Короли не просят прощения

      «Молчи», — слово это слышит Леголас чересчур часто, будто бы с самого рождения. Оно ядом въедается под кожу, уродуя ту рваными полосами шрамов; а, быть может, это делает он сам, по привычке выцарапывая болезненно знакомое слово, давно уж ставшее родным. В слова, по его мнению, в общем-то вкладывают излишне много смысла для обычного набора звуков.       Наверняка, мысль эта, огромным августовским шмелем жужжащая над ухом, появляется не спроста — слишком уж много времени провел Леголас в гробовой тишине, отчаянно закрывая рот рукой, чтобы ненароком и вовсе потерять всякий смысл разговоров.       «Никому не следует знать», — фраза тошнотворно привычная, произнесенная когда-то незримо давно в роковой день, голосом, роднее и дороже которого едва ли можно отыскать, с течением веков теряет первоначальный смысл. Меняется и тон, каким была произнесена она, стирается из памяти голос, становясь страшно похожим на его собственный.       «Никто не поймет», — сути и этих слов, сказанных сбивчивым шепотом Леголас сколько лет уж не помнит, а быть может, попросту не желает понимать. Но его желания никогда роли не играли, всегда было что-то важнее, нужнее... всегда.       Его мир выстроен из тишины, за которую была заплачена цена куда более высокая, чем Леголас мог бы вынести. Его мир, мир иллюзий, душащих кошмаров и липких сновидений, идет трещинами, рушится с воющим скрипом и грохотом, норовя исчезнуть, за собой забирая то последнее, что у него осталось: веру в покой и правильность принятых решений.       Рушит его отец. Отец, который сам когда-то мир тот и создал своими руками, произнеся первое «молчи». Рушит, с недовольными и виноватыми взглядами, сбивчивыми извинениями и пустыми возгласами, звонкой пощечиной, что, должна «привести в чувства». Рушит, потому что вдруг понял, как неправильно было когда-то создавать.       Рушит не из родительской заботы, под давлением истинной вины и осознания собственных ошибок, а потому что так правильно, ради показательного, пышного жеста и высшего блага, будь оно проклято. Леголас ненавидит его за то, хочет ненавидеть изо всех сил.       Но у него давно уж нет сил, чтобы бороться — слишком часто ломали ему руки. Кричать хочет, но сорванный голос не повинуется, насмешливо вторя звенящей, единственной верной тишине. Слова — оружие опаснейшее из всего, что только на свете существовало. И одним «молчи» когда-то давно отец его того оружия лишил навсегда.       Принцам не пристало чувствовать, не пристало показывать истинные свои мысли, не пристало скорбеть и радоваться излишне громко, не пристало жить, не пристало быть живыми. Леголас слишком сильно запутался в паутинах своего сознания, чтобы различить какое из тысяч правил было истинной, а какое — домыслом. Но велика ли разница? Разбитого не соберешь воедино, как ни старайся. Шрамы уж точно останутся.       — Что ты хочешь услышать?       Отец произносит это отвратительно устало, горько усмехаясь, что Леголасу тошно становится. Будто бы все можно исправить так просто, будто ничего страшного не произошло, будто с ним все будет в порядке. Будто бы это — не спектакль одного актера, который забавляется так, изображая скорбную мину и приторно о прощении умоляя, ради успокоения взыгравшей совести.       Леголас молчит и на этот раз. Он ведь послушный сын, достойный наследник, идеальный принц... Они оба болезненно хорошо знают, что сегодня ни один не произнесет и слова правды. Леголас знает, что прощения за свершенное отец не попросит никогда, и уж тем паче — искренне. Как и знает, что словами беды не исправить.       Но короли ведь и вовсе не просят прощения. Это ведь выше их достоинства, да и не пристало им... А быть королем ведь, разумеется, намного важнее, чем стать хоть на мгновение просто отцом.