Семнадцать мгновений слэша

      1942       — Вы так и не сказали, как вам нравится, поэтому уж не обижайтесь…       Шелленберг говорил о «втором раунде», Штирлиц глубоко вздохнул.       — Штирлиц, вы в порядке? Вам не понравилось? — беспокоился он.       Штирлиц усмехнулся: вопрос был в корне неверный, и оба знали это, но если притвориться, что требуется буквальное понимание, то:       — Понравилось. Очень.       Он все еще не мог понять мотивов Шелленберга.       — Я люблю ваше благородное лицо, когда вы задумываетесь, — насмешливо сказал Шелленберг. — Но, право, сейчас это не уместно. Присаживайтесь.       — Куда?       — О, — поморщился он, явно недовольный недогадливостью Штирлица. — Тогда лучше ложитесь. Я сам.       «А что движет мной?» — думал Штирлиц, послушно укладываясь на спину и разглядывая трещину в побелке потолка.       — Прекратите все время думать. Я слышу, что в вашей голове, как в «Энигме»*, щелкают шестеренки, — наворчал Шелленберг.       И он заставил его прекратить думать. Штирлиц никак не мог ожидать, что шеф внешней разведки, добродушно ухмыляясь, начнет целовать и облизывать его член. Как он мог быть таким самодовольным, проделывая это? Отчего так откровенно веселился? Гладил по напряженному бедру, как норовистого жеребца, и с ироническим сочувствием и умилением шептал: «Тише-тише,» — прежде чем снова продолжить? Хотел бы Штирлиц знать. Хотел бы он понимать Шелленберга чуть лучше. Но сегодня он и так далеко продвинулся в своем знании.       У Шелленберга быстро затекали руки, если он держал их согнутыми в локтях, пальцы теряли чувствительность, их приходилось растирать, а потом Шелленберг томительно и медитативно водил ладонями по его телу, наблюдая за возвращением осязания. И Штирлиц не знал, куда деться от смущения. Шелленберг же, хоть и не казался смущенным, первый погасил лампу, чтобы его не выдавали малиновые мочки ушей. Он оказался неожиданно громким, а в моменты, когда женщины жалобно говорят: «Ах, да-да, вот так, пожалуйста!» — ругался площадной бранью с добавлением французских скабрезностей. А после его голос становился хриплым и напоминал мурлыканье:       — Ваша неопытность очаровательна, но с годами в работе придумывать ей легенду будет все сложнее и сложнее, — заметил он.       Штирлиц закусил губу.       — Скоро можно будет использовать легенду об импотенции, — саркастично ответил он.       — Вот это-то и выдает вашу неопытность, — вздохнул Шелленберг, не пытаясь объяснить, что происходящее в постели не вертится вокруг… или даже на… этом самом органе. — Я не жалуюсь. Я знал, что вы аскет, просто не представлял масштабов.       Он выразительно обвел спальню взглядом: ширина и жесткость матраса, тонкое одеяло, одинокая подушка — все указывало на то, что гостей здесь не бывает.       — Работа отнимает много сил, — пожал плечами Штирлиц.       — А тут ещё начальство требует вас и день, и ночь… — протянул Шелленберг, даже не делая вид, что поверил отговорке.       Его голос был теплым и участливым, и Штирлиц вопросительно поднял взгляд, только теперь отмечая, что Шелленберг до крови искусал свои губы, прежде чем он догадался отвлекать его поцелуями.       — Все еще боитесь, что я вас убью? — поинтересовался Шелленберг, теребя сигаретную пачку.       — Боюсь? — приподнял бровь Штирлиц. — Скажем так, я не исключаю этой возможности. Но таким образом у вас точно ничего не выйдет, я все-таки в хорошей физической форме, хоть молодость и на вашей стороне.       Шелленберг рассмеялся и покачал головой.       — Я всегда знал, что вы игрок, Штирлиц, — задумчиво протянул он, наблюдая за реакцией. — Опасность влечет вас. Причем опасность смертельная. Но не животный страх смерти, как на фронте, а игра интеллектуальная… Думаю, я и сам такой, — весело заключил он.       — Возможно.       — Пустое. Я не стану, — наконец сказал Шелленберг.       Он сладко потянулся, как кот, по прихоти отказавшийся ловить мышь, и отбросил сигареты в сторону, так и не закурив:       — Только если вы всерьез променяете меня на Мюллера. Или окажетесь русским шпионом.       «Это просто болтовня, — сказал сам себе Штирлиц. — Иначе мы бы разговаривали не в моей постели».       — Правильно ли я понял вас, штандартенфюрер, что я буду прощен, если окажусь американским шпионом и «променяю вас» на Геринга?       — Выходит, так! Но, предупреждаю, что вы будете, хоть и прощены, но наказаны, — и он рассмеялся, тоже явно получая удовольствие, валяя дурака в компании Штирлица.       — Кто были ваши родители, Штирлиц? — вдруг спросил он.       — Что именно о моих родителях вы хотите узнать? — определенно, у Штирлица стало гораздо лучше с нервами; мысль об опасности подобных расспросов он немедленно отмел как параноидальную.       — Не знаю, — задумался Шелленберг. — У вас удивительно интеллигентное лицо и сильные рабочие руки. Нет! Не прячьте! Мне нравится.       Он схватил его ладонь, большую и жесткую по сравнению с собственной, и начал рассматривать и гладить ее. Штирлиц подумал о не подпиленных ногтях и не срезанных заусенцах, попытался отнять руку, но не вышло: Шелленберг принялся изучать ее мягкими, чуть влажными губами. Это было слишком после всего того, что произошло сегодня.       — А у вас зато ручки беленькие и гладкие. И нежная, круглая задница, — тихо шепнул он. — Это тоже как-то связано с происхождением?       — Ох, Штирлиц! — захохотал Шелленберг, оставив его ладонь в покое. — С вами не заскучаешь.       — Благодарю вас, я стараюсь, — продолжал язвить Штирлиц.       — Я вызову машину, а вы спите спокойно. Устройте завтра себе выходной, я разрешаю. Нет, приказываю. Погуляйте по лесу, поешьте три раза, поспите после обеда.       Штирлиц не знал, что у Шелленберга было правило: уходить, немного не дожидаясь момента, когда захочется уйти. Впредь Шелленберг будет оставаться до утра, и никогда у него не возникнет такого желания. * «Энигма» — шифровальная машина.