Почему?

      Геральд снова и снова поднимается по утрам, потому что знакомая рутинная работа – единственное, что осталось в его рухнувшей жизни. Геральд ведёт уроки, умудряясь говорить с учениками как раньше, баритоном звучным и заинтересованным, заполняющим всё пространство классной комнаты. Будто ничего не изменилось за последние несколько месяцев. Будто во снах не звучит каждую ночь родной голос, надрываясь в предсмертном крике. Будто сновидения не окрашиваются золотом, прежде чем превратиться в багряный кошмар, в смесь из воплей ужаса и лязга мечей, в звучащий над всем этим безумный хохот полукровки, превратившегося в саму смерть. Он просыпается раз за разом в холодном поту с ощущением тошнотворного запаха крови, въевшегося намертво. Он видит в отражении зеркала чужое лицо, постаревшее на несколько лет за один день, в котором всё как-то гротескно: кожа слишком бледная, круги под глазами слишком тёмные. Взгляд слишком пустой.       Геральд усмехается горько на новость об отмене закона о Неприкосновении. О, Шепфа, какое издевательство! Столько лет они не позволяли себе дать волю чувствам наполняющим обоих, вынуждены были играть в равнодушие на публике, заставляя самих себя верить в напускную природу, в искусственность своей любви. Теперь, когда сняты запреты, для него это потеряло всякий смысл. От безнадёги хочется кричать во всё горло, или смеяться в истерике до хрипоты. Демоны и ангелы тоже сходят с ума конечно. Вот только он чувствует себя выжатым досуха – скорее бездушный робот, замаскированный под уважаемого учителя школы, чем демон – и сил хватит лишь на некое подобие улыбки. Поэтому Геральд только усмехается горько, ведь на большее он уже не способен.       Геральд закрывает глаза, уже зная, что последует дальше. Он ждёт надвигающихся кошмаров с нетерпением, потому что уже выучил до мельчайших подробностей всё дальнейшее, так старательно подсовываемое собственным отравленным слабостью разумом. Перед тем, как обрушится неизбежное мучительно-надломленное, настолько огромное, что не помещается в груди, что продирается наружу, ломая рёбра и в клочья разрывая саму его суть. Перед тем, как тишина расколется боевым кличем и звоном стали, а после разорвётся душераздирающими воплями смерти, чавканьем вонзаемого в плоть оружия и хрустом дробящихся костей. Перед тем, как мир окунётся в алый, приобретя все оттенки боли. Перед всем этим предстоит короткое мгновение счастья, последний брошенный взгляд на облачённую в белое фигуру. Золото волос. Небесная синева глаз неизменно лучащихся светом. Улыбка ласковая и грустная, понимающая, что сердце сжимается мучительно, а крик отчаянно дерёт связки, но так и не пробивается наружу. Потому что в этот момент наступает пробуждение. А имя, так и не высказанное, висит в спёртом воздухе колючим упрёком.       Геральд с тех событий непризнанную видел только однажды. Непризнанную. Пора бы перестать обращаться так к демонице-советнице и негласной королеве Ада, но сложно избавиться от привычки. Уокер, выпустившаяся из школы и одетая в чёрное в соответствии со своим новым статусом, спрашивала его – единственного из старших преподавателей оставшегося в живых – как он относится к тому, чтобы занять освободившийся пост директора школы? Геральд тогда не относился к этому никак. Да и сейчас тоже. Ведь единственный вопрос, который звучит в его голове: "Почему?" Почему из двоих нуждающихся в помощи Уокер выбрала Геральда? Почему именно он должен был увидеть, но не иметь и шанса предотвратить, взмах когтей субатры, оскал довольного собой хищника. И как "жертва" невозможно долго падает на землю, захлёбываясь собственной кровью и слезами, прижимая ладони рефлекторно, беспомощно к глубокой, рваной ране от груди до живота. Уже понимая, что не выберется живой с поля битвы. Как пропитывается красным белое платье, как кровь пузырится в уголках рта, открытого в беззвучном крике – вблизи становится видна вторая рана, пересекающая горло, разорвавшая трахею и голосовые связки. Как оседают вокруг неспешно вырванные из крыльев, чудом не запачкавшиеся белоснежные перья. Агония разрушения, прекрасная в своей извращённой красоте. Если бы не угасающая жизнь в синих глазах, протянутая к нему рука, падающая обессиленно. И обрывающаяся внутри самого Геральда надежда, ставшая бесконечной пыткой горем, когда ангел делает свой последний вздох. А всё, что остаётся демону, - накрыть плащом ещё тёплое тело. Почему? Тогда он не задал этого вопроса, потому что был слишком поглощён захватившей его болью. Сейчас не задал бы, потому что хочет оставить эти воспоминания для себя, спрятать от любого постороннего, посмевшего к ним подобраться. Возможно, Геральд всё-таки сходит с ума, но ему на это глубоко наплевать.       Геральд каждый свой день проживает на автопилоте и в последнее время всё чаще начинает подмечать, что уже не знает, сколько ещё так выдержит. Всё то, чему можно было бы придать условный смысл жизни – пусть далёкий от реального, потому слабый и едва похожий, но дающий хоть какую-то причину – выскальзывает из огрубевших пальцев, разбивается из-за чрезмерной хрупкости. Некогда сильный демон, ставший пустой, существующей бесцельно оболочкой, сам себя спаливший страстью, что так и останется невозможным, нереализованным чувством. Геральд закрывает глаза, бросаясь в объятия кошмара, словно к старому другу, которого не видел добрую сотню лет. Потому что больше у него ничего не осталось. Потому что оттуда вновь и вновь смотрят такие знакомые, полные тепла и любви которую спрятать невозможно глаза. Единственное спасение. Главная причина съедающей душу неудержимой тоски. Мисселина.       – Потерпи, родная, – шепчет он, теряясь где-то между бодрствованием и сном, – скоро я приду к тебе.