Союз Бессмертия

Стук в дверь каземата прозвучал как гром среди ясного неба. Трубецкой дернулся от неожиданности и тут же обругал себя – кандалы неприятно загремели, не оставив никакой возможности понять, то ли существовал на самом деле этот деликатный и такой чуждый этому месту звук, то ли ему просто померещилось. Однако дело было сделано – Трубецкого вырвало из блаженной тишины беспамятства и безжалостно швырнуло в стылый каменный короб. В его теперешнюю жизнь. Туда, где дни сливались в одно непрерывное существование, а в голове мутилось от горя и отчаяния. Чтобы скрыться от них, Трубецкой все глубже проваливался в свои воспоминания. Терялся в темноте, где яркими вспышками сияли мысли о Сереже и где не было знания о том, что его третьего дня повесили вместе с другими. Выходило скверно, но только лишь потому, что каждый раз Трубецкой был вынужден возвращаться назад, в себя, и снова осознавать ужасную действительность. Собственная судьба поразительным образом его не волновала. Трубецкой знал, что казнить его не станут, слишком уж много это могло вызвать недовольств в свете. В открытую никто бы не роптал, но Николай того и боялся – что ропот будет звучать у него за спиной и в конечном счете выльется в новые попытки восстания. Куда проще было сделать из Трубецкого труса и предателя, и если сам Николай до такого не догадается, его советчики наверняка нашепчут нужные слова. Трубецкому было все равно. После сообщения о приведении приговора в исполнение он и сам точно умер, даже темнота и сырость каменных стен перестали доводить до исступления. Мертвецам не бывает холодно или жутко от того, что их ждет дальше. Им все равно. Хорошо бы, если бы и чувства к Сереже умерли вместе с чувствами к самому себе и своей участи, но такой милости Трубецкой у господа не заслужил. У него словно кусок грудины выдрали вместе с ребрами и сердцем, и теперь в самом его центре зияла незаживающая дыра, которую уже ничем не заполнить. Хуже этой внутренней агонии были только возвращения из душного полубреда, где арестов и казней не существовало, где Сережа смотрел на него своим ласковым внимательным взглядом, где они неловко и глупо поцеловались перед его отъездом из Киева. Всю дорогу Трубецкой гадал, было ли это слишком горячим дружеским прощанием, или ему все же не померещилось и Сережа нарочно поцеловал его не в щеку, а в губы и обнял крепче обычного. Трубецкого тогда точно обездвижило – хотелось раствориться в ощущении их близости, никуда не ехать, остаться с Сережей навсегда. Но Сережа как будто прочитал его сомнения – отстранился и подтолкнул Трубецкого к двери. Словно сам испугался того, что сделал, и того, что при этом почувствовал. Уехал бы Трубецкой, если бы знал, что поцелуй был не только первым, но и последним? По иронии судьбы это неловкое прикосновение сухих губ было единственным, что у него осталось на память о Сереже. И оно было хуже вещи или письма, их можно было потерять, забыть, перестать считать такими уж ценными, а тот поцелуй прожег Трубецкого до костей, до самого дна его души, и теперь никакими силами от него было не избавиться. И облегчения в виде смерти ему не будет тоже. Стук повторился и снова вырвал Трубецкого из его тягостных раздумий. Поразительно, как быстро обыденные вещи стали казаться ему чем-то странным. Здесь к нему не стучались, здесь дверь распахивалась с грубым скрежетом, возвещая о новых допросах или о новых скорбных известиях, призванных уничтожить в нем волю к сопротивлению. Трубецкой и не сопротивлялся более – после Сережиной смерти он хотел лишь одного — не позволить сделать из него убийцу и злодея, собственная репутация Трубецкого больше не интересовала. Это было нелепо, но он не мог избавиться от мысли, что хотя бы добрую память о Сереже он может еще спасти. Стук, теперь уже отчетливый и ясный. За дверью, несомненно, кто-то был, и этот кто-то отчаянно пытался привлечь к себе внимание, не нарушая при этом царившее вокруг безмолвие. Трубецкой поднялся на ноги – от слабости его повело и пришлось опереться на сырую стену. Кандалы стерли лодыжки до крови, и каждое движение отзывалось тупой болью, на которую сейчас не выходило не обращать внимания. Гораздо лучше было сидеть неподвижно и надеяться исчезнуть. Стучавший обладал недюжинным спокойствием – тональность не менялась и никак не выдавала раздражения или нетерпения. И чутья ему было не занимать – едва Трубецкой, хромая, приблизился к двери каземата, с той стороны раздался знакомый и невозможный голос. - Серж, это я, — Сережу ни с кем нельзя было перепутать, он всегда разговаривал с Трубецким ласковыми, мурлыкающими интонациями, от которых по спине пробегала дрожь. И легкий французский акцент возникал в его голосе как по волшебству. Иногда Трубецкой думал, что это случается, когда Сережа нервничает, но с чего бы ему нервничать, когда они наедине. - Ты умер, — глухо отозвался Трубецкой, заподозрив, что разум его окончательно померк и теперь играет с ним худшие шутки. - Но я же здесь, — резонно возразили из-за двери. — Впусти. - Как же я тебя впущу, если сам заперт? – Трубецкой подался вперед, прижавшись ухом раскисшему от сырости дереву, обитому железными пластинами. Даже не поморщился брезгливо от прикосновения к влажному налету с запахом плесени. - А это моя забота, ты просто позволь. Разреши мне войти, —Сережин голос как будто сделался громче и звучал прямо у Трубецкого в голове. Он поневоле вспомнил о страшных сказках, которыми пугала его в детстве нянька. Маленький Серж не мог спать, все ждал, когда в окно его спальни заскребут длинные когти и кто-то темный и неведомый придет, чтобы выпить его кровь и забрать душу. Но взрослым никогда не жаловался и требовал у няньки снова и снова рассказывать ему жуткие выдумки о погибшем женихе, вернувшемся из могилы за своей невестой. Было что-то порочное и неправильное в мысли, что Сережа точно так же выбрался из безымянной ямы и пришел за ним, чтобы увести с собой. Нужно было просто позволить ему войти, упыри ведь не могут ступить через порог без приглашения. А самым неправильным было то, что Трубецкому нравилась эта мысль. Она заставляла сердце сладко сжиматься и забывать о том, что Сережи нет, а сам он спятил и слышит то, чего не существует. - Входи, — слова сорвались с губ прежде, чем Трубецкой успел додумать и вспомнить, что в тех сказках труп невесты обычно находили наутро бездыханным и обескровленным, и никто не жил в них долго и счастливо, даже в вечной тьме, лишенной божьего прощения. Впрочем, так было бы даже лучше – умереть, свидевшись перед смертью в последний раз. Замок лязгнул, открываясь, и в камеру проник дрожащий свет фонаря. Фонарь сжимал в руке Сережа, и выглядел он живым и здоровым. Трубецкой застыл от изумления, даже перестал дышать и едва успел попятиться, чтобы впустить Сережу внутрь. - Тебя повесили, — прошептал Трубецкой, разглядывая Сережины очертания в неровных отблесках огня. — Ты не можешь быть здесь. Сережа вздрогнул и невольно коснулся рукой своей шеи. Трубецкому померещился на ней тонкий, уже почти незаметный след от веревки. Однако времени для дальнейших наблюдений Сережа ему не дал – притянул к себе и обнял так же порывисто, как тогда, в Киеве. Трубецкой сдавленно охнул и уткнулся носом в его висок, крепко, до колючих слез зажмурившись. От Сережиных волос пахло свежей землей. - Но я же здесь, — снова повторил Сережа и замолчал, точно не зная, что еще сказать. Зато собственный горячечный шепот Трубецкой заглушить не мог, да и не пытался. - Делай со мной что хочешь, мне все равно, только не уходи. Останься, пока я совсем не умру. Не бросай меня, — слова выходили жалкими и бессмысленными, Трубецкой сам не знал, о чем просит. Он и в Сережином существовании не был уверен и от того, наверное, умолял свой воспаленный рассудок оставить ему хотя бы это видение в качестве последнего утешения. - Серж, я за тобой пришел, мы отсюда вместе уйдем. Даже если потом придется расстаться, — Сережины сухие губы на краткий миг коснулись щеки Трубецкого, но этого было достаточно, чтобы его снова обожгло. Горячим, настоящим, живым Сережей. Он отпрянул и неверяще посмотрел на своего гостя, все еще не в силах разомкнуть объятия. В Сережиных волосах запутались комья земли, и Трубецкой несмело протянул руку, чтобы их стряхнуть. Сережа не протестовал. - Почему нам придется расстаться? – про себя Трубецкой уже решил, что ни за что Сережу не отпустит, даже если тот сам его об этом будет умолять. - Потому что ты узнаешь, кто я. Или, кажется, уже и сам догадался, — Сережа невесело улыбнулся, демонстрируя крепкие острые клыки. Такие, каких у человека быть не может. Трубецкой даже не дернулся, только вцепился в Сережу еще крепче и заговорил, путаясь в словах: - Ты, значит, пришел, чтобы забрать мою кровь и душу вместе с ней? Как в сказках? Так забирай, мне вовсе не жаль, я без тебя жить не могу. Пусть я лучше умру, так будет спокойнее, и хорошо, что ты пришел. Упыри ведь приходят к тем, кто был им дорог при жизни? Значит, и я тебе был дорог, а большего я знать не хочу. - Серж, что ты такое говоришь? – Сережа с силой встряхнул его за плечи. — Я не собираюсь тебя убивать, даже в мыслях у меня не было такого. Я пришел тебя отсюда вытащить, ни казни, ни каторги ты не заслужил, и в Петербурге найдется много людей, которые помогут тебе укрыться. - Я не хочу без тебя. Почему ты говоришь так, будто снова исчезнешь и оставишь меня одного? - Потому что я уеду, из России уеду, ни к чему мне тут быть, еще узнает кто, потом бед не оберешься. Пусть я для всех останусь мертвым, и избавить тебя от всего этого, — Сережа красноречиво обвел взглядом стены камеры. — Мое последнее дело здесь. - Почему я не могу с тобой? – Трубецкой сжал руки еще сильнее, требовательнее. Мысль о том, чтобы знать, что Сережа жив, но никогда его больше не видеть, отзывалась болью под ребрами. — Ты ведь знаешь, что я к тебе чувствую. Знаешь ведь. - Знаю, — Сережа согласно кивнул, и улыбка его сделалась виноватой. — Но я боялся, что ты узнаешь про меня, что испугаешься, что не захочешь со мной таким быть. Что выйдет, будто я тебя обманул. - А ты давно… — Трубецкой не знал, как спросить об этом, и не знал, как назвать Сережино состояние, слово «упырь» казалось грубым и неуместным. — Ты ведь не сейчас стал… - Вампиром? Нет, — Сережа даже не пытался выбраться из слишком затянувшихся объятий. — Ты меня человеком и не знал. Это давно случилось, еще под Витебском, мне тогда картечью в грудь попало, а дальше я почти ничего не помню. Только как упал и жуткую боль. Думал, что умираю. А потом какая-то смутная тень и в рот льется чужая кровь, дальше – темнота. Очнулся я уже без ран, зато с клыками. До сих пор не знаю, кто меня обратил, может, даже и не из наших кто-то. Как я дел не наделал, предоставленный самому себе, – назвал бы это чудом, но на самом деле я просто боялся до одури, что меня раскроют, что поймут, что я не человек больше. Питался смертельно раненными, не мог никого убить, а раненые, они и так готовились богу душу отдать, а от укуса словно блаженные делались, боли не чувствовали и отходили спокойно. А в Петербурге меня нашли и все объяснили: о том, как мне дальше жить, чтобы находиться среди людей. - Но ты ведь ни одной службы не пропускал, в церковь заходил спокойно и крест носил, — Трубецкой старался вспомнить как-то признаки, что-то тревожное в Сереже, но на ум приходит только одно: он не помнил, чтобы видел, как Сережа ест, а еще он всегда спрашивал разрешения, прежде чем войти, но Трубецкой всегда списывал это на исключительные манеры. — Это что же, неправда? Про кресты, чеснок, солнечный свет? - Правда, но не совсем, — Сережа медлил, подбирая слова. — Если никого не убил от голода, от жадности, намеренно или просто ради удовольствия, то выходит, что смертных грехов ты не совершал и нет на тебе никакой вины перед богом, а значит, нет причин, по которым тебе в дом божий войти нельзя. Но если поддаться жажде, приходит большая сила, а вместе с ней и страх – перед богом, перед его святынями, перед светом. А потом приходят те, кто об этом страхе знают и используют его, чтобы тебя уничтожить. - Ты, выходит, не убил никого? – Трубецкой не испугался бы, и в самом деле явись Сережа выпить его жизнь или будь у него за плечами сотни обескровленных жертв, но все равно испытал облегчение. - Нет, и тебя бы не убил. Не понимаю, как тебе такое в голову пришло. - Мне нянька в детстве сказки рассказывала про упырей, —Трубецкой впервые за вечность улыбнулся. Снова прижался к Сереже и вдохнул его теплый запах, смешанный с запахом свежевыкопанной могилы. - Пойдем, нам пора, скоро охрана очнется, — Сережа попытался разорвать объятия, но Трубецкой не дал. - Нет, постой. Ты ведь можешь меня тоже обратить? Я хочу быть как ты и с тобой. Тогда ты не будешь себя стыдиться, если я буду такой же. Не отвечай, подожди, так будет для всех лучше, если я умру и исчезну, — Трубецкой и в самом деле думал, сидя в тесной камере, о том, что ему стоило бы умереть, прямо там. Избавить домашних от позора, от стыдной казни, от себя. Позволить всем жить дальше и забыть о произошедшем. Хотел даже убить себя, он слышал о том, как заключенные запястья себе перегрызали, чтобы до смерти истечь кровью, но не смог – струсил. - Лучшего времени, чем сейчас, уже не будет – меня для всех объявят мертвым, и не придется скрываться, никто даже не усомнится, что со мной закончено. Что тебе для этого нужно? Укусить меня? Дать мне свою кровь? Я готов, ты только скажи, что согласен меня терпеть рядом. Что тебе не все равно. - Мне не все равно, я тебя люблю, давно уже. Ты ведь и сам это чувствовал, просто не хотел себе верить. И даже когда сюда шел, думал, что не смогу тебя отпустить просто и уехать, только вот, — Сережин взгляд сделался напряженным и тяжелым, — чтобы родился вампир, человек должен умереть. И ты должен умирать, чтобы я мог тебя обратить, дать тебе свою кровь. Тебе придется самому это сделать, а о таком я просить не могу. И сам не смогу тебе навредить. - Я сделаю, я сам смогу, — взгляд Трубецкого заметался по камере, но ничего, чем можно было лишить себя жизни, он не нашел. —только чем? У тебя есть нож? - Я сейчас, — Сережа поспешно вышел вон, точно боясь, что Трубецкой передумает или что передумает он сам – прежде чем он скрылся в коридоре, Трубецкой безошибочно прочел в его взгляде кипучую смесь из облегчения, надежды и страха от того, что Трубецкой намеревался совершить. О Сережином присутствии напоминал только стоящий на полу фонарь. Если бы не его мерцающие отблески, Трубецкой решил бы, что все это ему померещилось. Он старался не думать о том, чего попросил, и о том, что собирался сделать. Он ведь мечтал умереть вместе с Сережей, и выходило именно так – умереть и быть в этой смерти вечно, рядом, только вдвоем. Сережа вернулся быстро, и в руках его опасно блеснул остро отточенный клинок. Трубецкой потянулся было к нему, но тут же отдернул пальцы. - Укуси меня, — прошептал он, стараясь не глядеть на Сережу. — Ты ведь говорил, после этого боли не чувствуешь, и еще, ты только не смейся надо мной, я хочу, чтобы ты моей крови попробовал, пока я жив. Чтобы ты меня попробовал и запомнил. Говорить такое стыдно, и Трубецкой почувствовал, как щеки начали предательски пылать, но Сережа все понял. Отложил нож, обнял ласково и приник губами к его губами, в настоящем поцелуе, который никак нельзя было спутать с дружеским. И ощущался он иначе, не прожигал запретным, будто украденным, а, наоборот, заполнял светом и отчаянным счастьем, ради которого и умереть было не страшно. Сережа мягко потянул Трубецкого вниз, укладывая его на лежалую солому, так бережно, что в груди защемило от этой бесконечной заботы. И легко было представить, что они не в каземате, из которого Трубецкому не суждено будет выйти живым, а в спальне. И происходит все именно так, как виделось в многочисленных грезах, после которых было неловко даже в глаза Сереже смотреть. - Ты только не бойся, — прошептал Сережа и потянулся к его шее. Трубецкой чувствовал его горячие губы, от их осторожных прикосновений сердце колотилось так, словно вот-вот проломит грудную клетку, а вот укус Трубецкой не почувствовал вовсе. Только в воздухе запахло кровью, а по телу разлилась тяжелая истома. Он больше не ощущал ни боли в стертых кандалами ногах, ни страха, ни пронизывающего холода, только ласкающее изнутри тепло. Трубецкой глухо застонал и подался вперед, стремясь теснее прижаться горлом к Сережиному рту. Ему хотелось говорить о своей огромной любви, о том, как хорошо и правильно все стало теперь, но в голове мутилось, и слова никак не шли на ум. Сережа отстранился быстро, сделав всего-то пару глотков, и Трубецкой, глядя на него сквозь туман нахлынувшего удовольствия, не мог налюбоваться. Сережа был таким красивым, даже с испачканными кровью губами. И разочарованный всхлип, прозвучавший совсем рядом, к удивлению Трубецкого, принадлежал ему самому и даже не смутил. Рука Трубецкого судорожно дернулась, и он почувствовал под пальцами прохладное лезвие. Медлить было нельзя, их ведь в самом деле могли застать в любой момент. Он решительно сжал рукоять, преодолевая приятную слабость, и направил лезвие себе на грудь. Сережа вздрогнул, предостерегающе накрыл ладонь Трубецкого своей, призывая подумать еще раз, но думать было не о чем. Сережа не был бы Сережей, если бы не попытался остановить даже сейчас, когда все было решено, – только он мог предпочесть вечное одиночество поспешному решению. Трубецкой с усилием выдохнул и резко приподнялся, одновременно приникая к Сережиным окровавленным губам и насаживаясь на нож. Боли не было, только давление и нестерпимая тяжесть, точно ему на грудь свалился мешок с камнями, не давая дышать и шевелиться. И еще вдруг стало темно, наверное, фонарь догорел и погас. Трубецкой сделал несколько тщетных попыток вдохнуть, но легкие окончательно парализовало. Он бессильно рухнул навзничь, и тут же в его распахнутый в предсмертном хрипе рот потекло густое и соленое, а потом тьма сомкнулась над ним и наступила тишина. Трубецкой уже не мог видеть, как Сережа аккуратно стер кровь с его шеи и губ, поднялся на ноги и вышел, унося горящий фонарь. Нож так и остался торчать в его груди, а дверь за Сережей щелкнула замком, снова запираясь снаружи. Сережа ни разу не оглянулся, покидая сырую камеру, не хотел видеть Трубецкого мертвым. Даже зная, что уже следующей ночью он очнется.