Семнадцать мгновений слэша

16 января 1951 года. Вербания-Палланцу, Италия.       Это был не самый худший день рождения хотя бы потому, что Шелленберг провёл его не в тюрьме. Он гулял до самых сумерек. Здесь, в городке, снега не было, но он пошел в гору мимо каких-то ферм и лесопилки; жидкая грязь сменилась промерзшей землей, покрытой бурыми заиндевелыми листьями, выше лежал настоящий снег. Он увидел следы лисы: лиса спускалась с горы, а он поднимался по ее тропе по колено в снегу. Наверху была лыжня и заколоченная лыжная станция: в этом году из-за оттепели фуникулер так и не открыли. Лес, солнце и много-много ровного снега — именно это ему и было нужно. Он бродил несколько часов. Спускался вдоль русла большого ручья, который шумно обрывался каскадом водопадов. Кусты на склоне были покрыты прозрачной ледяной коркой, и замерзшие капли сияли на солнце, как рождественские игрушки. Озеро внизу зловеще отливало синим, а небо было — как на картинах Рафаэля, и даже промокшие ноги не могли нарушить этой гармонии.       Он уже вернулся в отель, но ладони и ступни никак не согревались, и виски страшно ломило. Когда мыл руки, понял, что болят все суставы всех пальцев. Через час у него не хватило сил надеть пижамные штаны, он едва справился с рубашкой, завернулся в толстый халат и почти без сознания упал на кровать. Его трясло в ознобе, и какой-то ливер — кажется, это был мочевой пузырь — трепыхался внутри, как на эластичных ниточках. Он положил ледяную ладонь между горячими голыми бедрами и дернулся: от разницы температур стало больно и руке, и ногам. У него болели все зубы разом. Болели все мышцы, включая язык и мышцы заднего прохода глубоко внутри. Лежать на боку было невозможно из-за боли в плече и тазобедренном суставе. Он постоянно двигал ногами, потому что и колени тоже болели… В отражении на оконном стекле ему почудилось что-то страшное, похожее на лицо мертвеца, но живое. Оно усмехалось ему. Он не мог встать и выключить лампу, и от света текли слезы. Лежал и думал, что всё не так уж и плохо, бывало гораздо хуже. Потом он услышал собственный стон. Выдыхать со стоном было легче: все равно никто не слышит. «А вдруг это не грипп, а тиф? Стоит вызвать врача,» — подумал он и не двинулся с места.       Он представлял себе, как в детстве мать баюкала его и обтирала лицо холодным полотенцем, смоченным в уксусной воде. Ведь все мамы на свете так делают? Виски и лоб будто сжимал обруч раскалённого железа, тонкая линия боли проходила над ушами к затылку, охватывая голову, как авиационные очки. Его тошнило. Мама поцеловала его в лоб, сразу стало легче, и он уснул.       Его тошнило, в ушах звенело, а перед глазами была тьма с редкими блестящими искорками. Наверное, его приложило куском штукатурки, отвалившимся от фасада.       — Вы ранены, бригадефюрер? — спросил Штирлиц.       — Я ничего не вижу, — с беспокойством ответил Шелленберг.       — Ничего-ничего, сейчас пройдёт, — Штирлиц усадил его, прислонив к стене.       По лицу провели мокрым, вытирая пыль и кровь. Постепенно становилось легче.       — Это просто давление, надо больше спать, — попытался шутить Шелленберг.       Штирлиц молчал, а потом Шелленберг почувствовал над своей бровью его сухие прохладные губы.       — Улетают, — сказал Штирлиц.       Теперь незачем идти в бомбоубежище. И Штирлиц поцеловал его ещё раз, в висок. Тогда Шелленберг смог наконец увидеть его встревоженное лицо.       Шелленберг открыл глаза и увидел его встревоженное лицо.       — Хорошо же меня приложило, если я вижу тебя, — прохрипел он, принимая стакан зельтерской. — Я рад.       Штирлиц исчез из поля зрения, оставив на лбу мокрое полотенце, пахнущее одеколоном. Режущий свет лампы потух. Шелленберг услышал шаги и почувствовал у самого уха шепот, неотличимый от поцелуя:       — С днем рождения…