В душе моей расцвел терн

Образ Леви остался воспоминанием, и Эрвин поспешно вышел из храма. Собор быстро пустел, однако сбившись в небольшую группу, несколько человек среднего и пожилого возраста задержались в нартексе, обсуждая что-то вполголоса, дети же отправились на занятия в воскресную школу. О последнем Эрвин предположил, выходя на улицу из полумрака неоготического здания и проигрывая в голове, как старую пластинку, голос, позвавший священника. Солнце уже успело вскарабкаться по небосводу и выглядывало бледно-желтым кругом из-за черепичных крыш. Ветер трепал листву, поднимая в воздух приятный цветочный аромат. Продавцы из кафе зазывали проснувшихся жителей на завтраки, соседи из открытых окон перекрикивались, приветствуя друг друга, как старые добрые друзья. Из приветливо раскрытых ставень слышался смех, громкие голоса на разный лад создавали характерную для южного города канитель. Где-то вдали послышался гудок автомобиля, а следом за ним — велосипедный звонок. Эрвин поправил выбившуюся из-за уха светлую прядь и осторожно обернулся. Церковь выделялась темным пятном на фоне играющего летнего пейзажа города, но при этом выглядела весьма органично. Удивительно, как пугающий, в какой-то степени воинственный фасад мог быть обманчив, ведь внутри храма царило спокойствие и благодать. — А ты похож на свою обитель… — мужчина так и не понял, произнес он мысль вслух или же она просто громко прозвучала в голове.

***

Следующая неделя тянулась дольше предыдущей, ожидание новой встречи вызывала у мужчины мандраж, похожий на тот, что овладел им в школьные времена, когда он решил ответить на чувства понравившейся девушки. Знание, что Леви ждал его на воскресной проповеди, жжением отзывалось в груди, рисовало в сознании мутные картины, ухватиться за которые, чтобы рассмотреть, не получалось. Мысль, что по просьбе священника он займет место ближе к алтарю и ощутит на себе прожигающий, острый как клинок взгляд падре, не отпускала воспаленное сознание Смита. В преддверии очередной встречи в журналисте поселилась тревога, заставляя его с остервенением погружаться в рабочую пучину, не зная сна и отдыха. Эрвин проверенным способом бежал от самого себя, от демонов, что гоготали в омуте его души. Одно опасение вселяло в Смита страх вперемешку с неприязнью: священник, почувствовав нездоровый интерес к себе, сказал те слова, решив «воспитать» преследователя методом, когда он, цитируя Священное писание, взглядом прожигал грешников пред собой, взывая к их совести. Эрвин отлично годился на роль жертвы подобного способа перевоспитания, вполне осознававшего неправильность родившегося в его сознании интереса к отцу Леви. Свой пол никогда не интересовал Эрвина, вопреки множеству открытых и неявных проявлений чувств определенного характера со стороны разнообразных мужчин. Гомосексуализм не был обыденностью в обществе, потому представители сексуальных меньшинств предпочитали находиться в тени, раскрываясь лишь в определенных местах. Однако всегда и везде находились исключения, потому Смит особо не удивлялся, когда судьба сталкивала его с геями. Ему не часто, но приходилось брать интервью у подобных людей или же опрашивать в качестве свидетелей, когда он распутывал очередное дело. Открытой неприязни к ним он не испытывал, но и поощрять не собирался, ведь воспитывался на традиционных семейных ценностях. Особую касту триггера его внутреннего раздражения составляли женоподобные геи, от мужского начала в которых оставались только член с яйцами, а в остальном — хрен пойми кто. Однако и их приходилось терпеть, но не в те моменты, когда ночью в барах подобное существо «случайно» прикасалось к нему. Смит сначала пытался решить назревающий конфликт мирно, словесно, но если эта стратегия не срабатывала, то в ход шла грубая сила. К правоохранительным органам жертвы тяжелых рук журналиста не обращались, ведь больших проблем на свою задницу им не хотелось найти. Эрвин прекрасно знал это и пользовался, вкладывая в удар приличную силу, выплескивая накопившуюся ярость. Подобные срывы звериной злости и несдержанности случались нечасто, а отходняк от них был хуже, чем с утра от паленого алкоголя. Прикосновения мужских рук делали кожу журналиста гусиной, а озноб холодил конечности. Дрожь рождалась в животе и волнами разливалась по телу, хватая корявыми пальцами за нервы. Его буквально выворачивало наизнанку, а глаза застилала алая пелена ярости. Неприязнь в чистом виде. Смит готов был терпеть общество подобных людей, тем более, что некоторые представители меньшинств оказались отличными парнями, с которыми он поддерживал связь. Но личное пространство им журналист нарушать не позволял. Далеко не всем женщинам Эрвин позволял без надобности прикасаться к себе, что говорить о мужчинах? Смит привык обращать внимание на хрупких девушек. Милых дам с ладными фигурами, нежными ладонями и чувственными губами, которые в постели ублажали его, как отменные профессиональные эскортницы. Однако попадали в его объятия и более маскулинные девушки, такие как Ханджи, но и в их телах была та неуловимая, присущая исключительно женскому началу грация. Потому откровение, что он заинтересовался мужчиной, пугало Эрвина как Ящик Пандоры, входя в резонанс с его устоями. Смит надеялся, что это было минутным помутнением, связанным с отсутствием в течение приличного количества времени человеческой близости, понимания и ласки со стороны другой души. Или же подобное внимание имело не романтическую подоплеку, а профессиональную интуицию или… самый элементарный вариант: Леви заинтриговал его исключительно как человек. Среднестатистический коротышка в черной сутане с лицом серийного убийцы и взглядом, от которого стужей занимались конечности, волосы на затылке вставали дыбом, а сердце при этом ухало в низ живота, тяжелым комом располагаясь там, оставляя в груди пустоту. «Успокойся, Эрвин, все нормально, — твердил сам себе мужчина, как заведенная потертая пластинка The Beatles*, которую он купил несколько лет назад в небольшом музыкальном магазине Тулузы. В противовес зацикленной мантре в голове всплывали строки одной их песен Леннона**, — How can I go forward when I don't know which way I'm facing? How can I go forward when I don't know which way to turn? How can I go forward into something I'm not sure of? Oh no, oh no…**» Оказавшись за пределами зоны комфорта, Смит не мог с кем-то из друзей поделиться переживаниями. Основная причина тому крылась в его твердом убеждении: прежде чем впутывать третье лицо, нужно было самому разобраться в сложившейся ситуации. В конце концов, он взрослый мужчина, который обязан управлять эмоциями и чувствами, притом отвечая за свои действия. В борьбе с самим собой он провел неделю. От коллег не утаились изменения в поведении Эрвина, ставшего дерганым и резким, утратив привычное самообладание. В стенах главного офиса непосредственные подчиненные Смита или сотрудники соседних отделов, не решаясь устраивать допрос, перешептывались за его спиной, бегло отводя взгляды, когда Эрвин зло и недовольно косился в их сторону. Ему было мерзко от собственной выдержки, которая дала трещину. А та с каждым днем трескалась и расходилась все больше, обнажая чувствительное нутро, которое полагалось беречь как зеницу ока. От привычных посиделок с приятелями мужчина отказался, сославшись на несуществующую работу. Со статьей он укладывался в сроки, благодаря ежедневным шестнадцатичасовым марафонам за ноутбуком или телефоном. Прежний безмятежный сон, дарящий чувство отдыха, сменился на беспокойные часы полудремы. Подобные изменения в обыденности действовали на уже оголенные нервы, капая на них серной кислотой, выжигая до остатка. Надвигающееся воскресенье неминуемо тянуло за собой встречу с Леви, натягивающую струны души до предела. На улице стояла ночь, из-за приоткрытого окна прохладный ветер трепал занавески. Легкая ткань качалась на невидимых волнах сквозняка, дарящего спасение от летней духоты. Эрвин сидел на низком диване, несколько банок холодного пива стояло на кофейном столике перед ним. Журналист несколько минут, откинувшись на полужесткую спинку, лениво щелкал пультом, пытаясь зацепиться за какую-нибудь программу. Картинки мелькали, обрывки фраз терялись в полумраке гостиной. В итоге остановившись на Rai Tre, журналист выпустил из рук пульт, вслушиваясь в тихие, усыпляющие слова ведущего. Непродолжительный монолог закончился, и пожилой мужчина с родинкой на правой щеке оповестил о дальнейшей программе. Зазвучала запись «Адажио для струнного оркестра, ор. 11а» Сэмюэля Барбера в исполнении  Лос-Анджеллеского филармонического оркестра под руководством Бернстайна***, которая в мгновение ока затопила собой гостиную, квартиру, дом, улицу, всю вселенную. Печальная, пронизывающая до глубины души мелодия подобно океану то накатывала волной на песчаный берег, то отступала, стихая в ночи. Через какое-то время она вновь приближалась из пучины, набирала силу и ускорялась, устремляясь вперед без остановки на заблудшего странника, стоящего на мокром песке. Потерянного, обреченного и готового принять удар природы, которая была так прекрасна, что устоять перед ней было невозможно, даже чувствуя скорую смерть от ее милостивой руки. В последний миг, когда времени оставалось на короткий вздох, а в глазах отчетливо отражалась морская пена, волна мелодии мазала по сердцу, касалась надломленной души и вновь убегала в тишину, оставляя после себя дрожь в теле. Скрипки, альты, виолончели, контрбасы оживали в руках музыкантов, подчиняя,  гипнотизируя их, забирая жизненные силы лишь для того, чтобы слиться в унисон и зазвучать воистину печальной и бесконечно прекрасной мелодией. Мелодией, которая не оставляла равнодушным никого, кто слышал ее. И когда казалось, что внутри все уже было напряжено до предела, в уголках глаз стояла влага — проявление крика и глубочайшей печали души — все обрывалось, чтобы из кусочка сжавшегося, истекающего кровью сердца родилось новое чувство. Цунами обрушивалось на пляж, разметывая камни и меняя рельеф почти до неузнаваемости, а после утихало и отступало, оставляя после себя напоминание о прошедшем и возможность создания чего-то нового на месте кульминации эмоций. Мелодия еще звучала где-то вдали, тихо шелестела последними нотами струнных, исчезая в оглушающей, звенящей тишине. Дрожь в теле еще сохранялась, пустоту в груди жгло огнем, а в глазах ощущался мокрый песок. К горлу подступил ком, который невозможно было проглотить. Слушатель умер на месте, исчез в морской пучине для того, чтобы через несколько минут очнуться на другом берегу, где сердце и душа должны были набраться новых сил. Эрвин забыл какой день на дворе, собственное имя и все, что могло быть существенным. Сквозь морок мелодии в ночной духоте ему мерещились руки. Небольшие, с проступающими под бледной кожей синими ручьями вен. Обманчиво нежные и хрупкие, в действительности обладающие силой и настойчивостью. Они тянулись к нему из темноты, их нечеткие очертания, словно сотканные из плотного, густого дыма, который то и дело норовил испариться, смешавшись с воздухом, гипнотизировали. Тонкие пальцы касались предплечий, сминая тонкую ткань рубашки. Они задерживались на локтевом сгибе, вели с легким нажимом вверх, медленно поднимаясь к плечам Смита. И каждое движение прозрачных рук сопровождалось новыми сильными нотами, выскакивающих из-под струн оркестра. Журналист ощутил прохладное прикосновение к щекам, с шумом втянул удушливый запах гостиной, поднимая голову, что покоилась на спинке дивана. Перед глазами мелькнули два ярких серых, почти белых огня. До хруста костей знакомые блики холодной стали. Леви… Эрвин резко открыл глаза, непонимающе моргая. Из приоткрытого окна в комнату крался прохладный ветерок, шторы, мягко шурша, приветствовали его. Экран телевизора плыл черно-белой рябью, издавая шипение; настенные часы оглушающе громко отсчитывали ход времени, назойливыми червями вгрызаясь в голову. Эрвин потер виски, нажимая пальцами, вытесняя дремоту и то, что он увидел. Подобное уже переходило всякие рамки приличия. Чувство ненависти к священнику, себе и новым обстоятельствам подкралось со спины, обняло за плечи, втиснулось в грудь. Впервые за прожитые годы мужчина чувствовал себя настолько паршиво. Окончательно проснувшись, он открыл с характерным щелчком банку пива, жидкость пеной полезла из пробитого отверстия. На столе остался круг прозрачной прохладной воды — конденсат за то время, что мужчина пребывал в мире грез. Желание позвонить Майку или Ханджи крепло, становясь настолько явным, что Эрвин решил, что, допив банку, сразу наберет одного из них. Однако, немного остыв и остепенившись, в последний момент оставил эту затею, откладывая телефон на другой край дивана. Когда третья банка, сжатая и искореженная, упала на стол, Смит отказался от принятого несколько минут назад плана забыть район города, в котором располагался собор с темными лаконичными крестами и разросшимся на территории терновником, а главное, падре, чей голос мог пронять до глубины души. Мимолетная слабость в виде попытки сбежать от проблемы растворилась в терпком вкусе солода, горечью осевшем на языке. Проблема была, она зрела, потешаясь над мужчиной, который всегда все и всех держал в кулаке. — Смит, похоже… тебя знатно так нагнули, — озвучил вертевшуюся на языке фразу Эрвин, запуская пятерню в светлые волосы, зачесывая их назад. В ответ — тишина, прерываемая шипением телевизора, тиканьем часов и редкими голосами с улицы. — Гадство.

***

Утро встретило журналиста щебетом птиц, соленым запахом моря, отдающего тиной, и бледными солнечными лучами. Природа благоухала, не понимая человеческой мрачности и печали. Эрвин, стуча каблуками кожаных ботинок, решительным шагом направлялся к церкви Пресвятой Девы Марии, навстречу незванному в его жизни человеку. Леви привычно стоял на крыльце, прячась от утреннего солнца в тени высокого проема. Безучастный, гордый, с идеальной осанкой. Черное приталенное облачение подчеркивало его фигуру, выделяя на фоне каменной стены и светлых одежд верующих. Удлиненные пряди волос колыхались на ветру, пряча лоб и щекоча ушную раковину. Прихожане проворно проходили внутрь собора, приветствуя священника, пожимая протянутую руку, а тот со скучающим лицом, без тени улыбки отвечал им дежурными фразами. Эрвин выдохнул и ступил на территорию храма. Держа спину прямо, как полагается военным, он поднялся по гранитным ступеням, будто пойманный, но не сломленный осужденный на голгофу. — Доброе утро, отец Леви. Голубые глаза испытывающе посмотрели на мужчину в черном, а тот в свою очередь, задрав голову, уперся в него стальными. На мгновение прищуренные глаза озарил огонь удовлетворения, а тонкие губы тронула усмешка. Не злая, не презрительная, а одобряющая. — Эрвин Смит… приветствую, — немного растягивая имя журналиста, отозвался священник и протянул руку. Журналист опустил глаза и уставился на точно такую же бледную и миниатюрную, как во сне, ладонь. На запястье висели серебряные четки с крестом, который методично покачивался на весу. Дыхание Смита сбилось, а пальцы принялись мелко дрожать: воспоминания ночи были чрезмерно свежи. Леви ждал, с интересом наблюдая, за высоким, статным незнакомцем, который забрел в его обитель совершенно случайно менее чем дне недели назад. — Эрвин? Ожидание затянулось, прихожане за широкой спиной Смита начали недовольно вытягивать шеи, стараясь рассмотреть причину внезапного затора. — Извините, — стушевался журналист и ответил на рукопожатие, ощущая призрачное тепло крепкой ладони. Эрвин вновь поднял взгляд на серые глаза и решил добавить, — задумался. — Бывает, — легко проговорил падре, не отпуская чужой ладони. Слишком долгое прикосновение для дежурного приветствия, но больно короткое для нечто иного. Леви расслабил хватку, но прежде, чем прервать контакт, скользнул пальцами вперед, ухватывая в прикосновении кожу запястья, видневшуюся из-под манжеты рубашки. Глаза в глаза, и Смиту казалось, что они в этой вселенной одни, но недовольные голоса женщин и мужчин за спиной, вернули его в солнечное утро обратно. Детский плач скрежетом пилы по стеклу впивался в сознание, которое было заточено на нечто противоположное от добродетели христианина, пришедшего на утреннюю проповедь. И после всего последний жест падре казался миражом, ведь священник стоял перед ним с совершенно бесстрастным лицом. — Не забудьте ваше место, синьор, — донесся до журналиста шелестящий голос священника, когда тот, пожимая руку пожилой женщине, вполоборота обернулся к нему. Ничего не ответив, Эрвин поспешил внутрь прохладного здания. В Смите теплилась надежда, что дом Господень спасет его от нечестивых мыслей, подарит свет и чистоту души, избавит от бесов, которые в последнее время с завидным остервенением вгрызаются в него. Но что делать, если падре сам толкает его на темную дорогу, застланную не серпантином, а костями? Коря себя за необдуманные действия, заведомо ведущие к пропасти, Эрвин занял крайнее место в четвертом ряду, в паре метров от стрельчатого окна с витражом трех святых. Центральный неф по обыкновению был озарен разноцветным светом, приглашающим располагаться на лавочках и чувствовать себя как дома. Люди муравьями разбегались по тонким проходам между скамей, обходили колонны, спеша по боковым нефам. Леви вышел к христианам в белой накидке, которая непривычно оттеняла его смоляные волосы и глубокозалегшие тени под глазами. Эрвин неотрывно следил за ним, а сердце в груди бешено колотилось и во рту пересохло. Священник подошел к алтарю и его губы коснулись гладкой прохладной поверхности. — Во имя Отца, Сына и Святого духа. — Аминь. Все люди объединились в единый организм, нацеленный и дышащий одним. Эрвин двигался и говорил необходимые слова в унисон с остальными, не отрывая пристального взгляда от невысокого мужчины за амвоном. Когда зазвучал Символ веры, Смит, подглядывая в песенник, старался сосредоточиться на процессе, выкидывая из памяти аккуратное прикосновение чужих подушечек пальцев к запястью. С галереи и скамей под своды храма поднимались многочисленные голоса верующих, отражаясь эхом от стен и растворяясь в пронзенном лучами воздухе. Вибрация отзывалась в стенах, люстрах, стеклах, людях, будоража сознание. Время тянулось слишком медленно, голос Леви проникал к каждому пришедшему в душу, хоть тот и говорил в своей манере всепоглощающего безразличия. — Господи Иисусе Христе, Ты сказал апостолам Своим: мир Мой оставляю вам, мир Мой даю вам. Не взирай на грехи наши, но на веру Церкви Твоей и по воле Твоей благоволи умирить и объединить ее. Ибо Ты живешь и царствуешь во веки веков. — Падре не смотрел в Священное Писание, говоря легко, но проникновенно, будто находился в зале наедине с кем-то родным и знакомым, адресуя молитву персонально. Прихожане отвечали ему хором: — Аминь. — Приветствуйте друг друга с миром и любовью, — наказывал всем священник, оглядывая лица слушателей, лениво скользя по их лицам взглядом стальных, ничего не выражающих глаз. Эрвин посмотрел налево, где ему руку протягивала женщина, чьи светло-русые волосы были аккуратно заколоты на затылке. — Мир вам, — она улыбалась открыто и мягко. В ее светлых глазах блестело утреннее солнце, а на щеках разлился розовым цветом румянец. — Мир вам, — искренне ответил журналист, отмечая тепло и мягкость ее ладони. Смит отвернулся к алтарю и заметил две прожигающие его точки. Священник, немного задрав подбородок, следил за ним, как охотник за жертвой, отстукивая по книге указательным пальцем. Вновь зазвучала музыка, и все принялись петь Агнец Божий. Дождавшись смолкания всех голосов, Леви преклонил колено, и прихожане последовали его примеру. Проходы между низкими деревянными скамьями позволяли даже Эрвину с исполинскими габаритами легко размещаться между ними, преклоняя колени. Образ обманчиво покорного отца, вновь вызвал бурю в голове у журналиста, который, затаив дыхание и мысленно покрывая себя, слушал его низкий голос: — Вот Агнец Божий, берущий на Себя грехи мира. Блаженны званные на вечерю Агнца. Отвечая на это, Смит вновь обратился с просьбой к Богу, чтобы тот избавил его от лукавых мыслей: — Господи, я недостоин, чтобы Ты вошёл под кров мой, но скажи только слово, и исцелится душа моя. Когда все было завершено, верующие в привычной манере начали стекаться к алтарю, на котором стоял священник, крепко сжимая черный том Библии. Внезапно у Эрвина появилось острое желание разогнать толпу, схватить падре и увести его подальше от глаз, раз и навсегда разобравшись в себе, да и всей ситуации в целом. — Извините, — из мрачных размышлений Смита вывел мелодичный голос. — Что? — переспросил он, поворачиваясь в сторону звука. К нему обращалась его соседка, смущенно отводящая взгляд, но всякий раз возвращавшая его на место, твердо глядя в голубые глаза мужчины. — Я вас раньше не видела. Мари, приятно познакомиться. — Взаимно, Эрвин, — журналист улыбнулся девушке, отмечая подчеркнутую простым, но невероятно подходящим платьем, ее ладную фигуру. — Да, я с недавних пор прихожу сюда. Он хотел было ей еще что-то сказать, возможно, пригласить на чашечку кофе, но нечто тяжелое остановило его. Нечто сильное и жесткое, сжавшее внутренности в тугой клубок. Смит скосил взгляд в сторону группы христиан, окружавших падре, и увидел голову Леви, опустил глаза ниже и встретился с весьма недружелюбными ртутными глазами. «Эта игра в гляделки порядком надоела», — единственное, что мог внятно сам себе выдать журналист, не понимая до конца, что именно с ним происходит. Тем более в обители Господа, у которого он искал поддержку и защиту. За подобные мысли его явно никто не похвалит, а факт, что они посещают его в церкви, только ухудшает ситуацию, изводя Смита до немого крика и нервного тика. — Еще раз извините, — подала голос женщина, которая выглядела весьма молодо, что с первого взгляда можно было принять ее за двадцатипятилетнюю девчонку. — Видимо, у вас есть заботы, — и, не дождавшись ответа, она исчезла в толпе прихожан, словно и не было ее рядом, а Эрвин не ловил ее цветочно-ванильный аромат. Журналист решил вновь дождаться момента, когда неф опустеет, чтобы поговорить с хмурым и недобродушным мужчиной, но тот явно не интересовался планами Эрвина. Священник вместе с одним из прихожан — мужчиной пятидесяти лет — прошелся, шурша одеждой, по центральному проходу, даже не смотря в сторону ожидающего его Смита. Кивнув спутнику напоследок, он исчез в глубине собора. Эрвин окончательно утерял нить происходящего, решительно не понимая поведения падре: тот то недвусмысленно намекал на новую встречу, то чуть ли не распускал руки на людях, то прожигал его таким холодным взглядом, что кровь стыла в жилах. Журналист тряхнул головой и уверенно подошел к Распятию возле алтаря. Заглянув в искаженное от боли и страданий лицо Иисуса, он тихо, себе под нос, зашептал: — Помоги мне. Даруй свою мудрость и прощение. Я на распутье и не знаю, как выбраться из тьмы. Ужасно это все, знаю, — горькая улыбка тронула его губы. — Помоги мне, Господи, справиться с этим, перечеркни прошедшие две недели, выжги из памяти все, что было. Очисти меня и прости мне все прегрешения. Мужчина стоял возле распятия, и солнце сквозь цветные витражи било лучами в его широкую спину. Где-то вдалеке, вероятно, у выхода раздавались приглушенные голоса и грохот тяжелых деревянных дверей. В душе мужчины царил раздор, и даже в святом месте, храме Божьем, он не находил спокойствия. Все его нутро колотило, как при лихорадке, стоило зайти на территорию собора и встретиться с отцом Леви. Ножом в спину вонзалось желание, против воли раскидывающее свои путы в голове Эрвина, вновь получить особый знак внимания от противоречивого мужчины. К подобному Смит банально не был готов. К сожалению или счастью родители не объяснили ему алгоритм действий, когда рождается и топит в себе противоестественный интерес к собственному полу, да и друзья со знакомыми ни о чем подобном не говорили. А спрашивать у знакомых геев… было выше его гордости. Потому теперь Эрвин остался один на один со своей дилеммой и к кому пойти за советом, чтобы эгоизм не удушил его, — ноль вариантов или того меньше. Паршивая ситуация, абсолютно не подходящая для статного и завидного мужчины, каким он являлся. Стоя и не сводя глаз со Спасителя, журналист осознавал самое ужасное: как бы он не отрекался от себя и собственных жгучих мыслей, он, как никто другой, знал, что мысли так и будут возвращаться к силуэту Леви, а сердце отзываться в груди ускоренным стуком при его виде. Даже миловидная Мари, проявившая к нему интерес, осталась приятной женщиной из католического прихода, хотя раньше Эрвин сам бы обратил на нее внимание и, возможно, уже сейчас слушал ее смех.

***

Смит много раз порывался плюнуть на все и забыть дорогу к собору. Дорогу, которую он выучил наизусть, задействовав не только ментальную память, но и мышечную. Теперь, даже в крайне нетрезвом состоянии, когда разум находился далеко за пределами тела, он мог дойти до массивных дверей церкви. Он регулярно приходил на службы, став постоянным гостем в высоких каменных стенах. Через месяц он даже обзавелся «собственным» местом в третьем ряду справа, куда легко проскальзывал перед началом мессы, кивком головы приветствуя соседей. С Леви он сталкивался на крыльце церкви, они говорили друг другу дежурные фразы, пожимали руки и разбегались, словно и не было осторожных касаний. Всю литургию они не сводили друг с друга явно неравнодушные взгляды, а после священник либо снисходил до пары сухих фраз, либо чуть не бегом скрывался за высокими фигурами прихожан. Подобные кошки-мышки поначалу выводили Смита из себя, рождая в нем желание схватить падре и крепко приложить того бритым затылком о шершавую каменную стену несколько раз, пока тот не скажет, какого хуя происходит. Возникшая между ними связь была особой, запретной, и оба несомненно это чувствовали. Однако из-за бездействия она натягивалась струной, норовя лопнуть, порезав окружающую ее нежную плоть. Смит иногда приходил в храм в будни на вечерние мессы, но и тогда сценарий повторялся как под копирку. И лишь заходя в здание вне службы, он мог увидеть Леви в пустом коридоре, облаченного в черные одеяния, который хмурился больше обычно, но даже тогда они молчали. Останавливались в паре шагов друг от друга, упирались чуть ли не раздевающими до наготы взглядами и хранили обет молчания. По возвращаться домой Эрвин раз за разом во снах видел Леви, ощущал на себе прохладу его рук, горячее дыхание в районе изгиба шеи, пока собственные ладони сжимали его талию. Журналист мог лишь догадываться, какое у священника тело было спрятано под сутаной, ведь та отлично справлялась со своей задачей, укрывая все, кроме кистей, части шеи и головы. Ему оставалось лишь гадать, строить предположения и рассматривать мужчину издали. В мире грез под покровом ночи, когда Смит стягивал с его тонкой шеи колоратку, вцеплялся в ворот сутаны, высвобождая петли от пуговиц, его одолевали смущение, стыд и крепкое чувство вины за совершение греха. Мужеложство было не в числе смертных прегрешений, но путь в Царствие Небесное явно преграждало. По утру этот коктейль чувств усиливался досадой, что все увиденное и испытанное журналистом было только пустым сном. Вслед за этим осознанием чувство вины распухало, распирало грудь Смита, сжимая сердце в плотный ком. Такая жизнь в прятках длилась немногим больше трех месяцев. На первой неделе сентября, когда поток туристов заметно поредел, Эрвина к себе вызвал главный редактор газеты Дариус Закклай — весьма неоднозначный тип. Мужчина в возрасте с седыми волосами и ухоженной бородой носил очки с узкими прямоугольными стеклами, скрывающими его глаза и опасно блестевшие в свете огней города. В гардеробе он тяготел к подтяжкам, и складывалось впечатление, что у него была их целая коллекция. С людьми он вел себя высокомерно, однако к тем, кто единожды вызвал его уважение, тон мужчины смягчался, а взгляд становился теплее. Ходили слухи, что у него были весьма специфические вкусы касательно личной жизни, но Смит предпочитал не копаться без надобности в чужом белье. Ему своих забот хватало с головой. — Вызывали? — журналист предусмотрительно постучал и вошел в просторный светлый кабинет начальника. — О, Эрвин, это ты, — редактор поднял на него глаза, оторвавшись от рукописи, — присаживайся, — махнул он морщинистой рукой на свободный стул. Смит терялся в догадках столь срочного вызова на ковер. Свою работу он по обычаю выполнял на отлично, подчиненные не отставали от шефа, успевая по срокам и не теряя качества. По выражению лица Закклая было трудно сказать, что именно тому потребовалось. — Ты знаешь, что я ценю тебя как работника, Эрвин, — начал свой монолог Дариус, сцепляя руки в замок и размещая на них подбородок. — Поступил заказ от министерства культуры, если можно это так назвать… Ладно, не буду ходить вокруг да около. Требуется написать приличную статью о религиозной жизни нашего округа, в частности города. Заказчик хочет привлечь внимание общества к этой сфере жизни, а то последние события в стране наталкивают на мысль, что люди теперь поклоняются Сатане. Смит нахмурился, услышав слова главного редактора. Этот бред никак не укладывался в его голове. — Дариус, это ведь шутка? Никто в здравом уме не будет посвящать полосу этой тематике. — Эрвин, я же не говорил, что нас попросили это сделать здравомыслящие. Я уже глотку содрал в препинаниях. Просто сделай это, ты же регулярно посещаешь подобное заведение, — маленькие акульи глаза неотрывно следили за журналистом. — Откуда вы…? Смит не успел полностью озвучить вопрос, как с улыбкой на губах, спрятанных за густыми белыми усами и бородой, мужчина перебил его: — Птички напели, Смит. Отчасти поэтому я и прошу тебя нацарапать для этих олухов строчки. Для такого профессионала как ты не должно возникнуть проблем. И раз так, то выполни работу таким образом, чтобы и нашей газете перепали плюсы с этой истории. Обыграй, как ты умеешь. — Какие сроки? — отпираться более смысла нет. Закклай был тверд в своем решении, потому Эрвин покорился судьбе, желая побыстрее закончить деловой визит в кабинет начальства. — Шесть недель, Эрвин. Можешь быть свободен, если возникнут вопросы, то мои двери для тебя всегда открыты. — Главный редактор уже не смотрел на подчиненного, зажав в руке острозаточенный карандаш и уперев взгляд на печатные строки очередной статьи для нового номера. День начинался хорошо, жаль, что окончание его омрачилось новым заданием. Эрвин шел по коридору к своему кабинету, размышляя, что слухами о собственной скромной персоне был богат не только Дариус, но и он сам. Судьба вела его по неизвестному пути, который в итоге упирался в церковь Пресвятой Девы Марии. Даже полученное задание было связано с религией, к которой журналист не питал особой тяги. Он просто приходил на мессы ради одного конкретного человека. Человека, покой которого требовалось потревожить в ближайшие дни. Раз начальство требует статью, то Эрвин напишет ее. Напишет и сдаст в сроки в лучшем виде. И текст будет таким проникновенным, что каждый читателей сразу же помчится в храм замаливать свои грехи, грехи детей и дальних родственников, отдавая дань почести Господу. Смит был профессионалом своего дела, им он и умрет. А сейчас у него родилась идея, как одним выстрелом убить двух зайцев: набрать материала для статьи и наконец ближе познакомиться с Леви. Раз на территории храма был приют, то для него лишняя койка точно должна была найтись. Но сперва требовалось встретиться со священником, чтобы обсудить все детали.