Dark Matter [trap]

Дверь прилегает неплотно к дверному косяку, и под ней пролегает полоска вроде бы неяркого, но такого нестерпимого-желтого света. Полосует тьму комнаты с затхлым запахом смерти и пыли пополам, режет по глазам… Дуайт натягивает то, что можно назвать одеялом, до самой макушки. Крепко смеживает веки. как же болит голова Как бы не хотелось забыть похмельный кошмар прошлого дня, собственный дурной смех и смутные образы оживших кошмаров лезут под веки. Прилипают к сетчатке. как же хочется пить Ключ поворачивается в замке с натужным ржавым скрипом – Дуайт и не подозревал, не знал, что, оказывается, был заперт здесь. Исцарапанные пальцы стягивают край одеяла вниз, ровно настолько, чтобы увидеть, как полоску света за дверью, перечеркивают чужие грузные шаги. Капканщик уходит молча. Дуайт еще ждет некоторое время, дыша в край заплесневелой тряпки панически-часто. А потом с новой силой чувствует, что вчерашний самогон Томпсона не прошел бесследно – за стакан воды, кажется, можно разменять собственные потроха. Опасность перестает казаться таковой, когда скрипучий пол ябедливо сообщает о каждом шаге, но никто не спешит выйти навстречу. Дуайт исследует бочку с дождевой водой во дворе, залитом пасмурным, но, все-таки, солнцем, не рискует углубляться в серо-зеленые заросли сада, и, наконец, возвращается в дом. Капканщик настолько непроницаемо-спокоен, что Дуайт испытывает лютое желание не попадаться тому на глаза. Мышцы над поясницей сводит судорогой, плечи характерно поднимаются выше, чем должны быть, и в целом выживший становится похож на облезлую смурную птицу, закутанную в одеяло. - Он сорвал тебе швы. Чертов придурок-Томпсон. Эван не потрошит очередную дичь, не правит свои капканы, хотя ощеренные механизмы в немом, укоризненном изобилии, все – здесь. Дуайт досадливо морщится - двигаться и впрямь больно: - Он… переборщил вчера. И думает, что не только Томпсон. Перебрал. Переборщил. И никак не может уловить ничего за грязно-белой маской. Ни единой эмоции. Эван снимает ее тяжело и долго. Дышит глубоко и шумно. Лямки резиново-синего комбинезона трут чуть ниже шеи до крови. Сталь, впившаяся в плоть, торчащая уродливыми и хищными крючьями над закопченной черной гарью кожей, сверкает матово и вздрагивает в такт каждому вздоху. Эван ничего не говорит, даже не берется за свой тесак, просто делает шаг к закостеневшему в одной позе выжившему. - Я хочу, - говорит капканщик, - посмотреть, насколько наш общий друг Томпсон переборщил. Дуайт дергается слишком поздно, всей кожей чуя уже не жажду или боль – угрозу большую, значительнее, чем то, что происходило до этого. Эван держит его за горло, приподнимает так, что пальцы ног едва касаются пола, и сдергивает сначала расползающееся от старости одеяло, а после рвет желтую сорочку, которую с таким трудом удалось найти в этом пустом и темном доме. В скулу бьет грубая поверхность стола, и выбивает весь воздух из легких. Эван безучастен, как мясник, выбирающий скот на убой – даже там, на испытаниях, в нем был какой-то нездоровый азарт, всегда и каждый раз. А теперь что-то тлеет глубоко внутри, разгорается, как пожар от непотушенной спички в глубине огромного и пустого дома. - Тебе не стоило приходить. Находить эту одежду. Оставаться. «Куда же мне было деваться?.. Ты сам притащил меня сюда!» - хочет возмутиться Дуайт, когда капканщик хладнокровно и обманчиво мягко сминает обнаженную кожу спины ровно в тех местах, где были швы. Заставляет свежие полосы шрамов лопаться под напором чистой беспощадной силы, и рвет истошный крик не из глотки, а из-под рёбер.

interlude

Тебе не стоило приходить. Находить эту одежду. Оставаться. - Но мне идут твои сорочки. Только почему ты не носишь шелк. Ты, владелец… Всего. Этого. Эван знает, о чем говорит клерк, ведущий бухгалтерию МакМилланов. Эван не любит шелк – холодный и бездушный, скользящий по телу вкрадчиво, как змея. Но шелк идет таким, как он. Несмотря на частые стачки рабочих, благосостояние его семьи только растет. Отец говорит, что всегда найдутся те, кто будет готов работать за гроши, сколько бы профсоюзов не создали в Сиэттле. Сколько бы «друзей» самого Эвана не пытались остановить работу разреза. От скольких бы «друзей» Эван не отвернулся, подчиняясь не только воле отца, но и объективной необходимости. Джон только улыбается и слишком тщательно протирает нелепые круглые очки краем сорочки младшего МакМилана. Где-то под землей стонут и кричат попавшие в ловушку люди. Джона это совершенно не волнует, Джон улыбается победно и криво уголком губ, Джон трет грубоватой, для исподнего, тряпкой, свои нелепые очки с толстыми стеклами, без которых он слеп, как крот. Эван мечется по своей комнате по ночам и не может заснуть, словно крики задыхающихся шахтеров тянутся к нему в темноте прямо из-под широкой кровати, цепляют за глотку и под ребрами. Взрыв на дальнем разрезе всколыхнул Сиэттл не сразу. Выгоднее было молчать, пока к офисной канторке не потянулись разъяренные жены с грудными младенцами на руках… Орущая, визжащая, рыдающая толпа, которую не разогнать грубыми дубинками. Джон успел захлопнуть дверь раньше, чем женщины с перекошенными ртами начали громить стекла и требовать ответа на свои вопросы. Теперь Джон сидит на кровати Эвана в его грубоватой рубашке и старательно трет стекла очков. - Ты никогда не думал о том, чтобы стать главным? Джон, конечно же, слышал, ругань в гостиной, раскатывающейся по всему дому. И так же старательно, чтобы Арчи, старый лис, не заподозрил чужое присутствие там, где не следует, давился стонами и криками в крепкую ладонь Эвана. каждый из них захочет поиметь тебя, сынок, за деньги или влияние Голые ладыжки Джона провокационно-тонкие, узкие, с торчащей косточкой сбоку, с четко очерченными икрами. Под рубашкой на пару размеров больше – острые ребра, выпирающие под кожей на каждом вдохе и выдохе. Джон подчеркнуто не обращает внимания на метания Эвана – следит искоса и мягкие, по ощущениям, губы, плотно смыкающиеся вокруг чужого члена ранее, теперь только вздрагивают изредка, скрывая, как кажется МакМилану, издевательскую ухмылку. - Ты же можешь, - Джон липнет со спины, словно чует, что его не-случайный любовник все глубже погружается в одну ему ведомому тьму, и пытается удержать последние точки контроля над ситуацией, - Мы можем. Шелестит отчаянно и приторно, но допускает критическую, последнюю ошибку. - Тебе не надоело исполнять волю своего отца? они бы все равно не добились своего, какая разница, что именно их убило Джон хрипит и бьет все слабее и слабее под натиском грубой силы, пытаясь отвоевать собственную жизнь. Эван сжимает ладони вокруг чужого горла, так же плотно, как ранее Джон стискивал сладким запретным удовольствием его член своими губами, давит так, что кажется еще секунда и хрустнет шея. И под пальцами бьется пульс, пока не затихает. А глаза Джона не упираются бессмысленно и тускло в потолок. - Эван? Ты там? Что за шум. Эван проводит дрожащей рукой по лицу, словно клеймит себя. Словно оставляет на коже незримую, но вечную маску, сковывающую лицевые мышцы вечной гримасой ненависти и бескомпромиссной ярости. - Я сейчас спущусь, папа. Эван не смотрит на остывающее тело на его кровати. Он спускается на деревянных ногах вниз, к своей мастерской, и слышит далекие выкрики толпы. - Эван, иди сюда! Чего ты там мешкаешь?! Голос Макмиллана-старшего, прикованного к инвалидному креслу, все еще звучит требовательно и властно. Эван предчувствует в приближающемся марше и мешанине криков только одно – звон разбитого от летящих камней стекла и ревущего пламени, охватывающего особняк Макмилланов. Эван выбирает из своих старых детских заготовок ощеренное и угрожающее на вид мачете. Рукоять ложится в ладонь, как влитая. Тяжесть оружия приятно оттягивает руку. - Я иду, папа, - говорит Эван и поднимается наверх. Он слышит первые отчетливые слова ненависти и звон разбитого стекла. Уголки губ сползают вниз, в равнодушную гримасу презрения, да так и застывают на лице восковой недвижимой маской. - Я здесь, папа. Слышны пронзительные полицейские свистки и натиск человеческой ярости, выламывающей дубовые двери и оконные рамы с отчётливым хрустом. …а где-то там, под землей, пока, несмотря на все усилия полицейских, загорается жадным пламенем особняк Макмилланов, задыхается сотня наемных рабочих, до которых, вроде бы, никому не должно было быть дела. Среди них - друзья Эвана, которых уже не спасти. Слишком долго, в попытке выкорчевать красную большевистскую заразу в Сиэтле, тянули с тем, чтобы сообщить о завале на разрезе. тебе не надоело исполнять волю своего отца Эван рубит наотмашь, слизывает с губ горячую кровь, и снова поднимает руку с самодельным тесаком, раз за разом, завершая начатое. Он не станет наследником империи Макмилланов, потому что империи больше нет. Не нужно будет больше пытаться найти оптимальное,сложное, чтобы спасти всех, решение, больше не будет давления отца, незримого, но постоянного, не нужно будет думать о том, что его связь с Джоном преступна и не нужно больше заметать следы. Кровь медленно остывает на коже. Не нужно больше думать ни о чем - не нужно быть кем-то другим. Можно... можно - шепчет Эван и маска, сковавшая лицо, трескается под истинной эмоцией освобождения и радости - можно быть собой.