Семнадцать мгновений слэша

Май 1945 года, Стокгольм.       — Слишком светло, я не могу спать, — жаловался Шелленберг.       — Белые ночи, — пожал плечами Штирлиц.       Шторы в спальнях конспиративного загородного особняка были плотные, свет они не пропускали. Зато имелось радио, оно-то и сводило Шелленберга с ума: Гиммлер бежал, Гитлер застрелился, Магда Геббельс умертвила шестерых своих малолетних детей и приняла цианид…       — А сами почему не спите? Самоопределились мне в телохранители?       — Не усну, зная, что вы тут… бродите.       Иногда, пытаясь уснуть, он смотрел кинофильмы: без разницы, знакомые или нет. Штирлиц дремал в соседнем кресле, чтобы составить компанию, захоти Шелленберг развеяться обсуждением кинематографа.       — Стыдно быть дураком, ругающим Голливуд, но все-таки это плохо, — заключил Шелленберг о «Касабланке».       — Почему же?       — Потому что — кого она любит? Если мужа, то почему так быстро утешилась в объятьях другого, когда думала, что он мертв. Если любовника, почему не осталась с ним?       — Никто не любит перемен, — предположил Штирлиц. — Даже когда они к лучшему. Тяжело уйти даже от нелюбимого мужа. А этого она хоть уважает.       — Вы ищете психологическую мотивировку там, где все объясняется глупостью создателей. Она жена. В Голливуде не потерпели бы торжества адюльтера. Это же не то, что показывали, когда мы были студентами. «Диван и софа»* видели?       — Нет.       — Просто красивое личико, чтобы оттенить опереточное благородство мужчин.       — Ингрид Бергман** шведка. Тут наверняка все в нее влюблены, и мы найдем еще ленты с ее участием, — улыбнулся Штирлиц и протянул бокал с коньяком.       — К черту! Ненавижу эти истории про жертвенную любовь.       — Любовь измеряется смертью и только ею, — сказал Штирлиц для того, чтобы что-то говорить. — Лишь соположив их, можно судить о глубине чувства. Старик Шекспир понимал в этом.       Шелленберг сделал большой глоток. Спиртное было ему строжайше запрещено: печень — но он налегал на коньяк со снотворным, чтобы уснуть хотя бы под утро. Обычно ему снилось, что стены падают и погребают его. Вслед за стенами падали сосны, растущие вокруг дома, и весь мир сминался, как картонная коробка, раздавливая его.       — Невыносимо. Прямо под окном всю ночь орет чертова кукушка.       — Мне закрыть его?       Местная кукушка действительно кричала от зари до зари всю короткую северную ночь. Воздух был прохладный, но по-весеннему благоуханный. Где-то на востоке, в Ленинграде, куда Штирлиц никогда не вернется, в светлом майском небе отгромыхал салют Победы. Но двое в особняке под Стокгольмом знали, что жизнь их кончена, и уже ничем не могли помочь друг другу. Невыразимое осталось несказанным, как это давно повелось между ними, но молчание о важном по-прежнему не тяготило. Они не прощались, но каждая минута этого мая была прощальной.       — Убирайтесь, Штирлиц, — почти жалобно настаивал Шелленберг после очередного отказа английского командования сесть за стол переговоров. — Сделайте мне одолжение.       Интуиция подсказывала, что ему не понравятся те, на кого на самом деле работает Штирлиц, и что от него нужно избавиться. А сердце — тосковало от вероятности, что он утопит Штирлица, когда сам пойдет ко дну.       — Не могу, — качал головой Штирлиц. — Есть сферы, где вы мне не приказ.       Шелленберг ненавидел ненужные жертвы, был хитер, как лиса, и сумел услать Штирлица так, чтобы его никто не хватился.       Провожая Штирлица к двери, Шелленберг — как в былые времена — взял его под руку и мягко сказал:       — Если вы хотите что-то сказать, сейчас самое время.       Штирлиц долго молчал. Это молчание подтвердило догадки Шелленберга и убедило его в верности принятого решения.       — Любыми средствами избегайте советского правосудия, — сказал наконец Штирлиц, но глаза его говорили иное.       — Штирлиц, думаю, это начало прекрасной дружбы***, — улыбнулся Шелленберг и похлопал его по плечу, сжимая чуть сильнее нужного и кусая губы вовсе не от смеха.       Почти шесть лет он будет думать, что это были их последние, несказанные друг другу слова. * «Диван и софа» — так в немецком прокате назывался фильм Роома «Третья Мещанская». Сюжет: «любовь втроем» оканчивается беременностью, и жена сбегает от обоих: и мужа, и любовника, — оставив их вдвоем в квартире. ** Ингрид Бергман сыграла главную роль в «Касабланке». *** «Луи, думаю, это начало прекрасной дружбы» — финальные слова фильма «Касабланка».