Семнадцать мгновений слэша

      Штирлиц спит особенно чутко, когда ему дышат в шею и норовят отнять у него одеяло. Ему нравится просыпаться раньше необходимого и лежать в тишине комнаты, обдумывая предстоящий день. Иногда его размышления прерывают самым приятным образом.       — Я отлежал вам руку? — шепчет Шелленберг и зевает.       Его веки припухли ото сна, и он не прочь еще немного подремать, но все-таки начинает разговор:       — Не спите?       Шелленберг теплый и встрепанный, фланелевая пижама чуть влажная на груди: его немного знобит во сне. Штирлиц совсем не хочет говорить о работе:       — Думаю о фарфоровой тарелке, покрытой бледно-голубой эмалью.       — О тарелке? — он приподнимается на локте, в глазах — неподдельное удивление.       Штирлицу нравится такой Шелленберг: искренний, любопытный и веселый.       — О тарелке, похожей на холодное, твердое и блестящее апрельское небо, — объясняет Штирлиц, и Шелленберг улыбается шире.       Когда Штирлицу было шестнадцать, он узнал это от одного еврея. Сейчас он, конечно, уже давно мёртв*. Некоторое время Шелленберг не отвечает, и Штирлиц думает, что он опять уснул.       — Кто ваш любимый поэт, Штирлиц? — вдруг спрашивает он, не открывая глаз.       Не было случая, чтобы Шелленберг не узнал поэзию в неуклюжих дословных переводах Штирлица.       — А ваш?       — Шиллер! — с готовностью отвечает Шелленберг.       — Нашей славы час пробьёт —       Немца день ещё придёт! — декламирует Штирлиц,       — Не верю. Вы слишком начитаны для такого выбора.       Шелленберг устраивается поудобнее и задумывается:       — Я недавно вспоминал Рильке. Не грустно ли твоим глазам смежаться? Ты в мимолетное вглядеться рад, чтоб только задержаться среди утрат…       Штирлиц хмурится, внимательно смотрит в лицо Шелленберга, потом прижимает его голову к себе, целует в лоб, и они замирают.       — А вы? — спрашивает Шелленберг, сонно позволяя все эти вольности.       — А я люблю Гейне, — отвечает Штирлиц, — Вы опять скажете, что я кончу в концлагере, но я полюбил Гейне, когда это еще было можно.       — Тогда почитайте мне что-нибудь.       Жестокая мысль приходит Штирлицу в голову, и он, не давая себе времени передумать, вспоминает:       — Сквозь щели врывается ветер ночной;       На жёсткой постели, ничем не прикрыты,       Лежат два страдальца. Их лица бледны,       Измучены, горем убиты.       И плача, грустя, целовались они,       И руки, вздыхая, друг другу сжимали,       Порою смеялись и пели порой —       Потом навсегда замолчали…       — Довольно! — глухо приказывает Шелленберг, больно вжимается носом в плечо Штирлица, и Штирлиц не видит его лица.        Шелленберг вырывается из объятий, встает, надевает теплый халат Штирлица и, закуривая, раздраженно говорит:       — Такое утро испортили, высечь вас мало.