За отваром

      Идти к Гвидону за отварами — решение не из лучших. Захар это усвоил уже давно, выслушав десятки рассказов из уст знакомых — например, тех же Фантомасов, которые, по словам Розы-Робота, после одного из таких экспериментов «нормально кипитярить» не могли ещё пару дней. Но даже если бы по крайней мере половина Катамарановска не была осведомлена о последствиях употребления того, что Вишневский день и ночь варит в полном одиночестве, стоило лишь раз взглянуть на его картины, чтобы понять: в здравом рассудке такого не написать. Ну, а если и написать, то только употребив что-то даже покрепче скипидара — а о том, что бывает с теми, кто его хлещет день и ночь, нетрудно догадаться, встретив случайно Игоря Катамаранова в свободное от работы время, который только и делает, что таращится по сторонам ошалевшими глазами и зовёт какого-то Серёгу охрипшим голосом, загребая воздух перепачканными в мазуте руками. Захар, кстати говоря, ни секунды не сомневался, что зовёт он мента, к которому сам Стрельников относился, мягко говоря, с недоверием. Не понимал только одного: какого, извините, чёрта Жилину нравится няньчиться с алкашом, у которого к тому же явно не все дома? По словам инженера из НИИ, те двое ещё со школы дружили — но это ли повод? Странная, в общем, штука — жизнь. Именно эта мысль крутилась в голове Захара, пока он, пиная ногами камни с шишками, молясь Сане, чтобы не встретить по пути мохнатую таёжную афозию и спотыкаясь о кривые шершавые корни деревьев, продирался к дому того самого Вишневского. В жизни бы не пошёл, честное слово! Но приключилась у него в жизни такая чертовщина, что никто, кроме Гвидона, не помог бы. Григория не спросить — у него день да ночь дела государственной важности, да он и не понял бы. Выслушав речь Захара, он покрутил бы пальцем у виска, сказал бы своё коронное «как говорят американцы» и после пары «ласковых» слов отправил бы братца на все четыре стороны. Других просить о помощи — тоже не лучший вариант. А вдруг не так поймут? А Захар всё шел и шел. Красота нынче стояла — солнечные лучи путались в густых кронах деревьев, птицы вели вечные разговоры в ветвях на своём свистящем языке, сочная зелёная трава колышется под порывами ленивого ветерка, где-то в глубине леса бегал мутант с генами человека и крысы, который чуть ведущего «Сдохни или умри» в прямом эфире не сожрал… Благодать! Может, где-то там Катамаранов рыщет в чаще, собирая грибы у радиоактивных болот, а Грачевич возле тех же болот снимает расследование о какой-то чепухе. Может, где-то в небесах летает новая разработка НИИ или НИЯ. Небо, кстати, широкое да чистое — красотища неописуемая, аж взять да выпить хочется, как стопку наливки — одним махом до дна, наслаждаясь сладко-горьким вкусом, который кружит голову. А Гвидон, кстати, наливочки тоже варит. У него даже фамилия под стать — Вишневский. Вишнёвые наливки у него — высший класс! Сам Захар её не пробовал — просто когда-то Татьяна заходила к нему за ветками вишни, а Гвидон по доброте душевной угостил её фирменной наливкой, вот она вскользь в разговоре и упомянула это. Захар тоже надеялся, что ему перепадёт что-то этакое. Но, с другой стороны, надеяться ему нечего — он же не милая дама, а простой мужик. С ним у Гвидона, наверное, разговор будет коротким — взял отварчик, руки в ноги и шагом марш к выходу. Да и вернуться тем же путем будет невозможно — лес в этой округе непростой, дороги свои всегда путает. Это детей своих, таких, как Игорь, он всегда из себя выведет, а его, Захара-то, может и на верную смерть привести. Кстати, а не оттого ли у Игоря вместо отчества матчество, что его отец — сам лес? Тьфу, глупость какая. Хотя, если призадуматься, всё вокруг донельзя странное, а все привыкли. И где же этот Вишневский живёт? Захар сплюнул через зубы прямо на сухую тропу. На обочине стоял трухлявый пенёк неопределённого цвета. Сесть на него было нельзя — сломается только так, это Стрельников понял сразу. Мох на нём не рос — по нему даже стороны света не определишь. Бесполезная вещь. А он сам, Захар-то, не бесполезный? А то если бы полезный был, не плёлся бы сейчас в глушь искать синюю птицу. Отчего он Гвидона с синей птицей сравнил? Наверное, потому, что пытается счастье найти. Не какую-нибудь там черняжку, которой Шершень из Багрового Фантомаса вкидывается и сразу же окисляется от этого — нет. Подобное Захару казалось глупостью. Простое человеческое счастье, не искусственное — вот что он искал в чаще. Оторвав взгляд от пня, Захар поплёлся дальше, всматриваясь в землю под ногами и думая о счастье. Внезапно решился поднять глаза, взглянув вперёд — и сразу опешил. Из ниоткуда в прямом смысле слова посреди дороги выросла избушка. Точно как в сказке про Бабу Ягу (сразу вспомнилась Нателла Наумовна) — только куриных ножек не хватает, ей-богу. Хотя, может, когда-нибудь они у неё и вырастут. Сложенная из поленьев, как избе и положено, крыша чёрт возьми из чего — не то солома, не то какая-то трава сухая, может, вообще что-то невообразимое. Маленькие мутные окошки вросли в стены; за ними стояла плотная завеса дыма, который тонкими струйками вился из трубы, как из Гвидоновой трубки. Захар улыбнулся во весь рот — пришёл-таки! Привёл его лес! Правду говорят о том, что этот лес — почти как живое существо. На всякий случай Стрельников обернулся назад — дорога была совсем незнакомой, пень, который должен был стоять в нескольких метрах от него, пропал из виду. Точно лес привёл, услышав его мысли — прямо к избушке Гвидона. Выпить бы для храбрости хоть пятьдесят грамм — только вот просчитался на этот раз Захар, не взяв с собой бутылку чего-то крепкого. Ну и правильно, алкоголь полезен только в маленьких дозах. И вообще, если Гвидон ему всё оформит как надо, они выпьют не только пятьдесят, а и что, и все двести грамм наливки или самогона. Гвидон дома — в этом Захар не сомневался. Поэтому, подминая ногами сухие ветки, он подошёл к двери и три раза постучал в дверь, чувствуя, как кулак царапается об шершавое старое дерево. Почему три? Первый раз — на удачу, второй — в благодарность лесу, третий… Чего уж таить, в третий раз — за любовь. И сразу же после того, как эта мысль проскользнула в голове Захара, за толстыми досками двери послышался голос: — Кто там?        — Захар это, Захар, — на одном дыхании выпалил Стрельников. — Какой к черту Захар? — Стрельников! Неужто забыли, уважаемый? Гвидон едва слышно хмыкнул за дверью — и тут же она со скрипом открылась, открывая взору тусклую комнатушку. А в дверях… В дверях стоял сам Гвидон. У Захара чуть ли дыхание не перехватило. Ей-богу, видок — как для одной из его картин. Назвать надобно бы было «явление хозяина леса простому смертному». Ну, или как-то так. Вишневский стоял в своём обычном чёрном балахоне, держа трубку в левой руке. Из неё клубами выходил плотный сизо-серый дымок, завиваясь в причудливые узоры над его головой и путаясь в смоляных волосах и бороде. За его спиной дым понемногу рассеялся, являя взгляду Захара пучки разных трав, которые он раньше не встречал ни разу, и десятки причудливых картин — ни дать ни взять жилище потусторонней хтони. Но с Игорем он и в сравнение не идёт. Игорь — хтонь дикая и необузданная, а Гвидон — полноправный властитель этого края. Стрельников так и застыл. Сосредоточенные черты лица Гвидона внезапно смягчились, как только его взгляд зацепился за растерянное лицо Захара. — Ты… За отварчиками моими пришёл, да? — как-то рассеянно проговорил Вишневский. Ну не может так говорить лесной царь! Ну, он, наверное, и не царь. Просто князь. Хотя и князь — титул неплохой. — Я, уважаемый, не только на отвары покуша́юсь. Зашёл изобразительное искусство обсудить — ваше в том числе — за парой стопок, — Захар незаметно для себя начал нести ахинею, скользя взглядом то по скромной знахарской обители, то по её владельцу. Гвидон от таких слов совсем потерял свою серьезность, как будто он с Захаром дружил с младых ногтей, а не видел его во второй или третий раз в своей жизни. — Так это… Проходите тогда, чего уже стоите? — рвано отходя от дверного проема, с лёгкой полуулыбкой ответил Вишневский. — Я искусство всегда готов обсуждать. — Вот и славно! — чуть ли не вприпрыжку вскочил по ступенькам в избу Захар, полной грудью вдыхая прокуренный воздух и рассматривая комнату, в которой он оказался. Все стены были увешаны различными картинами. Хоть нашумевшие «Абсолютный вход» и «Абсолютный выход», о которых ему рассказывал тот же инженер из НИИ, отсутствовали, воображению было где разгуляться. На одном холсте заворачивалось невообразимой воронкой что-то чёрное, на другом друг на друга теснились разнообразные фигуры, на третьем вообще творилось чёрт пойми что — только можно было различить большой глаз по центру. Травы тоже были, пучками свисая с потолка, как проводка для будущих ламп в недостроенном здании. Самые разные оттенки зелёного чередовались в невообразимой последовательности в этих пучках, раскрываясь причудливыми соцветиями внизу. В углу теснился маленький деревянный стол, возле которого стояло два табурета — судя по всему, наспех вытесанных из цельного куска дерева. В другом углу, собственно, стояла одна из тех вещей, за которыми сюда и пришёл Захар — старый шкаф с резными узорами птиц, зверей и чудных растений возле стеклянных дверей с маленькими круглыми ручками, который был доверху заполнен баночками, коробками, бутылками и мешочками с самым разным содержимым. Взгляд Захара на секунду задержался на этом шкафу, затем быстро перескочив на небольшую кровать в углу, над которой висели расписанные причудливым орнаментом часы с кукушкой. Возле кровати стоял мольберт с незаконченной, видимо, картиной — что Стрельников сразу в ней приметил, так это то, что она, в отличие от других Гвидоновских произведений искусства, изображала что-то похожее на обычное человеческое лицо. — Осматриваетесь? — прошелестел сзади голос Вишневского. Стрельников чуть было не подскочил от неожиданности, схватившись за сердце. — Можно в следующий раз хотя бы предупреждать? — повернулся к нему Захар. — Извините, я к людям не особо привычный… Сначала не сообразил, как к вам обращаться. — На первый раз, господин, прощаю. Но если ещё раз… — заканчивать Захар не стал, увидев, как осунулся Гвидон. Больше он ничего не сказал, тихо проходя к столу. Повисла неловкая тишина, такая же густая, как дым вокруг. Захар вздохнул и продолжил: — Может, выпьем? — Правое дело — выпить; — сразу согласился Гвидон. Как-то даже слишком быстро. — Я как раз вот, наливочки приготовил на днях… Хватаясь одной рукой за блестящую ручку шкафа и двигая её на себя, он открыл шкаф. Запахло спиртом, сушёной травой и ещё чем-то странным. Послышался тихий звон стекла, и вскоре на свет божий появилась небольшая бутылка с ярко-красной прозрачной жидкостью внутри. Захар аж засмотрелся на блики солнца, переливающиеся в стекле. Вскоре она опустилась на стол. Вслед за ней на деревянную поверхность встали две гранёные рюмки. Вишневский аккуратно вытащил пробку из бутылки, затем разлил наливку по стаканам. Стрельников аж засмотрелся на это, хоть ещё и не выпил ни капли. Смотрел, как солнце блестит и мечется в гранях, на искрящуюся жидкость и, что самое главное — на тонкую, слегка костлявую руку, что держала сосуд с живительной влагой. Красота, да и только, ей-богу. Однако скоро бутылка вновь заняла место на столе возле невесть откуда взявшейся тут тарелки, а Гвидон опустился на табурет напротив Захара, опершись на собственную руку. — Пить без повода, как известно, воспрещено, — начал издалека Стрельников. — Так писал кто-то из великих философов. Кто именно из них, я не помню, да и чёрт с ним. Поэтому предлагаю выпить за переплетение человеческих судеб. Вот хотя бы нас взять в пример. Если бы не вся та ситуация с Нателлой Наумовной, мы бы, наверное, и не знали бы друг о друге решительно ничего. А сейчас что? Болтаем, хм, как старые товарищи. Вы, конечно, больше молчите, но люди творческие вообще склонны много молчать. А вам, Гвидон, ещё творить и творить. Вы же вроде даже написали картину по этому поводу? — Писал. Не закончил. Но вам-то как помнить такое? — Эх, я про вас многое помню, — вздохнул Захар. — Но не в том суть. Поэтому, плавно подходя к главной теме: выпьем, дорогой, — на этом моменте Гвидон как-то по особенному всмотрелся Стрельникову в лицо, — за переплетение человеческих судеб. — За переплетение человеческих судеб, — облегчённо молвил Вишневский, поднимая руку с рюмкой, в которой плескалась наливка. Захар повторил его движение. Стёкла столкнулись с лёгким звоном и сразу разошлись. Захар прикрыл глаза и одним духом глотнул всё содержимое рюмки. Выдохнул с облегчением: хороша наливочка! Горько, сладко и легко. Правду говорят, особенная у Гвидона наливка — видно, сам лес помогает ей настаиваться и становиться такой крепкой, какой она есть ныне и будет всегда. И хорошо становится сразу. А как хорош сам Гвидон собою… На губах сама собой вырисовалась улыбка. Просидели в тишине пару минут, смотря друг на друга с почти одинаковыми улыбками. Захар всё смотрел в лицо Вишневского. Глаза у него были теплые и какие-то особенно уютные, если так можно сказать о глазах — словно в них в один момент собрался вкус липового мёда, июльского заката и самого лета — лёгкого, тёплого и бесконечно прекрасного. Что-то проскочило в голове Стрельникова, и он почти против своей воли проговорил: — Вы знаете, Гвидон, вы мне напоминаете одного музыканта. Бывало, слушал его. Егор Летов. Слышали? — он ещё хотел что-то добавить о том, что не только внешние черты у них похожи, а ещё и фамилия Летова ассоциируется у него исключительно с летом, но решил промолчать. — Летов… — задумчиво пробормотал Вишневский. — Помню… Что-то у него этакое… Попробую напеть, что вспомню. Вроде так. Грани-и-ицы ключ перело-омлен попола-а-а-ам… — А наш ба-атюшка Ле-е-енин совсем усох… — Захар понимал, какую чушь поёт, причём чушь, направленную на разрушение его родной страны, но какая разница, что петь, если всё так прекрасно складывается? Он ведь сейчас поёт это не абы с кем, а с Гвидоном… — Он разложился на пле-е-есень и на липовый мёд, а перестройка всё идёт и идё-ёт по плану… — эту строчку они пели вместе, не волнуясь о том, как могли бы выглядеть. Светло да хорошо — благодать… — И вся грязь превратилась в голый лёд, и всё идёт по плану! Всё идё-ё-ёт по плану! — на душе и у Захара, и у Гвидона стало так легко, что легче некуда. И правда, всё идёт по плану и вечно будет по нему идти. Даже когда в мире всё, что угодно, пойдёт наперекосяк, в этих стенах всё пойдёт по плану…       Наконец последняя строчка песни вылетела из двух ртов в унисон, сдобренная ещё парочкой рюмок крепкой наливки. Тут же всё будто вернулось обратно — в скучную действительность, где уже давно не лето, а осень, и купание в солнечных лучах заменено умыванием чистым дождём. Захар резко вздохнул, и, глядя на Гвидона, так спокойно, как только мог, сказал: — Раз уже на то пошло, начнём нашу более осмысленную беседу с разговора про ваши отвары. — Отварчики? — оживился ещё больше Гвидон. — Какие нужны вам? — У меня запрос весьма специфический, хм-хм, — загадочным тоном молвил Стрельников, и, упираясь глазами в лицо Гвидона, добавил: — Любовное зелье в наличии есть? Вишневский аж опешил. В прежде спокойном выражении лица произошли резкие перемены — оно обеспокоенно напряглось, все острые углы словно выступили из-под кожи. — Вы что такое говорите? Это же сварить невозможно. — Невозможно, да? И почему же, извольте поинтересоваться? — изо всех сил Стрельников пытался придать своему голосу твёрдость, но уверенность уже утекала из его речи, как вода сквозь пальцы. И весь этот путь был пройден только ради того, чтобы узнать о таком? — Чувства же получатся искусственные, понимаете? Природа — она такое не любит. Надо всё так: просто, чётко, честно и по делу! А такие дела — это хоть и просто и чётко, но не честно ни черта! — для убедительности Гвидон махнул рукой, словно желая разрубить дым в воздухе. — Не понимаю. — Надо мир так, как я, чувствовать, чтобы понимать. — Вот же скотсво! — от досады Захар аж ладонью по столу стукнул. Одинокая тарелка тревожно зазвенела тоненьким голоском. — Я столько прошёл — и всё коту под хвост! И что мне, извольте, делать? — Я… — Гвидон внезапно вперил взгляд в пол, смотря на каждый изгиб в досках. Совсем на него не похоже. Вот ни хрена. Подозрительно всё это. — Я если бы знал, сейчас бы совсем другим занимался, — в итоге выдавил он. Табак с какими-то травами медленно догорал в его трубке. Вишневский нервно сделал затяжку, смотря в глаза Захару; затем резко встал, заставляя табуретку начать легонько трястись. Он сделал несколько резких шагов к незаконченной картине, положив трубку на кровать. — Вы же хотели про искусство поговорить, Захар? Вот вам искусство, — Гвидон любовно коснулся холста. Называется знаете, как? Минутное видение мечущейся в истоме души. Видите? Каждый мазок — отдельный оттенок, ничего не повторяется! Уникальное произведение! Идите в музей любой, вам такого не покажут! Знаете, сколько труда тут?! А всё знаете, для чего? Для того, чтобы тот… Тот человек, которому это посвящено, прошёл мимо и плюнул прямо в душу, не смотря, куда он плюёт! Я это к чему? Надо самому что-то делать. Самому стараться, а не просить быстрое решение у полусумасшедших знахарей или сидеть, как я, и рисовать чертовщину, которая никому не сдалась ни разу. От столь эмоционального потока мыслей Захар вновь застыл на месте. Не чувствуя ног — то ли от спиртного, то ли от волнения, он медленно подошёл к Гвидону, сжав его локоть сквозь плотную чёрную ткань. — Какая чертовщина, Гвидон? — вымолвил он. — Где тут чертовщина? Тут же глубокий смысл неприкрытый, лежит на поверхности — хоть ложкой бери и ешь! Я мог бы купить все ваши картины, но им цены нет в прямом смысле моих слов! Вот тут, — Стрельников ткнул в первое попавшееся полотно, изображавшее глаз и что-то престранное, — глаз — это же всевидящее око! А вокруг него хаос! Это показатель власти и присутствия божественных сил в нашем мире! А здесь, — он показал на первую увиденную им после входа картину, — показана непостоянность жизни! Изменение формы и состояния! Это же невероятно, сколько тут деталей! Ваша наливка буквально открыла мне глаза, и я узрел в вас гениальнейшую личность в этом бренном хаотичном мире! Как всевидящее око в океане беспорядка! Я не понимаю, как та личность, которой было посвящено ваше последнее творение, не смогла в упор заметить его красоты, его смысла, его perfection! — Захар уже почти не смыслил, что несёт, всё ещё сжимая чужой локоть. Внезапно он ощутил на себе мутный, словно окна его жилища, взгляд Вишневского. Правду говорят те, кто утверждают, будто окна — глаза дома. Гвидон же, внезапно перехватывая другую руку Стрельникова так, чтобы они стояли лицом к лицу без возможности уйти, едва ворочая языком — видимо, на него подействовал не только алкоголь, но и трава (может, даже то сибирское чёрт знает что, от которого у него были видения) — пробормотал: — Мне тоже, понимаете, наливка открыла глаза. И я понял одно: того, чего должен добиться был я, я добился. Знаете, — он странно посмотрел в глаза Стрельникова, — я же вам посвятил это творение. На губах Гвидона заиграла пьяная усмешка, через которую вновь пробился тёплый летний закат. Сердце Захара заколотилось так быстро, как никогда ещё не билось — инженер из НИИ говорил, что сердце мышей бьётся с невероятной скоростью, но Захар готов был поклясться на любом томе любой книги, что его сердце бьётся намного быстрее мышиного. Свершилось. Он мысленно готов был молиться Сане и всем остальным богам мира сего, но всё же нельзя было эту ситуацию оставить просто так. И вот, сжав локоть Вишневского так сильно, что рука начала скользить по ткани, грозясь отпустить чужую тёплую кожу в любой момент, Захар воодушевлённо заговорил, словно произносил речь не перед одним художником, а перед целой толпой, да даже перед всем населением Катамарановска: — А ведь наливка ваша настолько прекрасно сделана, что показала мне ещё одну вещь. И… Я понял, что вы, дорогой мой, правы ещё в одном аспекте существования. В том, что любовное зелье не существует из-за того, что в нём нет надобности! Ведь если божественными силами любовь была записана в какой-то план, ну, я не про косяк, вы понимаете, а про План с большой буквы, хоть мы и советские граждане, сами понимаете… В общем, если коротко, любовь будет, если она должна быть! И я хотел дать выпить ту настойку — конечно, если бы она существовала в данном измерении… — тут он выдержал драматичную паузу, — вам! В глазах Гвидона словно зажглось два ярких, всепоглощающих огня. — Истинно и во веки веков, вы понимаете? Захар не ответил. Он тоже всё понимал. — Так подтвердим же наше решение, одобренное обеими сторонами вопроса? — словно на последнем издыхании наконец сказал Стрельников, перемещая руку на талию Вишневского. Их лица соприкоснулись, и Захар впервые увидел глаза Вишневского настолько близко. Хотелось войти в них полностью, почувствовать этот особенный покой кожей. Разгоряченные губы сомкнулись в единое целое, дополняя целостность друг друга, словно они были лишь двумя фрагментами одной большой картины. А закат — отнюдь не июльский, но от того не менее мягкий и обволакивающий — мягко опускался на плечи двоих, словно одно большое одеяло, которое должно было соединить их окончательно и безвозвратно. Гвидон пока не хотел этого говорить, дабы не разбивать момент на мелкие осколки, но в конце концов всё равно сказал бы: от глаз Захара веет бесконечной осенью.       В настенных часах и в глубине леса одновременно прокуковало две кукушки.