Старые раны

       — Нет! — просыпается среди ночи Мэй от крика Кадзу. Он широко открывает глаза и тяжело дышит. Она легко касается его плеча, смотрит на него с беспокойством в янтарных глазах.        — Кадзу… — тихо шепчет Мэй, но он не дает ей закончить, прерывает:        — Все в порядке, беспокойная, — произносит мужчина, прикрывая веки.— Спи.        Мэй еле слышно вздыхает: она знает, что все далеко не в порядке, знает, что тёмное кровавое прошлое преследует его в ночных кошмарах.        «Ты всегда заботишься о других, залечиваешь чужие раны. Но не свои. Закрываешься ото всех. Прячешь свою боль за маской равнодушия. И от этого отдаляешься. Мы близки, и в то же время бесконечно далеки.»        Мэй знает: эту стену холода он возводил годами, и от этого её так сложно разрушить. И также понимает его, ведь она сама привыкла натягивать на себя маску безразличия, потому что гейша не должна показывать своих истинных чувств. Она всегда должна быть изящной и грациозной — живым произведением искусства, воплощением красоты. В любой ситуации ослепительно улыбаться, чтобы никто не мог разгадать, что у неё на самом деле происходит на душе.        Кадзу же воспитывали, как воина, а воину не пристало показывать своих истинных чувств.        И сейчас, рядом с синоби, она впервые за всю свою жизнь могла быть собой. Настоящей. Делать и говорить то, что хочет она, а не то, что требует от нее идеальное воспитание и высокое положение в обществе.        А еще Мэй знает, как это важно — выговориться, рассказать кому-то обо всем, что не даёт покоя. Поделиться страхами. Довериться. Тогда становится легче, тогда старая боль затихает, а раны затягиваются, и вскоре исчезают без следа.        Она делилась с Кадзу своими страхами и тревогами — зимними вечерами, сидя у очага, и каждый раз он внимательно слушал её. И тем самым помогал. И Мэй ощущала, что не одна в этом огромном непонятном и жестоком мире. Что он есть у неё, а она — у него.        И теперь Мэй хочет помочь и ему тоже. Если он позволит.        Она невесомым движением пальцев проводит по холодной щеке синоби, смахивает упавшую на лицо прядь тёмных волос. Он устремляет на неё внимательный взгляд.        — Чтобы отпустить, — тихо шепчет она, сжимая его руку в своей, — нужно поделиться тем, что на душе.        Кадзу молчит. Молчит несколько минут, которые кажутся Мэй вечностью. Губы его плотно сжаты.        Синоби кажется, что проще вступить в бой с сотней врагов, чем просто начать говорить. О том, что копилось годами. О том, что раз за разом напоминало о себе в ночных кошмарах.        Мэй ждет и ласково смотрит на него.        Кадзу невольно морщится. Он понимает, что Мэй права. Прекрасно понимает… Сам же и говорил — если сталь перекалить, то она хрупкой становится. Свои слова помнит. Но… Почему это так сложно?        — Не закрывайся от меня, — также тихо добавляет Мэй, не отпуская его руки.        — Уверена, что знать хочешь? — спрашивает Кадзу, на что девушка утвердительно кивает.        Синоби набирает в лёгкие побольше воздуха, собирается с мыслями. И говорит — как всегда, короткими, сухими, отрывистыми фразами.        Начиная с самого далекого воспоминания — с своего детства, проведённого в некогда тихой и благоустроенной рыбацкой деревушке.