Сага о маяках и скалах

Денис курит быстро, крепкими затяжками, вытаскивая сигареты, одну за одной, из пачки, и во рту сигаретная мерзость мешается с кофейной горечью. И ни разу это не романтично, как показывают в фильмах, потому что от этой адской смеси в пустом желудке начинается сущий кошмар — как в украинском поезде, только ещё хуже. Уже тошнит почти, голова кружится, в глотке сухо и отвратительно-горько, сигареты скоро кончатся — а Титов продолжает подливать себе кофе и тушить бычки о дно пепельницы. И неясно, отчаянный он или просто отчаявшийся. За окном уже совсем рассвело, солнце вовсю светит, а часы, будто обманывая, показывают пять десять утра. На кухне все равно темно и как-то пасмурно, будто вот-вот прямо под потолком встанет чёрная грозовая туча и разразится яростными слезами. Денису хочется и плакать, и смеяться, но ни то, ни другое не получается. И вместо этого — ад пуст, и все бесы здесь, в нем собрались и жрут изнутри, изголодавшиеся по столь явственному и сочному отчаянию, кроме которого, кажется, ничего и нет. Да, он все-таки просто отчаявшийся. Тишину, пропитавшуюся немым криком безысходности, разрывает скрип дверных петель, и становится чуть легче. Катя вскидывает брови, видя уже даже не сонного Дениса. Он машет ей рукой, молчит — слова в глотке все скопились и совсем не хотят выходить. А она все смотрит так подозрительно, как будто перед ней совсем незнакомый человек, тоже молчит; подозрение вдруг сменяется ошарашенным удивлением, она, не разуваясь, медленно подходит ближе, наклоняется к Денису и осторожно проводит пальцами по его шее. — Динь? — он на неё косится нахмурившись, как на сумасшедшую, и кивает. — Я даже не знаю, как правильно вопрос задать… Титов сидит с очень сложным лицом, ведёт вопросительно бровью, и Катя понимает — он даже не в курсе. Она вздыхает, уходит ненадолго в комнату, гремит там чем-то, что-то ищет, возвращается с маленьким зеркальцем в руках и протягивает его Денису. Он принимается придирчиво рассматривать свою шею, и от глаз Лебядкиной не укрывается, как на раздражительную хмурость лица толстым слоем наползает ужас. — Блять, — он судорожно шарит по вороту худи, оттягивает его то с одной стороны, то с другой, шеей вертит, как гусёнок, и в голове только одно — когда, сука, ты успел? Засосы на ключицах, под ушами и у кадыка цветут садом фиолетово-красных роз и сливаются в персональный мини-космос. — Пиздец, я даже не заметил. — Кто это тебя так? — Катя совершенно не хочет слышать то имя, которое набатом бьется в мыслях, и — хотя это очень-очень-очень, сука, ожидаемо — вздрагивает, когда Денис снова превращается в комок пасмурности, тупит взгляд в пол, протягивая ей зеркало обратно, и тихо отвечает: «Макс». — Он… он приходил к тебе? — Я. Я к нему приходил, — это звучит не стыдливо — скорее удрученно и бесцветно. И Титов просто рассказывает всё, подчистую. Рассказывает с самого начала — как перечитывал дневник, как истерикой накрыло в два ночи, как, не помня себя, строчил ему сообщения, как с порога набросился на него, и как потом в четыре утра сбегал, одеваясь на ходу. Катя все равно вытащит из него душу встревоженными расспросами — чё кота тянуть за все подробности? — Ты хотел отомстить? — после недолгого молчания вдруг спрашивает Катя, потопив сосредоточенный взгляд в чужой кружке кофе, которую перетащила уже на свою половину стола. — Кому? — Арине? Она увела у тебя Макса, а ты его в постель затащил — в отместку. Денис фыркает, отмахиваясь, и окончательным ответом Кате служат нервная короткая затяжка и взгляд в сторону. — Тогда зачем? — Катя хочет понять. Уже ебучих полтора месяца он закрывается, отмалчивается, все сводит к какому-то цирку; но он на ее глазах погибает, и ей уже тошно от собственной неспособности помочь. Она злится, она волнуется, она, блять, ни черта не понимает в его метаниях, и она почти обижена, что он не даёт даже малейшего шанса разобраться. Денис хмыкает и неопределенно жмёт плечами. Он может ответить на «почему?» — потому что он до одури скучает, — но не на «зачем?». — Спроси чё попроще, — шмыгает носом он, а потом затягивается до болезненного першения в горле. Лебядкина готова снова бросить попытки, готова наорать на него, с грохотом опрокинув стол и перебудив пол-общаги. Потому что нельзя помочь человеку, который этого не хочет, который помощь отвергает; но он ей дороже всех, и она уверена, она знает, что ему жизненно необходимо подкрепление, иначе — сгорит, на глазах сгорит. И именно поэтому Катя не срывается — вздыхает, проглатывая раздражение, сжимает и разжимает кулаки, и терпеливо, с надеждой заглядывает ему в глаза: — Что ты чувствуешь сейчас по этому поводу? Денис поджимает губы, но в последний момент, перехватив чужой заботливый, внимательный прищур, удерживает себя от того, чтобы в очередной раз на серьёзный вопрос крякнуть какую-нибудь ебланскую шутку. И он правда начинает думать, копаться в своих эмоциях, пытаясь уложить их, беснующихся, по полкам. И Катя ждёт, не прерывая его. — Опустошение, — наконец говорит он. — Знаешь, ночью я понял, что я чувствую к нему что-то; даже не «что-то», а очень до хуя. Потому что я от него зависим, мне без него дышать нечем в прямом смысле. Я его увидел и стало легче, потому что я на время, что был с ним, задвинул подальше все эти жуткие мысли. Я с ним уснул, понимаешь? Уснул за минуты три, как не меньше. Мне в последнее время нужно не меньше часа, чтобы поспать хоть немного, а с ним… А потом мне стало страшно, когда я проснулся рядом с ним. Потому что я понял, что ночью напрочь потерял контроль; что я реально наркоман какой-то, что я вообще себе не принадлежал, когда одевался, собирался к нему, когда поцеловал его, когда мы трахались, когда остался с ним, хотя должен был, блять, уйти, — в его голосе так много желчи, ненависти по отношению к себе, что Катя, всё не сводя с него глаз, накрывает его руку своей ладонью и принимается большим пальцем с нажимом гладить его костяшки. Потому что она хочет это прогнать, хочет успокоить, хочет вылечить. — Мне страшно. Мне страшно, больно и пусто. Пожалуй, это все, что я чувствую.

***

Денис вглядывается в тонущее в июньской зелени единственное светлое окошко в одной из немногих в городе девятиэтажек, и глаза отказываются фокусироваться, как объектив старой капризной мыльницы, — зрачки дрожат, и это бесит. Он понимает, что пора уже выйти на хуй из этого туалета, крепко затягивается, докуривая сигарету до фильтра, бросает ее в открытое окно и спрыгивает с подоконника. И делать этого, наверное, не стоило, потому что он едва ли удерживает равновесие. Нюхать на пустой желудок — так себе идея: кроет сильнее и ярче, но на грани с бэдтрипом, а отхода потом тяжелее раз в сто. Да и не было этого в планах вообще — просто так получилось. Денис просто увидел Макса у ближайшего магазина, он просто обнимал Арину, а потом… Просто один импульсивный порыв в надежде забыться на несколько часов — и вот он просто стоит на пороге комнаты Тимура, скорого выпускника дизайнерского — пиздец иронично, — известного всем под наименованием «местного наркомана», и вот он просто составляет ему компанию в мефедроновом марафоне, всасывая в итоге больше него. И вот у него появляется очередная маниакальная идея. — Мур? — Титов заглядывает в комнату. — Ты долго, — спокойно констатирует Северьянов, поднимаясь на локтях. Денис садится рядом с ним на кровати и, совершенно не задумавшись, заправляет ему за ухо выбившуюся прядь чёрных-чёрных волос длиной по плечи. Ему осветленным быть вообще не шло — хорошо, что натуральный цвет вернул. Тимур красивый, несмотря на залёгшие под глазами синяки, в синеве которых проглядываются сети вен. Наверное, потому, что красивый, на него и вешаются все первокурсницы; ещё потому, что весёлый, потому, что ему перманентно на все по хуй, потому, что именно у него самые веселые общажные тусы. — На огоньки залип, — Тимур смешливо хмыкает. — Так странно, что сейчас почти нигде нет света, хотя всего, — Денис нашаривает в кармане телефон и смотрит на дисплей, морщась от высокой яркости, — а, бля, уже половина второго. — А ты думал?.. — Максимум одиннадцать. Тимур смеется, хлопает его по плечу и откидывается обратно на подушки. Денис совсем забирается на кровать и усаживается лицом к нему, уперевшись руками между разведённых коленей. И снова залипает. У Северьянова очень красивые голубые глаза — и они становятся просто неебическими в свете ярко-синего неона диодной ленты, наклеенной по всему периметру потолка; волосы густые, мягкие, как у какого-нибудь анимешного персонажа; точеные скулы и нос, на которые тени ложатся до безобразия правильно; пухлые губы — чисто, блин, для отсоса! — искусанные, местами с трещинками, красные, как спелая малина; кожа чистая, белая, как мраморная, и ее совсем не портят созвездия редких родинок вперемешку с непонятно откуда взявшимися веснушками. Денис много раз его рисовал — для себя и когда давали по живописи задания на наброски. Тимур никогда не был против, хотя говорил, что сам себя красивым не считает. Не считает — а всё потому, что по хуй просто. Титов бы очень хотел отщипнуть кусочек его похуизма, потому что нервы уже конкретно сдают. — Мур, — снова тихо зовёт Титов, и Северьянов поднимается на локтях, вопросительно кивает, — я пойду, наверное, отосплюсь. — Нормально себя чувствуешь? — Денис утвердительно качает головой. Тимур прищуривается, смотря на его лицо в свете голубого неона, сканирует как будто, изучает. И вдруг вздыхает, нахмурившись. — Ты ведь к нему пойдёшь сейчас, да? — даже не конкретизирует: обоим понятно, о ком идёт речь. Денис виновато и стыдливо прячет глаза. Северьянов совсем садится на кровати, достаёт телефон, что-то тыкает быстро, тут же откладывает и сгребает Титова в объятия, ничего не говоря больше. Они оба знают, как опасна мания, и в какие дебри она может завести. У каждого свой опыт, свои набитые шишки, вот только Дениса его синяки от граблей на лбу ничему так и не научили. — Я знаю, сейчас бесполезно тебя останавливать, в таком-то состоянии, — наконец тихо заговаривает Северьянов. В его голосе столько осознанности, столько непонятной Денису собственной боли, что Титов очень хочет доказать обратное. Но знает: не получится. — В своей комнате я тебя не запру, в твоей собственной — подавно. Но я хочу сказать, и сказать именно сейчас, что этот мудак тебя не достоин. Я даже не хочу пытаться понять его и посмотреть на ситуацию с его стороны, потому что всё, блять, прозрачно с самого начала: он тебя просто обманывал, как ебучий трус, и никак не мог признаться, что всё, типа, перелюбил. Неизвестно, сколько бы это ещё продолжалось, если бы ты сам не увидел, — Мур говорит быстро и сбивчиво, иногда запинаясь и путаясь в словах, то и дело облизывает сухие губы, но Денис всё равно слушает его завороженно под аккомпанемент его же сердцебиения, дышать боится. — А сейчас… Он знает, как влияет на тебя. Знает, что ты чувствуешь к нему сейчас. Знает, что ты от него до пизды зависим. Я не могу утверждать, но он как будто… пользуется этим? Сколько ты вот так приходил к нему? Раза три? — Четыре. — Пиздец, — самому себе констатирует Северьянов. — И все четыре раза он даже не пытался с тобой поговорить. Говорил «нельзя так», «неправильно», но не слишком-то сопротивлялся. Только самое мерзкое не это, а то, что он о тебе не думает. Он не думает, что после каждой такой ночи ты занимаешься саморазложением и впадаешь в апатию, бросаешься из крайности в крайность, то ненавидя его, то сквозь рыдания крича о том, как сильно любишь. Он, блять, не представляет и представлять не хочет, каково тебе. — Я знаю, Мур, знаю, — виновато и будто оправдываясь, прерывает Денис, но Северьянов уже едва ли его слышит — сам уже злится, заводится, как будто это на его чувствах каждый раз пляшут под дабстеп. Всё-таки ему не на всё по хуй. — Я ему ебучку когда-нибудь сломаю, честно. Я и сейчас готов пойти — только из-за тебя не иду. — Из-за меня? — Тебе неприятно будет. Ты будешь понимать, что не должен, а все равно будешь его жалеть. И ты первым же побежишь за льдом, чтобы приложить к его расквашенному носу, — Тимур хмыкает, почему-то крепче прижимая Дениса к себе. — Потому что любишь. Я не могу и не хочу осуждать тебя за это. Когда любовь настоящая, хуй с ней что сделаешь, каким бы отпетым пидорасом ни был предмет обожания. Знаешь, что он уебан, знаешь, что он делает тебе больно, знаешь, что надо на хуй послать и завязать с этим; знаешь прекрасно, но с собой ничего сделать не можешь. Но когда-нибудь это прекратится, поутихнет немного, и станет легче, — слова как-то внезапно кончаются, ничего говорить больше не хочется, но, спустя секунд десять, Тимур все же добавляет: — Я тебе обещаю, солнце, — и снова молчание — теперь уже как конечная станция. Денис отстраняется немного и смотрит ему в глаза внимательно, было бы, пожалуй, по-детски, если бы не расширенные до предела зрачки и их нетрезвый блеск. — Ты сильно меня будешь бить, если я скажу, что все равно сейчас не смогу уже отказаться от идеи пойти к нему? — честно спрашивает он. Может, в другой раз он солгал бы и сказал, что пойдёт сейчас к себе, но мефедрон — штука чересчур правдивая и не дающая ни шанса на то, чтобы что-нибудь утаить. Да и нет смысла — Титов вдруг ловит себя на мысли, что безоговорочно доверяет Северьянову. Больше даже, может быть, чем себе. — Ногами, — хмыкает Тимур. — Я и не пытался тебя удержать — всё равно не выйдет, я же вижу, как у тебя черти в глазах пляшут. Просто подумай потом о том, что я тебе сказал, окей? — он вспоминает о брошенном рядом телефоне, берет его в руки и показывает экран Денису: там открыт их диалог в ВК, и внизу, вместо строчки сообщения, бежит дорожка записи голосового, длительность которой только-только перевалила за пять минут. Мур отправляет это сообщение, и у Дениса в этот же момент в кармане вибрирует телефон. — Чтобы ты не забыл, что я сказал. Когда захочешь покопаться в себе, лучше сделай это с пользой и переслушай этот разговор, ладно? Титов активно кивает головой несколько раз подряд и улыбается уголками губ. Он думает о том, какой Северьянов все-таки невозможный. Удивительно, как он вообще не влюбился в него, когда, будучи ещё перваком, только с ним познакомился. Даже странно — между ними три года крепкой дружбы в духе братских взаимоотношений, и он ни разу не давал себе даже подумать о чем-то большем. И, может, все-таки стоит?.. Взгляд — глаза в глаза — непонятный, но почему-то такой искренний. В нем нет особого смысла, нет того, что сказать не получается — только абсолютная чувственность, почти нежность. Денис переводит взгляд на губы Северьянова и только-только подаётся вперёд, как вместо них на собственных ощущает мягкое касание двух пальцев. — Не надо, — тихо и с улыбкой говорит Тимур, не отводя руки от чужого лица. Денис снова поднимает взгляд. — Твоё сердце сейчас целиком и полностью занято совершенно другим человеком. Не обманывай ни себя, ни меня. Денис смотрит на него так благодарно, словно он его только что из пожара спас. Хотя, в общем, это почти правда. Черт его знает, чем бы все для него обернулось, если бы Тимур ему позволил сейчас поддаться импульсивности. И всё-таки Северьянову в этом мире на что-то — кого-то — не по хуй.

***

Четыре предыдущих раза, когда Титову срывало чеку и он шёл к Максу, он просто себя не помнил, собственноручно топя себя лакмусовой бумажкой в растворе отчаяния и ярости. Сейчас он наконец постиг нирвану не только как зарубежную группу восьмидесятых-девяностых: не думается ни о том, что будет дальше, ни о том, что происходит с ним сейчас. Он вмазанный, даже больше положенного, и это, если честно, так помогает. Теперь ему отчасти ясно, как смотрит на мир Тимур со своим «мне панк, я по хуй»; отчасти ясно, почему этот странный Лисин всегда на позитиве — жизнь-то, оказывается, не так плоха; отчасти ясно, что имела в виду Катя, предположив, что он мстит Арине. На последнем тезисе мысль закольцовывается и оформляется: теперь он и правда хочет отомстить, и теперь все предыдущие разы почти греют душу. Она увела у него того человека, с которым он наконец был счастлив, а он сейчас снова и снова затаскивает его в постель, — о, нет, как же так вышло! — едва ли встречая сопротивление. Если не брать в расчёт, что он все равно разбит и несчастен, то они квиты и с Максом, и с Ариной. Денис стучится в дверь просто для проформы — даже ответа не дожидается, открывает ее сам. Дебильная привычка Макса — не запираться на ключ — играет ему на руку. — Ты даже не предупредил, — Кольцов останавливается в проёме между кухней и комнатой и не выглядит раздражённым. — На хуй надо, — негромко отзывается Денис, не рассчитывая особо, что его услышат. Притупленная связь с реальностью отражается в не снятых, как обычно, у порога кедах. — Сколько времени? — вдруг спрашивает он, и Макса пробивает на хриплый прокуренный смех — тот самый, в который Денис когда-то влюбился. — Ты бы ещё спросил, как пройти в библиотеку, — он смотрит на наручные электронные часы, чуть поворачиваясь к свету, чтобы разглядеть цифры. — Десять минут третьего. Хорошо — значит, светать начнёт ещё нескоро, и у них есть как минимум полтора часа. Это уже привычка какая-то. Они вместе, пока на улице темно, и расходятся, когда просыпается солнце. Денис, как и всегда, оставляет Максу хоть какие-то принципы и целует первым. Ему нравится то ощущение, которое возникает каждый раз на секунду: что всё вернулось на круги своя и даже, пожалуй, никуда не уходило — они просто отмотали плёнку на несколько месяцев назад и оказались там, где все было понятно и просто, где не было ни предательств, ни обид, ни обмана, ни запутанности. Сейчас это ощущение остаётся подольше — действие ему продлевает приличная доза искусственной радости, которую в этом колледже можно купить едва не на каждом углу. Денис ведёт к кровати, усаживает Макса на неё, надавив на плечи, опускается на колени. Гордость свою он все-таки затоптал насмерть — в голове нет отчаянных мыслей, а в груди ничего с болью не перемыкает. Жаль… даже. Он подцепляет застежку на чужой ширинке зубами, останавливается на пару секунд, глядя Максу в глаза — и в груди перемыкает уже у него. — Ты вмазался чем-то? — Кольцов берет его за подбородок, поднимая его лицо на себя, и наклоняется ближе. — С чего такие выводы? — с тенью вызова вопросом на вопрос отвечает Денис. — У тебя зрачки глаз сожрали, — Макс выглядит взволнованным и напуганным. Титову это непонятно: вмазался? Ну и круто, впечатления ярче, смелости и развязности больше. В чем проблема-то? Кольцов поднимает его за локти, осторожно усаживает на кровать и ретируется куда-то на кухню. У Дениса от стремительной смены событий и слишком резкого движения зрачки опять дрожат; он закрывает глаза, зажмуривается, открывает — не помогло. Всё плывёт как-то, и это опять пиздецки бесит. Ещё больше бесят слабость, внезапно осевшая во всех конечностях, и нахождение в абсолютных непонятках. Довольно быстро, правда, становится кристально по хуй, и он валится головой на подушку. Он пытается поднять якорь со дна реальности, но тот из последних сил цепляется за торчащую из песка корягу. Он слышит, что Макс с кем-то говорит по телефону встревоженным полушёпотом, что к концу не особенно длинного разговора он начинает нервничать и немного злиться; потом повисает тишина, свинцом сваливаясь на голову; потом слышит скрип петель входной двери и раздражённый, почти злой Катин шёпот; когда в следующий раз лениво приоткрывает глаза, уже видит свою комнату вместо чужой, но всё ещё слышит Катю и Макса, тем же шёпотом орущих друг на друга. А потом коряга отрывается, и якорь наконец поднимается, и реальность перестаёт существовать на время.