силы поддерживать других. Затянутый в идеальный костюм, он стоял, словно шест проглотив, кусал щеку изнутри, но держался. Ванда знала, пока она сама выла от боли потери, пока все остальные были заняты собой, своим горем и последствиями произошедшего, Питер держался. Именно он организовывал похороны, мягко отстранив мисс Поттс… уже Старк. И именно у него на руках сейчас сидела малышка Морган, Ванда видела – она еще не до конца осознала, но Питеру девочка сейчас доверяла больше чем матери, ведь его руки, держащие ее и плетущие ей косы, не дрожали. Как при измочаленном горем сердце Питер мог оставаться таким? Потеряв того, кто был важнее и ценнее всех? Того, кто заменил собой все близкие роли – наставника, напарника, друга… любимого. Ванда видела это в его сердце так четко, как не увидела бы в разуме, потому что последнее Питер сам едва осознавал – сердце всегда честнее. Ей бы пригодилось это знание, поэтому она наблюдала. Смотрела внимательно, и хоть лицо его оставалось непроницаемым, Ванда видела мелькнувшие в его глазах панику и неверие, возмущение, и через несколько долгих секунд – принятие. Питер, переломанный морально, несущий в сердце груз несовершенного, принял новую ношу со странным для юноши смирением – завещание Тони Старка было составлено категорично. Либо Питер, либо - никто. Корпорация, люди, ИИ, даже космические программы. Все переходило к нему. И Ванда бы не назвала это щедрым подарком, скорее подставой, от которой Питеру отказаться не позволила бы совесть. Старк все продумал, как и всегда. Гениальный сукин сын. Ведь Питер не смотря на совершенную неопытность в делах политических и управленческих был собой. И Тони знал его, как облупленного. Питер был добрым, честным и ответственным. Для начала и это было неплохо. Старк умер, понимая, что делает и кому оставляет то, чем владел. И как бы Ванда не относилась к Железному Человеку сама, сейчас она понимала, что его выбор не был сделан лишь из эгоистичных соображений. Ведь именно ответственность была тем, что помогало Питеру держаться. За СИ, за будущее компании, за Пятницу и Карен, за совсем еще юную Эдит. Он учился, как проклятый, работал, тормошил Пеппер, которая спустя пару недель траура таки вделась в узкий костюм, шпильки от Джимми Чо, и вернулась в кресло генерального директора с удвоенным немного озлобленным энтузиазмом. Питер возился с малышкой Морган, которая не отходила от него ни на шаг, сопровождая везде, куда бы он ни пошел. Отвлекалась лишь в присутствии матери и тети Мэй. Последнюю она обожала. И через полгода той пришлось уволиться из клиники и переселиться в башню – работы у Пеппер и Питера стало слишком много, а вечные собрания и перелеты все же не были местом для ребенка. Все двигались дальше. Заживали их раны, оставляя грубые рубцы, и только Ванда чувствовала, что не может, как остальные. Год она провела в башне СИ, наблюдая, пытаясь понять. Иногда получая работу – помогая. Ее сила могла смягчить любую боль, и к ней вереницей тянулись те, кто не справлялся. Единственным человеком, которому она не могла помочь – была она сама. А потом случилось письмо и фундамент. Небольшой городок, будущий дом, то место где они могли бы состариться. И та иллюзия нужности за которую она цеплялась, рассыпалась прахом, как когда-то половина вселенной и она сама. Боли стало так много, что она выплеснулась вокруг нескончаемым океаном, и потухла, посерев. Ей не было много нужно. Ванда никогда не стремилась к вершинам власти, богатству или величию. Ей не нужно было признание, она лучше всего чувствовала себя в тени, но ей всегда двигала лишь месть. Сначала чертовому Старку и его империи оружия, после судьбе, отнявшей у нее половину души и еще позже Таносу. Но всегда, там, внутри, в глубине души жила девочка, смотревшая с братом старые черно-белые добрые комедии, хотевшая жить просто и свободно. Любить и быть любимой, быть целой и не иметь врагов. Судьба решила иначе, и кто ей судья если Ванда решила больше не полагаться на нее и взять и создать все сама? И у нее получилось. Частично. Какое-то время она все-таки была счастлива. А сейчас, сейчас – она была свободна. Несчастная, непонятно где, замерзшая, вынужденная просить о помощи, но свободная. И злая. На саму себя. Она не знала, что делать с этой свободой да с со знаниями что прихватила, как виру, тоже. Едва слышный гул в небесах Ванда почуяла чуть ли не спинным мозгом. Глазами же увидела его только когда зрачки налились алыми всполохами, сквозь призму силы он выглядел, как капля ртути в синем небе, бликующая на солнце. Он сел совсем рядом, но без клубов пыли или сильного гула, также легко, ртуть словно слилась с него, обнажая металл. Джеймс Барнс спустился с аппарели быстро и легко, в одной руке держа стакан с чем-то горячим и прикрытым крышкой, а в другой теплый даже на вид плед густого винного оттенка. Ванда сама не поняла, как восхитительно горячий стакан оказался в ее закоченевших пальцах, а плед на плечах, расправляемый руками Барнса, сжавших ее плечи, крепко и надежно. - Ох, Ванда. – Тихо выдохнул он, внимательно и чуть склонившись, вглядываясь в ее глаза. Она знала, их еще не покинуло потустороннее пламя хаоса, которым она пыталась греться. И, казалось, что у нее это получалось, пока в руках не оказался чай, а на плечах плед. Только теперь она поняла, насколько на самом деле замерзла. У Баки понимающий взгляд и крепкая надежная хватка, добрая полуухмылка. Ванда смотрит ему в глаза и находит в себе силы, чтобы немножко позавидовать. Ей бы такое сердце – очень горячее, с гулкими сильными ударами, несомненно с тоской и виной в сердцевине, но сильное, пышущее обжигающим жаром. Ее собственное похоже на кусок каменного угля с прожилками алой магмы, оно едва греет и почти не бьется, не перегоняет с силой жизнь по венам, и та едва течет, утихающим ручейком. Джеймс столько испытал в своей жизни, выжил там, где многие погибли бы, но все еще способен на подобный жадный до жизни жар и мощный гулкий бой. И этим он на долю секунды напоминает ей Пьетро. Ванда уверена, это усталость, но на долю секунды, ей словно во сне мерещатся седина в волосах Баки, едва заметный серый оттенок в синих глазах и родная улыбка, которой хочется верить. Так улыбался Пьетро. С подначкой и верой. В них. В себя. В будущее. Всегда, даже если в этот момент они прятались по подвалам от шайки беспризорников, или сидели спина к спине в бетонной камере Гидры. Все будет хорошо – именно это говорил его взгляд, и Ванда всегда верила в это. Сердце Пьетро – его ритм и жар, это то, что заставляло вторить ее собственное, всегда слишком слабое и тусклое. Сердце Пьетро когда-то давно наполняло ее собственное, словно сообщающийся сосуд с бесконечным теплым содержимым на дне. - Идем, милая. – Позвал ее Джеймс, и Ванда сморгнула видение. - Согреем тебя, да дадим подремать. Питер сказал «незаметно», так что до дома почти три часа. И все твои. Хорошо? Ванда кивнула. Язык словно онемел, говорить не моглось да и не хотелось. Хотелось в тепло и беспамятство. Она поплотнее закуталась в плед, отхлебнула из термоса сладкий крепкий чай с имбирем и прижмурившись позволила Джеймсу взять остальное на себя. Она устала. Очень. И была в безопасности. Остальное могло подождать. Да.