В душе моей расцвел терн

Эрвин Смит был примерным гражданином. К тридцати четырем годам он, работая журналистом в довольно крупной газете, добился много. Благодаря целеустремленности, усидчивости и с годами отточенному мастерству, в стержне которого был заложен природный талант, Смит выделялся на фоне казавшихся серыми мышами коллег. В начальных классах он с упоением вслушивался в рассказы отца, работавшего учителем, глотал книги одну за другой, не находя спокойствия. Его сердце было зажженно тайнами, на которые требовались ответы. Подростком в школе он вступил в журнальный клуб, стал автором мелких статей, но даже они вызывали резонанс местного разлива. Смерть отца послужила его твердой решимости поступать на факультет журналистики. Эрвин с горящими глазами, полными мечтаний, и верой в свою правду не сбавлял оборотов, и уже в студенчестве его приняли в одну из значимых газет города. Он стремился нести в массы слово. Свое мнение, свое слово. За довольно короткий период времени им был пройден путь от помощника до начальника отдела. По головам с хитростью и продуманной стратегией. И никто не мог оспорить решения руководства, ведь пытливый ум и поставленная речь, которой Смит умел зажигать сердца читателей или слушающих его людей, играли в его пользу. В распоряжении журналиста всегда были центральные колонки с остросюжетными темами — выбирай не хочу. Он выкладывался на работе по полной, требуя того же от своего «отряда». Сроки всегда поджимали, а главный редактор рвал глотку на утренних «пятиминутках», забрызгивая отполированный стол слюной. Но Смит хладнокровно справлялся со всеми невзгодами. В общении с начальством и коллегами он соблюдал субординацию, был справедлив и в меру строг к подчиненным, не позволяя фамильярничать ни себе ни собеседнику. Его монологи даже на бытовые темы можно было слушать вечность, низкий голос гипнотизировал и уносил вдаль. Смит был тем, кто поймал куш от природы: в толпе, благодаря высокому росту и широким плечам, он представал атлантом с крепкими руками. Светлые волосы в идеальной прическе отливали золотом, когда солнечные лучи из высокого окна падали на него во время работы, а голубые глаза под широкими соболиными бровями смотрели проникновенно, забираясь вглубь, вытягивая подноготную, без шанса на утаивание чего-либо. Естественную красоту, холеный аристократизм он умело подчеркивал гардеробом, одеваясь элегантно, с шиком, но без вычурности, предпочитая современным веяниям моды базовые тона и качественную ткань. И всякий раз одежда подчеркивала его статную фигуру на зависть мужчинам и восхищению женщинам. Дамы с неприкрытым вожделением смотрели на него, норовя сблизиться, но Смит держал дистанцию, обходясь галантно с гарпиями, готовыми вонзить в него острые когти. С последней пассией он сошелся почти случайно, как это происходит между давними одинокими друзьями, когда кроме работы, встреч с приятелями в баре в вечер пятницы и холостяцкой квартиры, встречающей темным проемом, не было ничего. Они с Ханджи не ужились в силу разных режимов и привычек, которые взаимно выводили партнеров из себя. Устав от натянутых нервов, они разбежались, оставшись друзьями и не держа на сердце зла. Теперь Смит вновь проводил вечера с ней, Майком, Нанабой и Моблитом в излюбленном пабе за кружкой хмельного и порцией соленых орехов, обсуждая последние новости за неделю. А когда друзья расходились, он возвращался в спальный район города, в светлую квартиру, пропитанную холодом вылизанного одиночества. Эрвин был бы и рад вновь окунуться в светлые отношения с человеком, разделяя с ним кровь и сердце. Но представительницы слабого пола были или ветренными или чрезмерно прагматичными, без намека на искренность. В нем они видели лишь идеальную картинку и перспективу безбедной жизни. Потому он поздно возвращался домой, когда сил хватало на перекус, душ и путь до спальни, чтобы провалиться в беспамятный сон. Но оставаясь молодым мужчиной и имея низменные потребности, Смит в отчаянном действии шел по пути, проверенному веками: пользовался легкодоступными женщинами. Они томно качали напиток в бокале у барной стойки, оглядывая мужчин в поле досягаемости. Проблем с предложением «поехать к нему» у журналиста не возникало — спасибо модельной внешности — но все это по исходу претило ему. Просыпаясь в развороченной кровати с незнакомкой, чье имя смутно помнил, он казался себе грязным. Облитым дегтем, который просачивался под кожу и, смешиваясь с кровью, медленно отравлял тело и сердце. Мужчина клялся, что это последний раз, но по истечению некоторого времени, когда возбуждение и жажда обладать чужим телом красной пеленой застилала глаза и заставляла кровь в ушах бить в набат, что дрочка не помогала, лишь сильнее распаляя желание, он вновь выходил на охоту. Эрвин Смит всегда помогал тем, кто обращался к нему за помощью. Делал он это не в ущерб себе и, часто выискивая пользу для себя, но все же факт оставался фактом, и люди шли к нему. Мужчина следовал законам, платил налоги и помогал благотворительному фонду помощи детям с лейкемией. И как положено порядочному гражданину, у него была тайна. Скелет в неприметном шкафу, чьи кости он обгладывал изо дня в день.

***

Точкой невозврата стал один из дней начала июня прошлого года. Тогда полуденное опухшее солнце уже умерило свой пыл и тихо ползло к земле. Его ленивые лучи скользили по разноцветным черепицам невысоких домов, подпирающих друг друга боками, мазали по тротуарам и столиками маленьких кафе. Жители города и туристы прятались в тени разросшихся магнолии и каликанта. На подоконниках и территории уютных двориков цвела бегония; она яркими желтыми, оранжевыми и алыми пятнами вписывалась в пространство. Сам воздух успел пропитаться летним солнцем, вселяя в людей чувство легкости и расслабленности; прибрежный ветер приятно обдувал кожу. Ясное небо с пушистыми облаками раскинуло руки, озаряя близлежащие местности на несколько сотен километров от города N. Эрвин закончил интервью с одним из влиятельных бизнесменов города, держащего в своих руках порт, на час раньше. Мужчина в глазах журналиста предстал весьма неубедительной фигурой, хотя гонора у него было хоть отбавляй. Но глаза… бизнесмен смотрел рассеянно, не зная за что зацепиться маленькими поросячьими глазками, водя их бесцельно из стороны в сторону, будто преследовал прыткое насекомое. Такие люди вызывали у Смита противоречивые мысли и подталкивали на мысль, что дело нечисто. Этот тюфяк был лишь козлом отпущения, а за его спиной стояли настоящие теневые бароны, управляющие портом. Смит чувствовал это, видел незримые нити, что должны были привести его к истине. Но внезапный звонок мобильного, подобравшийся собеседник и его заикающийся тон прервали интервью, заставив Эрвина скривить губы и про себя крепко ругнуться, при этом сказав лишь: «До свидания, приятно было пообщаться с вами, синьор Ривз». Стоило ему выйти из здания, как яркие лучи небесного светила резанули по глазам, вынуждая зажмуриться. Ноздри щекотал соленый запах моря с отзвуками водорослей, он, приносимый с побережья, смешивался с ароматом свежей выпечки и терпкого кофе, доносящихся из уличных кафе. Город шумел в предвкушении праздного вечера, туристы колоннами сновали между разноцветных построек. Смит посмотрел на наручные часы и, решив, что возвращаться в офис не было смысла, зашагал вверх по улице. В этом районе он был нечасто, потому отправился на пешую экскурсию, с интересом осматриваясь по сторонам. Идущие навстречу ему девушки приветливо улыбались, некоторые осмеливались обратиться к нему с вопросом, представляясь приезжими студентками. Смит ловко переключался на английский язык, объясняя путь к нужной точке проложенного девушками пути, а после быстро уходил прочь, смешиваясь с пестрой толпой. Душный день заканчивался, но от брусчатого тротуара все еще парило. Эрвин потерял счет времени,  блуждая по извилистым улочкам. Остановившись у ближайшей кофейни, он заказал американо без сахара с сэндвичем и устроился за круглым пластмассовым столиком в тени натянутого тента. Ветерок трепал концы сложенных салфеток, играл с зелеными листьями декоративного цветка в горшке. Хотелось отдохнуть от всего: работы, ломающего ребра в одиночестве сердца, жажды приключений в поисках чего-то нового и опасного. Веселые голоса молодых людей за соседним столиком настойчиво вытягивали журналиста из раздумий. Журналист, вытирая салфеткой уголок губ, посмотрел на шумную компанию: двое девушек и трое парней делили свежевыпеченную пиццу, тягучий сыр длинными нитями тянулся за каждым треугольником. С их загорелых лиц не сходили улыбки. Таким беспечным и веселым как они Смит был давно, почти в прошлой жизни. Однако сейчас обыденность сожрала его былой настрой. Он, сам того не замечая, увяз по самое горло в трясине одинаковых дней, и только интересные рабочие задания возрождали огонь в его груди и блеск в глазах. Но радость азарта быстро сходила, оставляя после себя черноту гуще прежней. Пустоту, от которой хотелось выть искалеченным животным, лежа в квартире в окружении дорогих, но не душевных вещей. Расплатившись и подарив дежурную улыбку миловидной официантке, мужчина двинулся дальше, поворачивая, как он предполагал, к площади с фонтаном, представляющим собой пример маньеризма*. Солнце уже утеряло свое золото, разливая по небу розово-оранжевые краски. Сумерки еще прозрачные ложились на землю, незримой вуалью окутывая все вокруг. Задержавшись взглядом на мальчике, сидящем на каменной лестнице и играющим с черным бездомным котом палочкой, Смит поднял голову и напоролся на крест. Он черными линиями рассекал вечернее небо, на котором появилась первая бледная точка — звезда. Дыхание замерло в груди журналиста, во рту пересохло. Мужчина моргнул и встал как вкопанный на месте, разглядывая постройку. Относительно многих соборов это кирпичное здание в стиле неоготики с традиционной объемной композицией было невысоким. На фоне уютных домов, от которых парило жизнью, выделялись симметричные двухъярусные башни колокольни с высокими проемами звона, их венчали близнецы-латинские кресты. Над порталом входа парил традиционный «розарий». Фасад завершал высокий ступенчатый фронтон-щипец**, на боковых фасадах среди вертикальных выступов прятались высокие стрельчатые витражные окна. Обрамления проемов были светлыми, выделяясь на фоне стен, выполненных из красно-коричневого кирпича, цоколь же — из гранитных камней. Площадь перед храмом, огороженная кованым черным забором с основанием из кирпича с калиткой, украшенной колоннами и щипцом с миниатюрным крестом на пике, была небольшой и скромной. Виднелись остроконечные туи, тянущиеся вверх, а вдоль южной стены храма раскинулись терновые кусты, ветки которых были усыпаны еще зелеными плодами. Эрвин не был религиозным, не ходил на воскресные мессы и большие праздники, за что получал укоризненный взгляд матери, пока та была жива. Только с ней он посещал службы и исповедовался, но все это было в прошлом. Тесной связи, вопреки многочисленным попыткам матери, с религией у него не возникло, возможно, атеизм отца передался сыну вместе со стремлением к новому и неизведанному. Но в минуту, когда взгляд его оторвался от порванного уха котенка и устремился на металлический крест, что-то невидимое потянуло к колючему зданию, черным проемом разделяющим жилые дома. Переступив через калитку, мужчина осмотрелся по сторонам: морской ветер путался между ветками растений, играя с листьями, а солнечные оранжевые лучи, обтекали выступы храма. Сумерки сгущались, становясь ощутимыми кожей. Из открытого окна доносилось пение. Эрвин замер на гранитных ступенях, вслушиваясь в тонкие голоса мужчин и женщин. Воистину ангельские ноты. Удивительно, что он раньше не услышал пения, находясь так близко от собора. Присущая журналисту наблюдательность испарилась, словно ее стряхнули с него, как крошки с лацкана пиджака. Отворив дверь с массивной ручкой, Эрвин зашел внутрь собора. Внутри было прохладно. Атмосфера явно контрастировала с той, что царила на душной улице снаружи. В светлом помещении дышалось легче, свободнее, и журналист машинально расправил плечи, сбрасывая с себя невидимые оковы. Обмакнув пальцы в кропильнице*** он перекрестился и шагнул вперед, покидая нартекс****. Центральный зал храма — неф — был залит разноцветными пятнами и полосами. Вечернее алеющее солнце било в стрельчатые витражи, проникая в зал с высокими сводами и колоннами. Калейдоскоп света падал на пол, ряды скамей и алтарь со скульптурой распятого Христа. По периметру горели настенные лампы, стилизованные под свечи. Песнопения раздавались с галереи, находящейся на противоположной стороне от алтаря. В середине нефа на скамьях сидело несколько людей, молча вслушиваясь в ангельские голоса хора. Внутренняя дрожь овладела Эрвином, стоило ему пройти вдоль прохода в сторону алтаря и сесть на задние ряды, не привлекая к себе внимания. Внутри что-то сжалось, когда солист фальцетом затянул слова: …Through thorny ways leads to a joyful end Be still my soul…***** Эрвин закрыл глаза, унимая взбунтовавшееся тело. «Должно быть, я отвык от подобных мест», — пронеслось в его голове, а руки сжались в кулаки. Нечто странное до смеха и стыда творилось с ним. Журналист втянул воздух, расслабляясь и отпуская мысли в полет; ощущался аромат холодного ладана, деревянной мебели и отголоски знакомых цветов. От этого коктейля становилось душно, но также рождалось желание, сродни потребности, вдыхать глубже, разделяя аромат на части и вкушая его по отдельности, чтобы затем вновь объединить в сознании. Голоса приходского хора смолкли, и тишина обрушилась на храм. Эрвин разомкнул отяжелевшие веки, сморгнул несколько раз слезящиеся глаза, привыкая к красному свету почти скрывшегося за горизонтом солнца. Из приоткрытого окна в каменное помещение с арочными сводами неохотно проникал шум с улицы. Смит не спешил подниматься, разглядывая ближние к нему витражи, пока прихожане вставали с насиженных мест и тянулись к выходу. В цветном стекле была увековечана фигура Девы Марии, на соседнем — Дева Роза. По бокам от скамей от скамей за колоннами скрывались боковые нефы. С галереи слышался разговор, но сути уловить не получалось: до ушей доносились только обрывки фраз или отдельные слова. Наконец Эрвин встал и поправил брюки, разглаживая складки на светлой ткани. Трое прихожан свернуло направо. Профдеформация или человеческое любопытство подстегнуло мужчину последовать за незнакомцами, тихо ступая по гранитному полу, по которому стучали каблуки. Он прошел по их следам до конца нефа и завернул за угол. Смит остановился, когда застал спины двух мужчин и женщины посередине коридора. Они обступили кого-то, кто был скрыт за их довольно массивными силуэтами, лишь единожды журналист смог разглядеть темную макушку. Смит соблюдал дистанцию, не вмешиваясь в чужой разговор, который мог нести весьма личный характер, особенно в таком месте, как церковь. Разглядывая небольшие статуи святых, Эрвин ждал, сам не зная чего. Мужчина в бежевом пиджаке с женщиной в зеленой кофте — пенсионеры — с мириадами морщин, испещряющих их лица и кисти, что-то вполголоса говорили скрытому собеседнику, а третий — их друг — немного старше самого Эрвина мочла стоял немного поодаль, с его лица не сползала улыбка. Но была она натянутой, словно тот ее давил через силу. — Спасибо вам, отец… — окончание фразы Эрвину услышать не удалось: входная дверь с хлопком закрылась за их спинами. — Господь с вами, — спокойный голос окатил ждущего Смита ледяной водой. Словно невидимое копье пробило грудь насквозь, пригвоздив к каменной стене. Журналист повернул голову, и в этот момент незнакомцы, проходя у него за спиной, открыли вид северный неф. Посередине коридора в черной сутане, доходящей почти до пола, стоял священник. Низкий посередине пустого коридора, залитого розово-синем цвете, в темной приталенной фашьей одежде казался еще меньше. Копна черных волос была подстрижена на армейский манер с выбритыми висками и затылком, выбиваясь из общепринятого представления о служителей церкви. Но не это заставило сердце Смита пропустить удар и жесткий ком застрять в горле. Прищуренные глаза, смотрящие не на человека, но вглубь его сияли фосфорическим блеском серебра. То не было отражение азартного, лихорадочного возбуждения или жара душевного: то был блеск гладкой стали, ослепительный, но жесткий и холодный. Священник смотрел проницательно, оставляя ощущения тяжести на плечах, заставляющей опуститься на колени. Почти прозрачные глаза, смотрели изучающе, оценивающе, и Эрвин был уверен, что разглядывает тот не его физическую оболочку, а то, что скрывалось за ней, что томилось всю его жизнь. А сейчас оно затрепетало, проявляясь нервной дрожью на кончиках пальцев рук и опухшим языком, наждачкой царапающим небо и десны. Взгляд священника сперва мог бы показаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен. Эрвин так и не сдвинулся с места, смотря на низкорослого мужчину. Его бледная кожа выделялась на фоне черной одежды, почти сливаясь с колораткой. В правой руке мужчина держал небольшую книгу в кожаной потрепанной обложке со стертым некогда серебряным оттиском названия. Библия… вероятность иного варианта была катастрофически ничтожной. Падре в последний раз окинул журналиста обжигающим холодом прищуром и, резко развернувшись на каблуках, поспешил вдоль колонн. Полы сутаны развевались при каждом уверенном шаге, отскакивающим от стен и высоких сводов. Плотная ткань шуршала, заполняя коридор, вытесняя неудобную тишину. Смит прожигал удаляющуюся спину взглядом, желая, чтобы неизвестный отец оглянулся и еще раз смерил его строгим взглядом, пробрался под кожу, хватая оголенные нервы. Священник дошел до трансепта и довольно резко свернул за угол, скрываясь из вида. Последнее, что смог разглядеть журналист был блеск отскочившего от груди металла креста и подол сутаны, взметнувшийся вверх от дерганного разворота. Смит чувствовал себя пораженным. Словно в одночасье он понес кару за все совершенные грехи. В голове начинали мельтешить назойливые мухи-мысли о том, что сам рок привел его. «Пути Господни неисповедимы», — мать часто говорила ему эту фразу, и похоже, Эрвин начал понимать ее смысл. Взгляд, которым одарил его священник отпечатался на внутренней стороне век, что даже закрыв глаза, зажмурившись до алых и белых пятен, образ колючего прищура не исчезал. — Вам чем-нибудь помочь? Из размышлений журналиста вывел мелодичный голос, раздавшийся за спиной. Развернувшись, Эрвин встретился с молодой девушкой в облачении монахини. Ее большие ореховые глаза излучали тепло, а на розовых губах играла добродушная улыбка. Такая молодая и уже обещана Всемогущему. Смит никогда не мог понять тех, кто самовольно отказывался от мирской жизни, тем более в таком прекрасном возрасте. — Все в порядке, засмотрелся на витражи. — Воистину, они прекрасны, — она подняла глаза на узорчатые окна. — Вы впервые здесь? — Да, — чуть помедлив, ответил Эрвин, сохраняя внешнее спокойствие. Ему хотелось узнать имя священника, который за несколько мгновений буквально поразил его. Зажег огонь в груди. И то было пламя не кратковременное, как бенгальский всполох, а что-то прочное, набирающее обороты, грозящее в исходе своем уничтожить, не зная меры силе своей. — Сегодня была репетиция у приходского хора, но вы приходите в воскресенье. На утренней мессе сможете насладиться их пением в полной мере, синьор. — Благодарю вас, сестра… — Сестра Петра, — девушка в очередной раз улыбнулась, но не широко, а скромно и оттого мило и уютно. — Приятно познакомиться, сестра Петра. Прошу меня извинить, но мне пора, — засобирался мужчина, стряхива с себя оставшееся наваждение, все еще отдающееся в подушечках пальцев покалыванием сотни игл. — Будем рады вам, — сестра кивнула в знак прощания и шагнула за колонну, переходя в центральный неф. Смит в спешке покинул храм. Оказавшись на улице, он с облегчением втянул удушливый воздух города. Его словно окатили водой, только на этот раз горячей, почти кипятком. Сумерки стали плотными, они обхватывали дома, дороги, людей, увлекая за собой в мир грядущей ночи. Зажглись уличные фонари, витрины магазинов пестрели разноцветными броскими огнями, привлекая взгляды любопытных прохожих. Эрвин втягивал солоноватый терпкий морской воздух, который вечером, когда скрывалось солнце, становился ярче, дурманнее, удушливее. Он будто набирал силы, подаренные ему небесным светилом, приобретая едкую густоту. Журналист подцепил пальцами ворот хлопковой рубашки и пару раз несильно дернул его от себя, пропуская воздух под ткань: было невыносимо душно. Галстук-боло несильно ударил по груди, двигаясь в унисон с рубашкой. Наконец, уже стоя у калитки, Смит обернулся вполоборота. На фоне потемневшего неба с розовыми прожилками и уже ставшими ярче звездами фасад собора казался почти черным, и остроконечные пики, украшающие его, добавляли его силуэту строгости, вызывая внутреннюю тревогу. А кресты смотрели с подозрительным прищуром, ища к чему можно было придраться. Эрвин отвернулся, нервно повел плечами и вышел на улицу, смешиваясь с толпой. Теперь холод квартиры его не пугал. Он знал, что на воскресное утро у него были планы.