И ветер туда мне принёс твой смех (Здесь ночь и идёт снег)

В тот промозглый январь я себя ощутил, хотя думалось мне, что все чувства пропил. В тот цепляющий вечер, клянусь, взглянул по-другому на тебя, на себя, на эмоциональную кому. На нас с тобой давних я вдруг посмотрел и о взгляд твой запнулся, ведь я так прикипел к тебе, к твоим мыслям, эмоциям, смеху, к твоему дому — до него вновь недавно доехал и долго-долго, прости, на окна смотрел, чтобы вновь осознать: не доглядел, не успел. Между нами было так долго, так честно, так искренне, ясно, и сначала я думал, что в итоге — напрасно. Но в тот промозглый январь я себя ощутил и будто очистился, хотя уже не было сил. Прости, что тогда к тебе я не приехал, эмоции, чувства — все было помехой. Но сейчас готов с чистым сердцем я сообщить: Я открыт для вселенной. Я буду любить.

баста feat. алена омаргалиева — я поднимаюсь над землей

      В день, когда они впервые встречаются, Мин Юнги всего лишь шестнадцать, и он находится на том самом жизненном перепутье, когда ты внешне скалишься на каждого, кто пробует к тебе подступиться, а внутри (глубоко-глубоко) можешь треснуть от малейшего неверного слова; на том перепутье, когда ты чувствуешь себя неуверенно от каждого шага и лишь переминаешься с носков на пятки, чувствуя дрожь от понимания, что отныне ты вступаешь в ту пору, когда осознаёшь: жизнь — это бесконечная череда выборов, и очень, непозволительно часто между неправильным и очень неправильным. Возможно, к моменту их встречи, Юнги уже предстояло делать некоторые из них, крайне сомнительные: пройти мимо ботаника, из которого толпа хулиганов выбивала дурь, или же вступиться и получить тоже; сказать подруге, что её парень ей изменяет, или промолчать, оставляя в счастливом неведении; принять сторону слабого в споре, который всё равно ни к чему не привёл бы, или промолчать по этой причине. Ситуаций было великое множество: первый раз он прошёл и жрал себя заживо, надеясь, что отличник не угодил в больницу; второй — сказал и стал крайним в скандале; третий — промолчал, и на его глазах завязалась драка, которую смогли растащить только прохожие. Он не может сказать, что поступил правильно все конкретные разы, но и добавить, что его действия были в корне неверными, тоже не может. Просто в жизни случаются вещи, над которыми люди часто не властны, поскольку в мире слишком много боли и несправедливости, а ему всего лишь шестнадцать и он далеко не всесильный красивый качок, который сверкнёт белозубой улыбкой и все проблемы решатся. Нет, совсем нет: он из тех вот ребят, которые носят рваные на коленках чёрные джинсы, невзрачные бини, прячут лицо за одноразовой маской, а шум улиц подавляют наушниками. Гардероб Юнги — это фланель тёмных тонов, свитера с вырезом в цвет и такие же худи; музыка в приложении на телефоне — преимущественно инструменталка, которую мама зовёт заунывной. Сам Юнги как человек — тот самый твой одноклассник, на которого все вокруг косятся, потому что от него веет аурой эмоционально нестабильного человека, а те девчонки, которые пытаются к нему подступиться, решив повестись на красивое личико, потом ревут в туалете.       Просто Юнги не заинтересован в девчонках. Но заинтересован в Чон Хосоке, который кажется ему настоящей трагедией в их первую встречу, потому что он ожидает увидеть яркое до рези в глазах пятно из одежды, а видит... ну, просто Хосока. Того самого парня, который по переписке казался ему невероятно ярким и солнечным: постоянные дурацкие смайлики, скобочки и пожелания хорошо поспать и поесть, громкие биты R&B и огромная домашняя библиотека художественной литературы, на которую бы Юнги очень сильно хотелось взглянуть. Если можно, конечно: он всё ещё остаётся тем человеком, которому всего лишь шестнадцать, и он находится на том самом жизненном перепутье, когда ты внешне скалишься на каждого, кто пробует к тебе подступиться, а внутри (глубоко-глубоко) можешь треснуть от малейшего неверного слова. Может быть, если бы его кто-то спросил чуточку позже, мол, Юнги-я, а почему ты так сильно полюбил Чон Хосока, он бы ответил, что все его слова всегда были верными. Возможно, ни в нём, ни в Хосоке вовсе и не было ничего интересного для окружающих: одинаково худые, одинаково неловкие (друг с другом — особенно), одинаково слегка неестественные, когда дело касалось непосредственно взаимодействий. В интернете им было проще общаться: в интернете не видно самых ярких улыбок, в интернете боль в глазах не считать, как штрихкод, а ещё в интернете нет и не будет прикосновений друг к другу — неловких, случайных и обжигающих.       Юнги в их первую встречу ожидает увидеть яркое до рези в глазах пятно из одежды. Может быть, толстовку красного цвета и ядрёно-синие джинсы, жёлтые кроссы и разноцветные пряди волос, но вместо этого его встречают простыми тёмными джинсами, чёрными конверсами, простой кожанкой, местами потёртой от времени, и тёмными прядями мягких волос. Возможно, Юнги ожидает ослепнуть от позитива, но сталкивается с непоколебимым спокойствием, мягкостью улыбок, которые ему дарят чужие тонкие губы, и чувством надёжности.       Можно ли, один-единственный раз посмотрев в глаза человеку, в них вдруг утонуть? И вовсе не потому, что влюбился, как только увидел, отнюдь: просто в том, что замечает Юнги на дне чужих чёрных зрачков, читается неоном слово «надежда» — то самое чувство, которого ему, кажется, в этот период, когда ему только шестнадцать, совсем не хватает.       Юнги уверен: в его собственных глазах, когда они взглядами сталкиваются, красной строкой бежит фраза «Спаси меня». И, может быть, шрифтом поменьше — другая, которая гласит: «Я так одинок».       Потому что ему, может быть, действительно нужна помощь в этот нелёгкий период.       А Хосоку не с кем разделить свою веру в завтрашний день.

***

      — Ты не выглядишь тем, кто не чувствует, будто живёт. И, вообще, тебе всего лишь шестнадцать, ты слишком утрируешь ввиду возраста, — это Хосок сообщает ему в их вторую встречу. Юнги снова в тёмной фланели, небрежном свитере, в шапочке-бини и с ворохом неуверенности в том, что касается его существования в принципе. А ещё — с резкой и неожиданной вспышкой боли где-то под рёбрами, когда он слышит эти слова, однако вдруг отпускает. Может быть, потому что хён продолжает: — ...так тебе скажет любой идиот. Или ограниченный взрослый, что, в принципе, синонимично. А знаешь, что скажу тебе я?       — Что же? — Юнги не выглядит так, будто ему некомфортно, потому что подобное его состояние было бы отвратительной ложью. Рядом с Хосоком ему не просто уютно, ему как-то до странного правильно: может быть, потому, что тот не скрывает своей уязвимости перед большой страшной штукой под названием Жизнь, а, может, всё дело в том, что Хосоку плевать. Плевать на то, сколько ему лет и откуда он, плевать, кто про них что может сказать, плевать, какие гормоны бушуют у Юнги в этот период — ему интересно то, как он мыслит. То, как он чувствует. То, как он себя ощущает — и беспокоится хён только о том, чтобы в душе его такого нелюдимого младшего царила только гармония. Это, наверное, правильно: так относиться. С уважением, тактом и пониманием чужих личных границ — Хосок для Юнги в этом смысле, конечно, извините, пожалуйста, но идеал. Он никогда не говорит ничего лишнего, никогда не кичится умом или опытом, он просто есть и он здесь, никуда не уходит и бросать тоже не собирается. Юнги Хосок нравится. Возможно, он в него даже влюблён — несильно так, но и не настолько уж слабо, чтобы отрицать это чувство или же игнорировать. Ему не нужно было знать, сколько старшему лет (двадцать два), ему было даже не интересно, как он именно выглядит — всё их общение в интернете было чем-то, что напоминало тихую гавань, а теперь, вот, переросло в личный контакт. И он совершенно не против. Кажется, совсем наоборот: от Хосока приятнейше пахнет, с ним хочется говорить много и долго, а Юнги ведь, он не умеет подбирать слова достаточно верно, и безумно переживает за то, что может когда-то сказать. Неосторожное, слегка необдуманное — в его голове вбито множество стереотипов-гвоздей, которые так любят учителя: старший — значит, умнее; младший — молчи и слушай тех, кто на своём веку уже повидал; подросток — во всём виноваты гормоны. И сейчас, когда Мин пальцы заламывает, внимательно слушая своего умного хёна, ему как никогда хочется быть... просто личностью.       Знаете, как это бывает? Мы часто влюбляемся совершенно не в тех, кто совпадает с нашими вкусами или вроде того. Мы влюбляемся не в гениталии между ногами, не влюбляемся в души, как бы цинично то ни звучало. Мы влюбляемся в тех, кто нас понимает лучше всего, но — что важнее, — в тех, кто нас принимает. И готов выслушать. Ведь, согласитесь, иногда человеку действительно так мало нужно для счастья.       Всего лишь другой человек, который будет молчать и сжимать твою руку. Послушает сам всё то, что ты захочешь сказать, даже если это какие-то глупости, даже если легко решаемо — не обесценит проблему, а проживёт её, будучи рядом. А потом поделится сам, позволяя сжимать свою руку: даже если какие-то глупости, даже если легко решаемо — такие моменты ценны по-особенному, потому что дают понимание не только того, что ты понят и принят, а ещё и что-то другое — знание, что ты нужен и важен.       Это тот самый баланс, который так сложно найти. Но с Хосоком у них, кажется, всё получается, потому что когда хён, закурив, вдруг смотрит прямо на хмурое небо, то его слова действительно Юнги успокаивают.       — Я скажу тебе, что ты важен. Любой ты важен, Юнги, понимаешь? Потому что ты здесь и ты чувствуешь, и это такая огромная ценность — ощущать каждый момент, даже если тебе очень больно. Когда тебе больно, ты создаёшь внутри себя копилку с надписью «Мой плохой опыт», и очень важно её иногда перетряхивать, чтобы в дальнейшем уже стараться понять, как поступить лучше, а как — точно нет. А когда ты понимаешь, что ты счастливее всех на Земле, то ты кладёшь эту ценность в копилку «Мой хороший опыт». Ты обязательно помни о ней, когда тебе приходится перетряхивать копилку номер один, хорошо? — и улыбка Хосока, которую он неожиданно дарит, она такая внезапно счастливая, что Юнги невольно теряется. — А когда у тебя не будет сил, то, пожалуйста, знай, что я рядом. Я тебе напомню о ней. Или буду её частью, а это значит, что всегда буду рядом с тобой, пока ты обо мне помнишь.       Знаете, как это бывает? Мы часто влюбляемся совершенно не в тех, кто совпадает с нашими вкусами или вроде того. Мы влюбляемся не в гениталии между ногами, не влюбляемся в души, как бы цинично то ни звучало. Мы влюбляемся в тех, кто нас понимает лучше всего, но — что важнее, — в тех, кто нас принимает. И готов выслушать. И в ту минуту Юнги, глядя на Хосока в ответ, отпечатывая в своей голове все подробности этой широкой улыбки, вдруг понимает: он хочет быть тем, кому хёна хочется слушать. Никаких тебе в животе бабочек, никаких драм, ориентационных кризисов, сложностей — просто, глядя на лицо этого парня, Мин осознаёт, что, кажется, сильнее уже не полюбит, потому что никогда в нём не будет больше такого желания быть и быть понятным. Едва хоть один человек захочет ему так раскрыть свои объятия крепкие, как это сделал Хосок — просто так, безвозмездно, и вовсе не потому, что на пути Юнги больше не будет людей, которые не захотят узнать его лучше, отнюдь.       Вся ценность Хосока заключается в том, что он был первым из всех, кто в такого простого мальчишку просто поверил, увидев в нём не подростка, из-за гормонов склонного к драме или экспрессии, а настоящую личность. И таких, своих первых, забыть никогда не получится: они действительно вырезаются ножом на подкорке, а если — случается — исчезают из жизни, то воспоминания о них самые страшные, потому что кровоточат очень долго, а после, годы спустя, ноют на погоду старыми шрамами. Хосок здесь, рядом с ним прямо сейчас — и это так потрясающе, что дышать становится сложно, но если (когда) он уйдёт, то Юнги будет совсем невозможно. Долгое время. Но пока что он тут, широко улыбается и неожиданно острые черты лица его становятся мягкими, а взгляд пропитывается теплом и взволнованностью.       — Хей, — и, положив ему руки на плечи, вдруг к себе прижимает. И только на этом моменте Юнги вдруг осознаёт, что плачет так сильно, как никогда в этой жизни не плакал. Никогда не подумал бы, что будет лить слёзы из-за того, кого видит второй раз в своей жизни, и из-за его слов, которые ударили так точно по сердцу дозой тепла, что оно вены затапливает, в сердце впивается и заставляет приятно-противно ныть где-то в груди. — Я рядом, идёт? Всё ещё здесь, с тобой и никуда не хочу уходить. Я поддержу, хорошо? Всегда поддержу и постараюсь помочь.       Юнги плачет так сильно, когда они встречаются лишь во второй чёртов раз, но это не плохие слёзы совсем. Облегчение? Возможно, внезапный катарсис? Эмоциональная встряска и ощущение, что у тебя теперь та самая тихая гавань, где не осудят, а просто поддержат. Разве не это самое важное в жизни? Просто найти человека, который разделит с тобой миллионы моментов и будет готов ещё разделить?       И, да, поэтому Юнги плачет так откровенно. От счастья, что он такого человека внезапно нашёл, хотя, если быть до конца честным, даже не думал, что ему в жизни когда-нибудь так повезёт.

***

      Знаете, как это бывает? Мы часто влюбляемся совершенно не в тех, кто совпадает с нашими вкусами или вроде того. Хосок, если на него посмотреть, вообще не похож на всех тех парней, которых Юнги когда-либо находил привлекательными: он не Тони Махфуд, не Антонио Бандерас и даже, чёрт возьми, не Йен Сомерхолдер — ни капли в нём нет от альфа-самца, его кожа бледна и отдаёт синевой, а в глазах нет превосходства — только лишь какая-то мудрость и нежность. Но хён, он, как сказать-то... он лучше них всех, вместе взятых: в нём смешались и трепет, и чувства, и искренность, и желание уткнуться щекой в чужое плечо, обнимая — Юнги рядом с ним первый год боится дышать лишь потому, что не знает, как нужно правильно себя преподать.       А Хосок всегда говорит:       — Я люблю тебя не за то, кем ты пытаешься быть. Я люблю тебя за тебя и за то, как ты хочешь развиться. Не надевай маски, не примеряй чужие личины, просто будь со мной честным и рассказывай прямо, что тебя беспокоит. Мне больше не надо, — и улыбается так, подушечкой пальца его губы очерчивая. И это — в тот самый период, когда ты внешне скалишься на каждого, кто пробует к тебе подступиться, а внутри (глубоко-глубоко) можешь треснуть от малейшего неверного слова; на том перепутье, когда ты чувствуешь себя неуверенно от каждого шага и лишь переминаешься с носков на пятки, чувствуя дрожь от понимания, что отныне ты вступаешь в ту пору, когда осознаёшь: жизнь — это бесконечная череда выборов, и очень, непозволительно часто между неправильным и очень неправильным. Но всё это вдруг становится неожиданно лёгким лишь потому, что теперь рядом тот человек, с которым ты можешь закинуть голову к небу и крепко зажмуриться, греясь в солнечных лучиках; тот человек, который разделяет с тобой плохие моменты, громко смеётся над шутками и учит даже тому, как правильно делать плохое: когда Юнги вдруг семнадцать, Хосок учит его, как правильно пить так, чтобы не отшибало сознание, а когда стоит остановиться, подробно рассказывает о вреде сигарет, дополняя свои рассказы только фразой «Дело всё ещё только твоё». И эти большие вещи Мин ценит так сильно, насколько это возможно: когда он несколько дней валяется дома, предаваясь апатии из-за оценок, Хосок приходит, сажает его перед собой и очень долго рассказывает, что оценки — это херня.       — Нет, я серьёзно, — говорит, глаза закатив. — Система образования построена без учёта особенностей каждого обучающегося. Это всё — обобщение, а то, что у тебя получается лучше всего, часто не ценится, и это я не говорю о субъективизме. Ты ведь понимаешь, о чём я, ведь так? — и, когда Юнги губы дует, только смеётся негромко, ероша его выбеленные жёсткие волосы. — Оценки — это не показатель. Показатель — это твоя разносторонность. Умение получить определённое знание и применить теорию на практике, ясно? Но, — и он назидательно поднимает указательный палец. — Это вовсе не повод для того, чтоб не стараться. Оценки потому так и зовутся: да, субъективизм, да, не показатель, но разве когда ты сам получаешь «отлично», ты не чувствуешь гордость? Не хочется ли тебе быть лучше и круче? Подумай об этом, — и, наклонившись, мажет губами по чужой мягкой щеке. — А я буду рядом, идёт?       — Ты не можешь так говорить: у тебя порок сердца, — напоминает Юнги о том, чего он боится, на самом деле, больше всего в этой жизни. Плевать на оценки, плевать на свои ощущения, потому что всё, что имеет значения — это только Хосок, которому, когда Юнги лишь семнадцать, всего двадцать три. — Ты можешь умереть в любую секунду.       — Но я делаю всё, чтобы этого не произошло, — мягко отвечает ему его глупый хён, ероша светлые волосы. — Видишь? Я не пью, не курю, не спортивный. Скучный, одним словом, да.       — Не смей так о себе говорить! — восклицает Юнги, предсказуемо всем телом трясясь, а Чон только смеётся. — Ты ценность, Хосок, понимаешь? Огромная ценность.       — Кто сказал?       — Я говорю, — отвечает, насупившись. Хосок снова смеётся, чтобы поцеловать его прямо в макушку, обнимая так крепко, как может, а Юнги только смотрит в стену напротив, чтобы пропитаться, прочувствовать. Этот человек делает для него столько, сколько не делал никто, никогда — и Мин хочет быть полезным в ответ: даже не подозревая о том, как много тот делает для него каждый день, Хосок остаётся слегка в себе неуверенным, но до ужаса сильным в том, что касается проявления слабости — не боится показать свою уязвимость, не опасается, что его поймут как-то не так. И такое доверие, оно... подкупает. Юнги действительно хочет быть для своего хёна тем самым, кому можно довериться, и эти крупицы чужих впечатлений всегда с особым теплом держит у сердца, взамен отдавая свои.       Возможно, он всего лишь подросток. Ему семнадцать всего, он понимает, что не так много в жизни он видел, но важнее всего сейчас — ощущения, а то, как чувствуется эта тонкая звонкая нить, которая соединяет сердца, его поражает. Она сердце ему по рёбрам размазывает своей чистотой, ясностью, зрелостью: Хосок никогда не обращается с ним, как с глупым ребёнком — нет, отнюдь, он взаимодействует с ним как с сильной, чёрт возьми, личностью, и это не лицемерие, он действительно думает о Юнги так. Об этом говорят даже самые мелочи, начиная от сообщений в духе: «Как тебе это?» или таких, на первый взгляд, незначительных просьб в духе: «Можешь мне что-нибудь приготовить? Я так люблю то, что у тебя получается». Юнги сам не замечает, как постепенно меняется в этих руках (неумелых, конечно — хён не манипулятор ни разу и ни в чём его не ограничивает), раскрываясь, словно прекрасный цветок после долгой зимы. Оказывается, всего лишь нужно было, чтобы кто-то его оценил по достоинству, копнул чуточку глубже и просто прислушался.       За год их отношений (здесь всё ещё не было бабочек. был лёгкий трепет, дыхание сбитое и только светлое чувство решительности, которое не отпускает даже спустя столько времени) он обретает уверенность. В себе, в собственных силах, его понимание того, что он хочет от жизни, ещё не становится чётким и радикальным, конечно, но фокус теперь менее размыт, наконец-то, а улыбка прорывается сквозь защитные маски всё чаще, всё искреннее. Гардероб Юнги — это фланель светлых тонов, свитера с вырезом в цвет и такие же худи; музыка в приложении на телефоне — преимущественно классика, которую мама зовёт интригующей разум. Сам Юнги как человек — тот самый твой одноклассник, на которого все вокруг косятся, потому что от него когда-то веяло аурой эмоционально нестабильного человека, а сейчас вдруг открытый и честный. Иногда даже прямолинейный чрезмерно, но ребята из класса всё чаще говорят о нём: «Если ты хочешь узнать о себе всю правду-матку — спроси у Юнги».       И всё это из-за Хосока, пусть тот никогда не согласится с подобным суждением. Как он там говорит? «Ты изначально был таким, Юнги-я, я просто показал тебе, кто ты такой на самом деле». И это не потребительство, потому что Мин чувствует, как сердце трепещет, когда он замечает, что Хосок и сам рядом с ним становится проще, мудрее, улыбчивее.       В Хосоке куда больше искренности, чем в священниках из больших красивых церквей, а в Юнги куда больше желания поддержать и помочь, чем у врачей в безликих больничных палатах. И это так прекрасно, что им год назад посчастливилось встретить друг друга, ведь так? Проживать друг с другом моменты, когда немного опускаются руки, и те самые мгновения, когда можно всё же, крепко зажмурившись, погреть лица на солнышке.       — Я люблю тебя, — вот такие простые слова срываются с губ в его дурные семнадцать спустя год их знакомства, пока он сидит на постели в кольце чужих рук в своей маленькой спаленке, изучая светло-серую стену напротив. Там обои уже местами потёрлись, где-то — начинают отклеиваться после того, как их затопили соседи с восьмого, а когда-то невзрачный контур рисунка от времени выцвел, поблёк. Юнги точно уверен, что там, у карниза, есть несимпатичный жёлтый развод, который остался после того же неприятного случая — один из многих изъянов в некогда свежем ремонте, а на новый нет денег. Когда-то он пообещал себе их заработать и порадовать маму, а потом немного запутался, опустил руки, замкнулся. Гардероб его представлял собой фланель тёмных тонов, свитера с вырезом в цвет и такие же худи; музыка в приложении на телефоне являлась преимущественно инструменталкой, которую мама звала заунывной. Но сейчас он другой: тогда он был тем, кто потерялся, нос к носу столкнувшись с большой страшной штукой под названием Жизнь, а сейчас он просто Юнги семнадцати лет, который хочет быть любимым, любить и отдавать так много, как только получится. Ему действительно нужно быть лучше. И хочется. А рядом с тем, кто поддержит, и развиваться не страшно, а риск кажется вовсе не риском, а чем-то вроде очередной высоты, покорить которую совершенно не боязно, ведь внизу будет стоять тот, кто непременно поймает. А там уже можно и руку подать, и к себе подтянуть, потому что если идти по этой дороге, то только вдвоём, только за руки, только подталкивая друг друга в спины совсем ненавязчиво. И вот сейчас — одна из этих высот. Она звучит буквами, тремя простыми словами, которые были всё это время столь очевидными, однако они такие, чёрт, важные, потому что иногда важно не делать, а именно говорить или слышать. Кто бы что ни сказал, люди любят ушами. И ими живут. — Очень, — тихо, но крайне уверенно добавляет Мин своё завершающее, четвёртое слово.       И какое-то время они просто сидят, вот так вот обнявшись, и просто-напросто чувствуют. Хосок — ровное биение сердца Юнги, Юнги же считает чужие вдохи и выдохи. И это нормально — просто сидеть в тишине, когда почти все слова уже сказаны. Это нормально — когда пальцы просто сжимают прохладные кисти рук чуть сильнее положенного. Всё в полном порядке, потому что именно так чувствуется этакое тихое счастье, когда Вселенная становится меньше, разделяется на две половины и осторожно закладывается в конкретные клетки грудные, чтобы расцветать новыми невообразимыми красками, такими, которые человеческий глаз даже не знает. В них, кажется, всё: и любовь, и доверие, и даже есть сожаление. Немного раскаяния, слёз грустных, счастливых. И большего Юнги от Хосока правда не нужно: просто сиди рядом вот так да молчи, потому что молчание в данный момент красноречивее всех громких слов.       Люди так много говорят о любви. У алтаря говорят, по телевизору, вот, рассуждают, поют о ней песни.       А хоть кто-нибудь раз о ней помолчал?       — Я слишком уважаю твои границы и чувства, чтобы к чему-то начать принуждать, — говорит Хосок. И «уважаю», знаете ли, оно громче всех тех «люблю», которые Юнги когда-либо слышал. — Ты же понимаешь, о чём я?       Мин молча кивает.       В объятиях этих невозможно тепло, несмотря на то, что у Хосока часто руки холодные и даже губы носят бледно-синий оттенок. А Юнги вдруг ловит себя на мысли о том, что такой человек, как его чудный хён, не заслуживает всего того, что ему довелось проживать с самого раннего детства. Препараты, больницы, лечение, которое никак не поможет, а только поддержит (как Юнги только может ему не помогать в этом вопросе, а только поддерживать). А потом вдруг понимает: да такого никто не заслуживает.       Никто не должен жить в смирении с тем, что рано или поздно его просто не станет. Внезапно. Потому что сердце вдруг решило не справиться.       Поэтому, возможно, Мин, повернувшись к Хосоку, того вдруг целует. Глубоко и до ослепления чувственно — не первый раз за этот год, разумеется, но так, как умеет. В поцелуе всю поддержку выразить хочет, каждую искринку своей глупой души обличает в движении губ по губам. Это не тот поцелуй, где занимается пламя — нет, по ощущениям, он словно чистый горный источник, холодный-холодный, но такой потрясающий, и вода в нём самая вкусная.       — Только, когда ты будешь готов, — повторяет Хосок, отстранившись от него на миллиметры.       — Да, хён. Я понимаю.       Как никто другой, как он робко надеется. Ведь сами наверняка уже поняли: мы часто влюбляемся совершенно не в тех, кто совпадает с нашими вкусами или вроде того. Мы влюбляемся не в гениталии между ногами, не влюбляемся в души, как бы цинично то ни звучало. Мы влюбляемся в тех, кто нас понимает лучше всего, но — что важнее, — в тех, кто нас принимает. И готов выслушать. Ведь, согласитесь, иногда человеку действительно так мало нужно для счастья.       Юнги для счастья нужен Хосок. Здоровый Хосок. Счастливый Хосок. И если с первым он совершенно бессилен, то для второго он вывернется наизнанку, чёрт побери.

***

      Юнги готов в восемнадцать, и для него это не просто коитус, потому что за два года отношений с Хосоком он понял и принял несколько факторов, где первый звучит как «ничто в этой жизни не вечно», второй — «но это не значит, что мы не должны жить здесь и сейчас», а третий ограничивается лаконичным словом «себя». Они вдвоём проделывают такой колоссальный труд над собой и друг другом, но он не кажется чем-то сверхсложным или вроде того: в выстроенной ими двумя обстановке доверия Юнги не ощущает ни прессинга, ни какого-либо давления. Он просто здесь — и у него есть тысяча стимулов, миллионы шажочков, которые предстоит преодолеть для того, чтобы брать всё больше и больше высот, с которых, он точно знает, не рухнет, потому что рядом с ним есть его хён, который подхватит и не даст сорваться вниз, в пустоту. Он более улыбчив становится, ярок, открыт, обрастает друзьями, а Хосок говорит ему, что он большой-большой молодец. Оценки лучше становятся и со временем вдруг полный порядок: ему и на сон хватает, и на учёбу, и на прогулки, а Намджун — лучший друг хёна — разок замечает, что «малой не по годам умный, а». И это всё так уютно, и Юнги так горд не собой, а Хосоком, который смог взрастить из него что-то достойное, пусть и отрицает. Насколько может вообще молодой парень без опыта, а так, по наитию, заложить понимание ценностей кому-то другому. Это не созависимость, это простое понятие чувства и безграничного уважения к чужим свободам и интересам: за два года их отношений, Мин понимает, они так и не разучились любить друг друга, как в первые месяцы. Может быть, потому что их никогда не объединяло острое романное чувство влюблённости, а всегда превалировало что-то более глубокое, важное, ценное — в любом случае, пусть. Потому что Юнги безгранично благодарен Хосоку, которому уже двадцать четыре в его восемнадцать, за то, что тот ему дал, и, он точно знает, Хосок ему благодарен за то, что Юнги с ним поделился в ответ.       И когда он готов, за окном стынет ранний декабрь, а ему самому совершенно не страшно: с хёном не бывает иначе, и даже в сексе с ним он точно такой же, как в простой серой рутине — нежнейший, аккуратный и уважающий. Это когда всегда поначалу: «Тебе точно нормально?», а на толчки внутри и обхват ногами чужой тонкой талии шёпотом: «Я остановлюсь, ты только скажи». Юнги, под ним сладко выстанывающему что-то невнятное, его в эту секунду даже хочется немного ударить, потому что в момент, когда внутри чувство растянутости и непривычной заполненности меняется на острые искры по венам, не пропускающие ни единой точки на теле, Мин понимает, что не хочет заботы. Он хочет — прости, Господи — член, которого ему становится до ужаса мало. Он хочет касаний, хочет разрядки и поцелуев, настолько глубоких, чтобы сводили с ума.       Хосок, не задавая дальнейших вопросов, ему всё это даёт без лишних слов. И это заставляет плакать на выдохах, может быть, разбиваться немного, когда доходит до резких движений глубоко внутрь, а нецензурные звуки, что раздаются по спальне его такого важного хёна, чертовски заводят. И Юнги ловит за хвост одну важную мысль: всегда. До конца ему бы хотелось, чтобы это был только Хосок. И что, кажется, сильнее уже не полюбит, потому что никогда в нём не будет больше такого желания быть и быть понятным. Едва хоть один человек захочет ему так раскрыть свои объятия крепкие, как это сделал Хосок — просто так, безвозмездно, и вовсе не потому, что на пути Юнги больше не будет людей, которые не захотят узнать его лучше, отнюдь. Просто Хосок был его во всех смыслах первым, а в сердце — единственным, он ему подарил его, ни оставив себе ничего, только чужое греет под рёбрами.       Вот так вот они поменялись два года назад, когда Юнги мечтал просто быть кем-то услышанным, а Хосок хотел разделить с кем-то веру в завтрашний день.       В момент, когда его разум туманит оргазмом, Юнги уверен: в его собственных глазах, когда они взглядами сталкиваются в эту секунду, красной строкой бежит фраза «Ты меня спас». И, может быть, шрифтом поменьше — другая, которая гласит: «Я больше не одинок». А на дне чужих чёрных зрачков читает выложенное неоном: «Спасибо тебе за тебя».       — Люблю тебя, — морща нос, говорит ему хён, лёжа на соседней подушке и оглаживая контур дорогого больному сердцу лица.       — Ну, это было несколько лишним, — с широкой улыбкой отвечает Юнги, прижимаясь к нему и снова чувствуя себя самым счастливым человеком на свете.       — Почему же, а? — негромко смеётся Хосок, целуя в нежную кожу на лбу.       — Потому что ты только что это так показал, что у меня не найдётся возможности отплатить тебе чем-то подобным.       — Глупый, — обнимая и ставя на его макушку острый свой подбородок, вздыхает Чон глубоко-глубоко. — Мы ведь с тобой не на рынке. И, если тебе интересно, ты каждый день даёшь мне что-то более важное. Более ценное, чем всё то, что когда-нибудь я смогу тебе дать.       — Что же?..       — Смысл открыть глаза следующим утром, — и хён нежно целует в приоткрытые губы. — Мой состоявшийся личностно, сильный партнёр, с личностью которого нельзя не считаться.       Может быть, если бы кто-то спросил прямо сейчас, мол, Юнги-я, а почему ты так сильно полюбил Чон Хосока, он бы ответил, что все слова хёна для него одного всегда были верными. Теми самыми ключиками, которые открыли столько десятков потайных дверей души одного Мин Юнги, что теперь те не просто нараспашку стоят, а пускают новых гостей, позволяя обжиться. Семья, друзья, знакомые, ребята с учёбы или подготовительных курсов; перемены, цели, амбиции, желание двигаться дальше — здесь все они разместились так, как удобно, и он ощущает себя в полном комфорте, поняв, что к восемнадцати годам уже смог достигнуть счастливой гармонии.       А уже в январе Чон Хосок, не дожив до своего дня рождения месяц, умирает от сердечного приступа. Идя вдоль дороги по тротуару в сторону дома и планируя с Намджуном по переписке поездку за город на выходных, он умирает. В одиночестве, без документов, словно собака бродячая, и никто из водителей долгое время даже не останавливается, чтобы помочь, опознать или же вызвать скорую помощь. Намджуну везёт: поняв, что его лучший друг подозрительно долго не отвечает, он начинает звонить и не перестаёт до тех пор, пока случайный прохожий не берёт трубку и не говорит ему адрес.       А жизнь Юнги превращается в ад. Хотя, наверное, нет, потому что в аду, как говорят, горячо, а у него под рёбрами холод: чужое сердце остановилось, а владелец забрал с собой туда, в рай, его собственное. Пусть: там он наверняка его сохранит лучше всего, Юнги ведь для Хосока никогда ничего не было жалко, и если хёну комфортно с его сердцем на небе, то ладно — он уж проживёт остаток дней своих с дырой в грудной клетке и сквозняком между костей.       Намджун запрещает ему в таком состоянии присутствовать на похоронах, и спорить с ним абсолютно бессмысленно. Возможно, он опять много плачет. Ведь большая страшная штука под названием Жизнь ударила так неожиданно, пусть ожидаемо, и разбила все его смыслы, захлопнула каждую дверь, которую Хосок внутри него открывал. Забрала другую половинку Вселенной, оставив только одну — инвалидку, которая без своей сестрёнки-близняшки ни на что не способна. Вот и у Юнги точно так же, ведь он без Хосока ни на что не способен, у него нет ни поддержки, ни стимулов: в свои восемнадцать он абсолютно разбит, воет, словно животное, тайно мечтая о том, чтобы судьба забрала и его следом, а после...       А после внезапно наступает покой, который приходит к нему с очередным снегопадом — то как в кино, когда ночь темна и безветренна, пропитана холодом боли, и клубы пара вырываются между приоткрывшихся, будто в безмолвном крике агонии, губ, когда он стоит и с улицы смотрит на тёмные окна квартиры, которая хранит в себе столько счастливых воспоминаний, будто какая копилка. Его сердце будто пронзается тысячей игл, когда он вспоминает, чёрт возьми, каждое: улыбки и смех, отголоски которого он никогда не забудет, запахи, интонации, прикосновения. Возможно, ни в нём, ни в Хосоке вовсе и не было ничего интересного для окружающих: одинаково худые, одинаково неловкие, одинаково слегка неестественные, когда дело касалось непосредственно взаимодействий, но такие уверенные и невозможно счастливые уже спустя пару месяцев, будто всю свою жизнь только и ждали, когда повстречают друг друга.

«Я скажу тебе, что ты важен. Любой ты важен, Юнги, понимаешь? Потому что ты здесь и ты чувствуешь, и это такая огромная ценность — ощущать каждый момент, даже если тебе очень больно. Когда тебе больно, ты создаёшь внутри себя копилку с надписью «Мой плохой опыт», и очень важно её иногда перетряхивать, чтобы в дальнейшем уже стараться понять, как поступить лучше, а как — точно нет. А когда ты понимаешь, что ты счастливее всех на Земле, то ты кладёшь эту ценность в копилку «Мой хороший опыт». Ты обязательно помни о ней, когда тебе приходится перетряхивать копилку номер один, хорошо? А когда у тебя не будет сил, то, пожалуйста, знай, что я рядом. Я тебе напомню о ней. Или буду её частью, а это значит, что всегда буду рядом с тобой, пока ты обо мне помнишь».

      Это то, что сказал ему Хосок два года назад в тот самый день, когда они встретились во второй раз, и тогда Мин ещё не был в курсе ни того, что у него порок сердца, ни того, что этот молодой человек станет самой важной в его жизни фигурой. И эти слова Юнги помнит так хорошо и отчётливо, глядя на чёрные окна и дрожа от холода всем своим телом, что покой наступает... действительно быстро. Ведь, да, вся ценность Хосока заключается в том, что он был первым из всех, кто в такого простого мальчишку просто поверил, увидев в нём не подростка, из-за гормонов склонного к драме или экспрессии, а настоящую личность. И таких, своих первых, забыть никогда не получится: они действительно вырезаются ножом на подкорке, а если — случается — исчезают из жизни, то воспоминания о них самые страшные, потому что кровоточат очень долго, а после, годы спустя, ноют на погоду старыми шрамами. И он исчез: исчез навсегда и больше никогда не вернётся к Юнги, но ведь он бы так сильно хотел, чтобы тот не сдавался. Два года потратил, чтобы доказать запуганному мальчугану, забитому жизнью и откровенно запутавшемуся, как важно любить себя, ценить, принимать и заботиться. Осознавать неизбежное, принимать и смиряться, но всё равно широко улыбаться, пока есть такая возможность: каждую высоту новую брать, невзирая на то, что рядом нет никого.       Но ведь это только физически, так? Потому что Хосок будет поддерживать его так сильно и трепетно, как это только возможно, оставшись в воспоминаниях улыбками, которые Юнги так старался запомнить, и мудростью, которую он заложил в его голову. Копилка, вы помните, да?       — Спасибо за то, что ты был, есть и будешь со мной, — шепчет Юнги в эти самые окна, плача навзрыд, но уверенный, что этот раз — точно последний. Потому что Хосок ушёл от него, но он всё равно всё ещё с ним, желающий — Юнги уверен, — чтобы его любимый партнёр шёл дальше по запутанному перепутью жизненных троп, ничего не боясь.       Принимая.       Уважая.       Любя.       Не обесценивая.       И, да, поэтому Юнги плачет так откровенно. От счастья, что он такого человека внезапно нашёл, хотя, если быть до конца честным, даже не думал, что ему в жизни когда-нибудь так повезёт.