Семнадцать мгновений слэша

Октябрь 1951 года. Милан.       Стены замка Сфорца были недостаточно красными, рядом с ними не росло елей, и даже пахло как-то иначе: сухим розмарином и лавром, — но все же Штирлиц чувствовал себя неуютно. На Корсо Маджента он снова тревожно оглянулся и сказал:       — Знаете, большевики двигали целые здания с жителями, чтобы расширить Тверскую.       — Мм, — приподнял брови Шелленберг.       — Точнее, теперь улицу Максима Горького, — Штирлиц осуждающе покачал головой и закурил.       — Это место похоже на Тверскую? Там ходят трамваи?       Один прогрохотал мимо них, разбрасывая по улице солнечные зайчики, на подножке висела гроздь хохочущих мальчишек.       — Солнце — вечное окно в золотую ослепительность, — прокомментировал Штирлиц, — Кажется, нет, не ходят.       — Говорят, кастелло Сфорцеско похож на московский Кремль...       — Вы там были, можете сравнить самостоятельно, — не глядя на собеседника сказал Штирлиц.       — Я?       — Вы.       Они остановились и посмотрели друг на друга. Вокруг рта Штирлица легли едва заметные морщинки: ему нравилось это ироничное препирательство.       — Штирлиц, вам это знать не по чину, — с деланным удивлением сказал Шелленберг и двинулся дальше.       — Я знал это как Юстас.       — Каков подлец! — рассмеялся Шелленберг.       В том, что из всех людей с ним остался именно Штирлиц, было какое-то высшее воздаяние.       В Санта-Мария-делле-Грацие было только несколько рабочих, которые лениво переговаривались и курили, развалившись на мешках с песком и не обращая ни малейшего внимания на посетителей. Провал потолка был еще затянут брезентом, но большую часть завалов уже разобрали. Пахло холодной сыростью. С деревянных лесов и поврежденных балок летела пыль и труха. В бледно-синей мгле под нефом хлопали крылья и раздавались вздохи невидимых горлиц.       — Надо же, она сохранилась, — прошептал Шелленберг, споткнувшись.       Они замерли перед фреской*, темной, покрытой плесенью и копотью и местами сильно потрескавшейся. Но это была она.       — Мне непонятно это равнодушие, — вздохнул Шелленберг после длительного молчания. — Это же величайшее творение человека, стократ более ценное, чем наши никчемные жизни, и чудом из-за нас не погибшее. Почему никто не приходит посмотреть на нее? Ведь это... большая удача — жить на земле, где есть она.       Штирлиц хмыкнул, сунул руки в карманы и улыбнулся какой-то своей мысли:       — Мало, кто чувствует искусство так, как вы. А вопрос, что ценнее, искусство или человеческие жизни, — и вовсе демагогия. Напомните мне вечером, я вам расскажу про роман одного русского писателя про Леонардо, там как раз об этом**.       — Мне жутко от того, как много мы уничтожили. Наше поколение, я имею в виду. Мы все. Немцы, русские, американцы, — пожаловался Шелленберг, как бы размышляя вслух.       — Посмотрите на ноги Христа, — обратил внимание Штирлиц. — Когда-то там прорубили дверь, и мы никогда не узнаем, как выглядели его ступни. Но монахам был важнее проход на кухню. У каждого поколения свои ценности.       — Это и есть демагогия! Эти ваши монахи — не все поколение. Да и уничтожали они не города и народы.       Они немного побродили вдоль стены. Рабочие ушли, и звуки Корсо Маджента едва проникали сквозь толстые стены бывшей трапезной.       — Почему вы привели сюда меня, а не семью? — спросил Штирлиц.       Поселившись в Италии, Шелленберг полюбил осматривать достопримечательности.       — Чтобы Ирене поняла намек на последнюю трапезу? Ну уж нет.       — Но это же Тайная вечеря, а не поцелуй Иуды.       Шелленберг помолчал, а потом прищурился:       — Иуда тут вы.       Он еще не был в Падуе, но видел открытку с репродукцией Джотто***. И когда Штирлиц схватил его за плечо и солнечный луч упал на него сквозь пробитую крышу, ему почудился на Штирлице золотой хитон. И гудели какие-то трубы, и он не мог пошевелиться, думая о своей чаше. И о том, что хорошо, что они оба много курят: не будь этой анестезии табаком от их поцелуев у него бы разорвалось сердце. Штирлиц, будто не замечая его оцепенения, прервал поцелуй и провел большим пальцем по его губам. А потом снова приник, с напором, отчаянно. Держал его голову в ладонях, как будто хотел напиться из родника. Золотые, янтареющие мгновения. И почему он так любит трогать его лицо руками?       Штирлиц мог бы ответить: «Потому что у вас мягкие губы», или «Так я чувствую, что вы в моей власти», или даже «Мне так нравится ваше лицо в эти моменты, ваши глаза, мглистые от страсти, но удивленно распахнутые, — что я забываю дышать».       Но они молчали.       — Нет, больше нет, — наконец прошептал Штирлиц.       «Конечно, нет. Ты уже целовал меня в последний раз, тогда, в Швеции. А потом предал. И скоро я умру и воскресну. К вечной жизни. В раю. С тобой****. К черту дурацкие аналогии». Вокруг них в столбе божественного света кружились беспечно сияющие пылинки, зеркальное золото солнца лилось щедрым потоком, и Шелленберг смеясь прошептал:       — Видели в Вене «Поцелуй» Климта? Чего же вы тогда ждете?       И Штирлиц тоже тихонько засмеялся. Приподнял рукой его подбородок, придержал другой затылок, запрокидывая голову солнцу, и сомкнул ему уста поцелуем. И они растворились в теплом золотом луче. * Леонардо да Винчи, «Тайная вечеря». ** Мережковский, «Леонардо да Винчи». *** Джотто, «Поцелуй Иуды», одна из фресок в капелле Скровеньи в Падуе. **** отсылка к фанфику «Возможность дышать»: https://ficbook.net/readfic/10626422