Вдвоем

— Лука, твою мать, о чем ты только думаешь? — Я никогда не видел тебя такой злой, что случилось?

Мы можем стать с тобой сумашедшими, и нас разместят с тобой в разных палатах. А, может, мы с тобой как два гения, как будто два Нобель-лауреата.

Люди имеют свойство взрослеть. Отказываться от своих подростковых привычек, начинать понимать мир иначе, снимать розовые очки, терять стеснительность, разрушать стены, которые мешают им достичь своего счастья. Лука искренне желал, чтобы еще школьницей Маринетт справилась с этим, и, конечно, тогда для нее это было тяжело. Она справилась. Она раскрылась. Она стала прекрасным лебедем из не менее прекрасного когда-то гадкого утенка. Скованность перешла в какой-то особенный шарм, умение держать дистанцию, а открытость сделала ее человеком, который действительно понял, чего он хочет. Лука был счастлив, что застал ее перевоплощение. Но он всегда боялся того, что еще распускающийся цветок перезреет. И он перезрел. — Почему ты молчал все это время? — А ты считаешь, что я должен был говорить об этом? Мои чувства — это мои чувства, не тебе решать, как мне поступить. — Лука, это мазохизм. — Значит, мне нравится причинять себе боль.

Мы можем снять с тобой фильм на Оскара и не получить его из-за погоды. Мы можем стать с тобой в море мокрыми, и нас за своих примут пароходы.

— Ты не заслуживаешь этого. — Точно так же, как и не заслуживаю осуждения, правда? Кому, как ни тебе, знать об этом. Юношеская влюбленность дала ростки крепкой любви. Маринетт набралась достаточной смелости, чтобы сказать обо всем начистоту, и, кто бы мог подумать, что это не будет концом всей жизни — как казалось тогда Маринетт — а началом чего-то большего. Лука никогда не забудет, как сияли ее глаза, когда она рассказывала об этом. — Тебе нужно отказаться. Скажи, что ты не можешь. Скажи, что уезжаешь. Скажи, в конце концов, правду! Джулека в ярости, нарезает круги по кухне и злится-злится-злится, не ясно только на что она злится, если все уже давно было предрешено и очевидно абсолютно для всех. Лука с грустной улыбкой затяжку делает, пепел от сигареты стряхивая в фигурную пепельницу, которую Маринетт подарила ему на Рождество. Слишком нежную, с витыми деталями и как будто ручной работы. Когда он начал курить, Лука уже и не помнит, но помнит, что было это, видимо, до Рождества. — Она знает. — Что? — Правду. Она знает правду. — И продолжает рвать тебе сердце? — Не романтизируй. Мы все еще хорошие друзья, и мое сердце здесь не играет никакой роли. Или ты думаешь, что она не боялась его разорвать?

Мы можем стать с тобой океанами, и нас разделят с тобой материками. Мы можем стать с тобой вечно пьяными, а, может, мы ангелы над облаками?

Лука никогда не скрывал от нее того, что было в его голове, но и не договаривал до конца. Соблюдал границы. Был открыт на определенную долю, которую мог себе позволить, чтобы не заставить этого человека испытывать что-то, кроме трепещушегося счастья. Но пришлось. Пришлось сказать. Им обоим уже не по тринадцать лет, они теперь уже оба могут мыслить немного шире, но совершают поступки все равно очень по-детски. Настолько, что подростковые мучения кажутся куда серьезнее. Она в тот вечер в первый и последний раз его поцеловала. В этом не было той трепетной радости, сквозь бесконечную нежность мерцала только боль, тупое отчаяние и невыносимая вина. Ее слезы, извинения, все то, чего Лука не хотел видеть и слышать, потому что она не должна была. Но если бы была возможность, он продал бы душу, чтобы ощутить это снова. Прожить это снова. Почувствовать это снова. — Если бы она боялась, она не общалась бы с тобой так тесно. И не звала тебя уехать с собой на край света, черт возьми! — Я согласился, потому что сам хотел этого. Не осуждай меня. — Ты ведешь себя как девчонка. — Я же не плачу ночами и не ищу лишнего повода встретиться. Да и заставить человека полюбить, я не в силах. — Ты делаешь хуже. Молчать гораздо больнее.

Мы вдвоем вокруг Солнца на Земле, день за днем.

Молчать гораздо больнее, и Лука молчит. Не до скрежета зубов или нехотя. Молчит, потому что знает, что не должен, потому что не имеет права вмешиваться в то, что его не касается. Возможно, в чем-то Джулека права, и нельзя свою жизнь посвятить человеку, который не сможет ответить взаимностью на твои чувства. Только вот теперь Лука, наверное, становится ребенком и не может отвязать себя от того, что так близко его сердцу. Звонок в дверь весьма неожиданный для Джулеки, но вполне ожидаемый для Луки. Они договорились, что Маринетт заедет за ним примерно в это время, а уже оттуда — в аэропорт. — О, Джулека? Зашла попрощаться? Мы ведь всего на пару дней, — Маринетт улыбается, сумку на плече поправляя. Свои хвостики она не собирает уже давно, и, черт возьми, ей так идет. — Кто-то же должен присматривать за Сассом, пока меня не будет. — Ох, точно. Идея завести питомца тоже принадлежала Маринетт. Это, конечно, было в шутку, но тогда она сказала, что это отличный способ отдать кому-то свою заботу. И Лука отдал его ему, темному облачку — скорее тучке — которое весело бегает на своих маленьких лапках, с радостью встречает Маринетт и почти умудряется лизнуть ее нос.

И под ярким пламенем и под дождем вдвоем все на свете вместе переживем.

— Вы уже торопитесь? — Не хотелось бы опоздать на регистрацию, но нет, не торопимся, не опаздываем, — Лука долго шнурует ботинки, до этого попросив Маринетт забрать его сумку и спуститься к машине. — Не смей наделать глупостей. Я лично выбью из тебя всю дурь. — Я счастлив, что Роуз сделала из тебя такой крепкий кремень, но, боюсь, что вряд ли мне понадобится твоя помощь. Лука улыбается так же, как и обычно, никакой пустоты, никакой боли. Ее нет и никогда не было, лишь легкая грусть в уголках губ и ясность в глазах. Джулека верит ему. Не потому что хочет верить, а потому что знает, что так нужно. Верит и очень хочет, чтобы кроме Маринетт и сигарет у него не было других дурных привычек.

И когда-нибудь в один день умрём, мы вдвоём.