Психотрия: чернила и кровь

— На кону жизни реальных людей, тебя это хоть как-то волнует?

— Волнение поможет их спасти?

— Нет.

— Тогда я и дальше буду избегать этой ошибки.

(с.) Шерлок

Могло ли быть что-то более утомительное и одновременно с тем более раздражающее, чем… ожидание? Оно тягучее, словно вязкая жижа на холодных руках, которую ты не в силах сбросить. А если и попытаешься — тебе с горкой накинут в ладони ещё чуточку. А затем ещё раз и ещё. Ты и не просил подобного — даже не думал о таком — да только настигло это вязкое ощущение внезапно. И чем дольше ты вслушиваешься в монотонный звук настенных часов, тем более раздражительным становишься. Словно этот звук — корень всех бед, самое мерзкое проклятье. Он поджал губы, отсчитав ровно шестьдесят «тик-так» после очередной попытки угомонить пальцы, выстукивающие в ритм часам. Ранее ожидание давалось ему легче, намного проще. В этот же раз вуаль сомнений лежала на плечах. И чем дольше Маринетт не выходила из комнаты, где ранее скрылась, тем больше неловкости он испытывал. Вокруг него царил странный и упорядоченный творческий хаос — горы каких-то документов папка к папке лежали на полу у окна, серые ящички с листами расположились с противоположной стороны, ближе к кухонным столешницам, а вот неизвестные ему упаковки с тканями педантично одна к одной расположились на специальном стеллаже. Очевидно, в горе номерков, листов и документов, разложенных в различных папках с цветными пометками, могла разобраться лишь владелица. Несмотря на абсолютно неподъемную гору всякой всячины, очевидно, каждая вещь лежала в строго определённом для неё месте. Даже все восемь чашечек черного цвета, окрашенных золотыми листами, стояли на подставочках на столе, возле которого и расположился Феликс. И одна огромная чашка, которую с трудом можно было такой считать, учитывая её поистине чудовищные размеры, стояла отдельно, выше других. Феликс поперхнулся, заметив ромашки на каёмочке. Словно пьедестал, этот подиум для керамического чудовищного изделия привлекал внимание к себе. — Цинично, — удивлённо подметил Феликс, тихо буркнув себе под нос. Маринетт явно дорожила этим чудовищем кухонной утвари. Как вообще из этого ведра можно было что-то пить? Алкоголь, литры кофе? Что-то ему подсказывало, что девушка вполне была способна испить и одно, и побаловаться другим, ведь график её работы и обучения с дополнительными курсами требовал либо концентрации, либо расслабления в один единственный выходной. Феликс перевёл взгляд в сторону, ему уже начинало казаться, что вокруг лежащие документы на него косо поглядывают. Трогать здесь что-то даже рука не поднималась. Вдруг какая-то из горок с бумажками на него свалится? Тихий шелест помог прийти в себя. Маринетт спешным шагом прошлёпала из комнаты на кухню, кутая мокрые волосы в полотенце. В воздухе ещё висел лёгкий аромат лаванды, а на щеках оставался румянец от горячей воды. Она остановилась, будто только теперь заметила Феликса, сидящего на стульчике у окна и по-прежнему сжимающего пакетик. — Прости, кажется, я долго, — пробормотала она, натягивая на лицо слабую улыбку. Феликс не ответил сразу. Вместо этого он молча протянул ей пакет, взгляд его оставался бесстрастным, а в голосе скользнула непривычная для него мягкая и несмелая нотка: — Я был обязан, — он даже не закатил глаза излюбленным образом. Это получалось непроизвольно и так легко, что даже не поддавалось контролю. В этот раз этого не случилось. Волнение, ранее копошившееся у неё в голове, заменила привычная язвительность. Та была роднее, та придавала образ уверенности. Маринетт взяла лекарства, чувствуя, как тепло её пальцев встречается с холодной бумагой пакета. — Ну конечно, — Маринетт сжала губы в самый настоящий морщинистый комок и закатила глаза в ответ, — я сегодня самая настоящая дама в беде. Она явно пыталась пошутить, приправив тон острой нотой сарказма, пусть в голосе прозвучало больше неловкости, чем лёгкости. Щеки продолжали алеть, пуще маковых цветов, которые она так часто рисовала на своих эскизах в последнее время. Сглазила? Но даже понимая, что не заметить такое алое пятно перед собой Феликс не сможет… выбора не было. Маринетт Дюпэн-Чэн могла выдержать ранение, перемещение во времени, потерю своей первой любви и даже пройти путь от начала и до повторного конца — каким бы тот ни был. Вот только заботу принимать так и не научилась. Это казалось таким странным, далёким и одновременно с тем неловким. Как реагировать, что ответить? Задаваясь этими вопросами во время спешного переодевания, Маринетт поняла ещё одно: сколько времени она здесь со дня возвращения? Она не помнила. Сколько часов она отдыхала? А в какие часы позволяла себе расслабиться? А думала ли она просто… побыть в тишине? Оставалось лишь замереть с мокрым полотенцем в руках. Видит Бог, Маринетт не знала ни одного ответа на вопрос. — Не придавай этому слишком большого значения, — невинно улыбнулся Феликс. — Просто так совпало, что я оказался в аптеке и решил спасти человечество от ещё одного чихающего бедствия. Вспомнил о тебе. Подавив икоту, Маринетт замерла: ей не одной было не по себе. Оправдание ведь выглядело несколько странно, учитывая, что у входной двери они уже объяснились. Он хотел прийти. И пришёл. Заметил её самочувствие и пришёл, найдя каким-то образом её личный адрес. И пусть она не скрывалась, но… Маринетт закусила губу, опуская взгляд на лекарства. Беседа явно не клеилась. Что-то в этом всём казалось таким странным, таким несопоставительным. — Эм… Может, хочешь чаю? — предложила она, понимая, что сказала это слишком быстро. Проклятое волнение, проклятая тревога. Она перевела взгляд на собственные руки, нахмурилась. И проклятая дрожь в руках. Феликс чуть приподнял бровь, словно взвешивая её предложение. Кажется, он засиделся в собственном мире, пусть и был на просторах чужой кухни. — Ты уверена, что это не один из побочных эффектов болезни? — сдержанно поинтересовался он. — Чего? — Необычные решения. Странные предложения. Потеря рассудка, в конце концов. Ты же не часто зовёшь меня на чай. Вернее, никогда. Маринетт почувствовала, как щеки начинают предательски теплеть. Да куда уж больше? — Забудь, — пробормотала она, разворачиваясь, чтобы спрятать смущение. — Будешь кофе с сахаром. И побольше. Феликс снова мягко улыбнулся, наблюдая за ней. Снова. Что-то в этой улыбке казалось смутно далёким и вместе с тем знакомым ей. — Ладно, — сказал он спустя паузу. — Но только если он не с ромашками. — Кофе? Он осторожно уточнил: — Изначально чай обсуждался. — А до кофе договорился, — парировала Маринетт, уже размахивая баночкой в руке. Где привычная язвительность, где сарказм? Она двигалась быстро и совершенно бесшумно, на автомате. Это было пространство, в котором ей было совершенно комфортно и в котором она могла находиться абсолютно всё время. Феликс с интересом заметил, как преобразилось её лицо — с озадаченно-смущённого на сосредоточенное и умиротворенное, для этого понадобилось всего несколько секунд. Странным образом, но это упорядочило и его собственные мысли: — Я должен был прийти. Ты была не в порядке, — наконец сказал он. Маринетт замерла с чашкой в руке. Да как он…? Зажмурившись, она тихо сказала: — Разве что совсем чуть-чуть. Копошась перед столом, Маринетт не сразу поняла: без шума умеет передвигаться не только лишь она одна. Кто-то уже был прямо за её спиной. И этот кто-то имел чертовски приятный аромат жасмина. Резко потянув носом воздух, она попыталась сосредоточиться. Как-то разговор продолжал разваливаться, так и не слепившись нужной им кучки. Феликс не двигался, но Маринетт чувствовала его взгляд. Он смотрел внимательно, будто видел больше, чем она хотела показать. Секунда за секундой, они будто приближались друг другу, пусть и не двигались слишком заметно. — Я должен был прийти. Ты была не в порядке, — наконец повторил он. — В первый раз я это хорошо услышала, — несколько поспешно буркнула Маринетт. — Ты нервничаешь, — спокойно заметил Феликс, едва ли не касаясь губами женского уха. Она сглотнула, да только бестолку. Воздуха будто стало не хватать. — Нет. — Да. Слишком много у тебя «случается». Навалилось, — продолжал он, голос звучал мягко, но в нём не было места утешению, только констатация факта. — Ты не в порядке. И не нужно быть гением, чтобы это заметить. Кто-то здесь слишком устал. Устал от всего. Маринетт осталась стоять спиной к нему, сжимая чашку, словно она могла дать ей хоть какую-то опору. — Я… не могу всё объяснить, — прошептала она. А как тут выскажешься: о, прости, Феликс, ты прав. Я просто вернулась на много лет назад. Снова прохожу испытание проклятым героичным путём. Снова теряю себя, друзей и близких в попытках угнаться за спасением города. Ведь банально и совершенно эгоистично не могу прийти домой к любви всей своей жизни и сказать самую чудовищную новость: извини, твой отец — самый настоящий идиот. Запутавшийся, но такой идиот. И это он, в общем-то, город хочет уничтожить. И ради чего? Ради семьи. Ничего из этого сказать Маринетт не могла. Всё это казалось таким нелепым. Она резко выдохнула, ища какое-то оправдание. Однако оного и не потребовалось, Феликс вновь её удивил: — И не нужно. Она вздрогнула, когда лёгкое, едва ощутимое касание скользнуло по плечу. Пальцы Феликса коснулись ткани пижамы, осторожно, почти нерешительно. Очередное утешение? Эта мысль ей почему-то пришлась не по нраву. Жалости уж никак не хотелось, да и не о чем жалеть. Она всё делала правильно, только так, как могла в силу собственных возможностей. Были какие-то сожаления — но это уже её личное дело. И даже без объяснений… жалости не надо. Она уже не раз встречалась с подобным в прошлом. Маринетт резко дёрнула головой, собираясь что-то сказать — что-то очень резкое, но замерла, встретившись взглядом с ним. Зелёные глаза — упивающиеся, жадно смотрящие в саму душу, пробирающие до костей. И были они чертовски близко перед ней сейчас. Однако, она будто впервые по-настоящему их разглядела, действительно заметила. Сердце глухо стукнуло в груди, ведь таких глаз она ещё перед собой не видела. По факту: не замечала и не пыталась это сделать. Адриан Агрест имел точно такое же лицо. Точно такие же невозможные зелёные, мерцающие глаза. И при этом совершенно другое понимание любой ситуации. Не вспомнить его Маринетт просто не могла — не имела права. Что-то было не так. Он был в жизни Маринетт Дюпэн-Чэн бесконечно долго, его всегда было нестерпимо много и всегда не хватало. А в этот раз… Где Адриан? Самой было больно. Так больно, что сводило челюсти каждый день, каждую минуту, каждую секунду. Маринетт едва заметно сдвинула брови на переносице. Воспоминание, что билось под кожей, трепыхалось там так долго и разъедало внутри, вырвалось.

***

Он был всегда разным, словно что-то менялось в ней с каждым днём. Он улавливал эти перемены в те самые моменты, когда украдкой перехватывал её ладони. Мельком — во время патруля. Во время занятий, когда девушка спала и бессознательно тянула к нему свои руки, — мельком. И даже когда находилась совсем-совсем близко и держала руки, сжав на краях своих омерзительных кофт, — мельком. Но каждая перемена была пропитана странным ароматом и находилась где-то на кончиках её пальцев. Он видел их слишком часто, чтобы не заметить их болезненный вид. Они были почти синими, испачканными в несмываемых чернилах. И продолжали пахнуть свежей выпечкой. Иногда это были булочки с маком. Иногда — круассаны с нежным ванильным кремом. И почти уже никогда — тем самым печеньем, лимонными дольками и сладостями, что она пекла ему. Догадаться о том, кто был истинным владельцем волшебной коробки, каждое утро появлявшейся в его сумке, было не так уж и сложно. Сложным оказалось быть без неё. Адриан искренно позавидовал этим чернильным пальцам, с удовольствием сминавшими новую порцию домашних лакомств. Ему хотелось быть на её месте. Он был так голоден… Это было что-то большее, чем жажда и давно притупленное чувство, когда он слишком долго не ел. Это было взрывом в желудке, когда он увидел, что она взяла в руки. Это была всепоглощающая жажда. — Не знал, что ты ходишь на фехтование, — попытка оттянуть неизбежное. Говорить о важном не хотелось. — Хожу, но только не сюда, — Маринетт забавно сморщила носик, отвернув голову в сторону. — Здесь мне делать нечего. — Тогда зачем пришла? — он усмехнулся чуть шире и приподнял бровь. Спрятал подрагивающие руки в карманы. В последнее время не мог унять эту палящую дрожь. Сердце продолжало стучать, что сумасшедшее, будто отсчитывало время до чего-то. — Пришлось, — Маринетт недовольно поджала губы. — Я дала обещание мастеру не пропускать эти сборы. Она говорила быстро, всячески стараясь не показывать при этом, что каждое слово причиняло ей дискомфорт. А потом её кто-то толкнул в спину, отчего девушка резко изменилась в лице. Едва не выругалась вслух, но вовремя сдержалась. Краска с чуть алых щек медленно спадала, делая светлую кожу мертвенно бледной. «Проклятье! Только бы не заметил». — Я пойду, пожалуй… — натянутая улыбка вышла слишком корявой. Она начала медленно пятиться, передвигаясь задом наперёд. Лишь бы он не заметил спину. Меньше всего ей нужна жалость. Однако, девушка не учла одного. Он видел её насквозь. Не понимал как. Но видел. — Ну-ка стоять, птичка, — схватив Маринетт за воротник кофты, он с силой потянул её на себя. — Тпру, я сказал. — Эй! —она нахмурилась, глядя на Адриана. — Мсье, ты что себе позволяешь? — Спина, да? — развернув её спиной к своему лицу, он начал медленно задирать её кофту. Быстро расцепив стяжки на защитном жилете, Адриан мазнул разгорячёнными пальцами по её коже. Едва не отпрянул, почувствовав какой-то электрический разряд. Между ними не неловкость, а чёртов пожар. — Остановись сейчас же! — Маринетт нервно взвизгнула и прижала руки по бокам, словно защищаясь. — Забыл, где находишься?

***

Воспоминание из прошлой — считай ещё не наступившей и той, что уже не наступит — жизни ударило, как ушатом холодной воды в лицо. Адриан Агрест был напорист, иногда немного груб в своих желаниях, эгоистичен в понимании любви, иногда несдержанно себя ведущим. Вместе с тем — особенным для неё. Но… это было когда-то. И это «когда-то» теперь не наступит. Это была другая история, которую следовало отпустить. Словно в ней что-то не вязалось, не так пазл когда-то сложился. Маринетт напряглась, осознав: вся эта тоска имела место быть ровно до теперь. До этого самого момента. Понимание пришло только теперь, пока Феликс тяжело и глубоко дышал в жалком сантиметре от её носа. Адриана Агреста в этот раз почти всегда не было рядом, потому что не он герой этой истории. В этот раз всё иначе — история не написана, роли не заданы. Итогов нет. Есть только Феликс Фатом, чей жасминовый аромат на теле так и привлекал зарыться в его волосы, окунуться в этот запах весны и томительного тепла. Этот запах с ним был с самого первого их столкновения. Он тянулся самой сладкой, незримой ниточкой вокруг одежды Феликса, вокруг его вещей. Да и сам он напоминал жасминов бутон. Маринетт прикрыла глаза. Не было смысла видеть в одном другого, а в другом — одного. Феликс Фатом — один человек. Адриан Агрест — ему противоположность. Они разные, она — одна для себя. И только ей решать, что будет сейчас. Поэтому Маринетт, не решаясь что-то сказать, сделала почти незаметный шажок вперёд, позволяя повернуться себе всем телом. Она даже не заметила, как её пальцы разжались, и чашка с тихим стуком опустилась на столешницу. Феликс не двигался, но всё же становился ближе. Воздуха не хватало. Маринетт подавила внутренний смешок. Этот человек был неимоверно внимательным и нежным, несмотря на свою внешнюю язвительность. — Мы так часто сталкивались лбом за последние месяцы, — почему-то вспомнила наконец Маринетт. И это был факт, только за последние две недели они трижды случайно ударялись головами друг о друга, ибо были слишком близко. Затем приходилось неловко отстраняться и отводить взгляд. Феликс не ждал в этот раз. — Не хотелось бы удариться снова, — шепнул он. — Тогда… — Маринетт подумала, что её просят отстраниться, поспешно отклоняя голову. Это ведь было логично — она просто неверно истолковала ситуацию. Снова напридумывала лишнего. Испуганное выражение лица Феликса появилось столь быстро, сколь были быстры его холодные руки. Тёплые пальцы скользнули по её щеке, кончиками касаясь кожи, словно только так и было правильно, только такой момент был им нужен. Очевидно, Маринетт хотели не только удержать. — Тогда, — Феликс приподнял светлые брови, красноречиво указывая на то, что не было сказано. Очень тонко намекая. И он был прав. Ведь оба поняли это ещё в момент открывшейся двери: если он зайдёт сейчас — а он непременно зайдёт — что-то случится. И это что-то будет иметь весьма неожиданное продолжение. Маринетт ожидала откровений в привычной для себя обстановке. Феликс не желал быть понятым. И тогда оба приняли условия игры, хотя и не думали, что такое возможно. Именно поэтому привычная беседа между ними не вязалась — этого и не требовалось, будь они чуть проще, чуть смелее. Но именно такие обстоятельства и делали их такими, как они были. Не самыми удачными, но ещё и не пропащими. Феликс двинул пальцами по горячей коже, словно пробуя: а не обожжётся ли? Это было чем-то совершенно новым для того, кто не особо жаловал прикосновения к себе. Он будто только осознал, что трогать другого человека — очень даже приятно. А поэтому ладони потели нещадно, движения становились смазанными. Нежно, медленно, как пробуждение после долгого сна. Но это было только началом. Пальцами он очертил её подбородок. Все его попытки коснуться Маринетт до этого — были лишь пробой, жалкими попытками ступить на неизведанную для него территорию. — Волнуешься? — Маринетт не отрывала свой взгляд ни на миг. Она и сама не могла поверить, что позволяет делать это с собой. Тонкая дрожь пробежала по телу, когда Феликс чуть сильнее надавил. Совершенно необычные ощущения. Совершенно волнительные. — Да. — Первый раз? — понимающе спросила Маринетт. Его ладонь скользнула к её затылку, пальцы мягко переплелись с влажными прядями волос, притягивая её ближе. — Нет, — Феликс хмыкнул. — Уже волновался раньше. Маринетт невольно потянулась к нему, пальцы сжались, словно она боялась, что он исчезнет. Весь этот миг, такой странный и непонятный исчезнет. Она даже боялась моргать. Но ни через минуту, ни через две Феликс не исчез. Пляска взглядов не могла прекратиться слишком быстро — это было бы кощунством для таких, как они. Поэтому Феликс успел провести пальцами и по приоткрытым губам, вызывая у Маринетт новую дрожь. Хотелось как-то выразиться, что-то сделать, чего не делала она никогда и нигде. В итоге Маринетт… укусила большой палец, прижимая подушечку к влажным губам. Феликс тут же вздрогнул и зашипел, но взгляд не отвёл — ещё больше распалился. Это было так неловко, так необычно. Он медленно отвёл руку от её лица, позволяя наконец-то склониться ближе. Именно так он отвечал на её молчаливый призыв, холодные губы наконец-то соприкоснулись с её тёплыми, будто желая вобрать в себя этот неистовый жар. И мир замер. Она прикрыла губы ладонью. Они не двигались требовательно, нетерпеливо, заставляя сердце стучать сильнее. Дыхание не смешивалось, воздух не становился горячее, теснее, и между ними больше не оставалось пустоты. Его язык не скользнул вдоль её губ, осторожно, но уверенно, пробуя, исследуя, и снова требуя. И Маринетт бы ответила — смелее, глубже, её руки поднялись бы к его шее, зарываясь в светлые волосы, в этот жасминовый аромат, от которого кружилась голова. Это не было похоже на взрыв — потому что это был не Феликс Фатом. Улыбка с лица блондина тут же спала. Поцелуя не состоялось. — Ч-что… — начал было он, но тут же замер под колким взглядом. — Ты не Феликс Фатом, не так ли? Адриан замер и мир вместе с ним. — А должен был быть? Маринетт крепко зажмурилась. Этот проклятый вечер никак не мог закончиться.

***

Он вышагивал по пустынной улице, где фонари бросали длинные, дрожащие тени на мокрый от недавнего дождя асфальт. И с каждым шагом стук ботинок становился всё более неуверенным, более сбитым, словно только так и можно было выразить странное волнение. В воздухе ещё витал слабый запах сырости, смешанный с ароматом ночных цветов. Такое себе сочетание после дождя — немного дурманящее, немного удушающее. Феликс почти не слышал собственных шагов, только редкие капли, что всё ещё стекали с крыш и ударялись о металлические решётки ливнёвок. Оставалось только смотреть под ноги, проводя подошвами по дорожкам. Слушать окружающий его мир и копошиться в себе. Лишь бы быть не здесь, не в этом дней и вихре событий. Где касания отдавались болью, где общение разило отравой. Это было чем-то незаметным для других. Люди касаются друг друга постоянно — легко, небрежно, не придавая значения. Кто-то поправляет воротник собеседнику, кто-то обнимает друга при встрече, кто-то похлопывает по плечу, смеясь. Обычные жесты. Привычные. Даже необходимые. Но не для него. Каждый раз Феликса мутило от этих липких рук, от ощущения чужой кожи даже вблизи его замерзающего тела. И каждый раз он возвращался к этой боли, мысленно изничтожая себя по этому поводу. Для него каждое прикосновение было чужим вторжением. Оно всегда что-то значило, даже если другой этого не осознавал. Оно всегда было просьбой. Вопросом. Попыткой пересечь грань. Феликс невольно сжал руки в карманах, словно пытаясь спрятать их от чего-то. Когда кто-то дотрагивается, это как холодное прикосновение к раскалённой коже — хочется отдёрнуться, инстинктивно, резко, будто от этого зависит жизнь. Пальцы, скользящие по запястью, — как ошейник, туго затянутый вокруг горла. Плечо, к которому прижались в переполненном зале, — словно стена, к которой прижали, лишая выхода. Он не хотел этого. Он никогда не хотел. Но сегодня… Феликс остановился, позволяя нескольким каплям дождя закатиться ему за шиворот — даже не сморщился. Сегодня всё было иначе. Он вспомнил, как осторожно коснулся её плеча — лёгким, почти невесомым движением. И впервые не ощутил отвращения к самому себе. Вспомнил, как её кожа вздрогнула под его пальцами. Вспомнил, как она повернулась к нему, её губы чуть приоткрылись, дыхание стало неровным. Вспомнил её глаза. Феликс провёл языком по губам, словно и сейчас чувствовал её слабый запах, такой едкий в этот раз. И дело было даже не в голубях. Маринетт всегда пахла по-разному и всякий раз удивляла его. Запах лилий и ванили, запах корицы и какао, запах сгоревшего кофе и акварельных красок. Аромат выпечки и прокисшего, какого-то удушающего крепкого чая. Это даже не было противно — это всегда было забавно, вызывало любопытство. Это будило один и тот же вопрос: а что она делала в этот раз сегодня? Маринетт Дюпэн-Чэн была очень странная, немного дикая. Духи и дорогостоящие спреи для тела ей были ни к чему — слишком обыденно, что ли? Сегодня он сполна насладился видом Маринетт Дюпэн-Чэн в голубиных перьях, без штанов и даже без стыда шествующей в толпе удивлённых зевак. Этому можно было бы даже удивиться, да только волнение съедало больше. В суматохе единственным его желанием было… схватить её за руки. Он видел в ней заблудшую кошку, что ловко бродила по крышам и возвышалась над людьми в темноте. Будто видела всех и каждого, но никогда и никто — её саму. И чем больше она бродила в этом городе с лёгкой, какой-то особенно заискивающей улыбкой, понятной лишь ей одной, тем больше Феликс хотел знать. Тем больше хотелось коснуться той, что сама к нему ни разу не стремилась. Очередная капля дождя упала ему на шею, противно скользнув по коже. Феликс раздражённо потёр рукой намокший ворот рубашки и сжал губы в тонкую полоску. Всё же, дождь не давал придаваться внутренним страданиям и метаниям так, как ему хотелось. Это даже было смешно — настолько сильным от этого ощущалось его бесполезность и жалость к себе. В этот раз как-то особенно сильно. Он вытащил руки из карманов и с отвращением взглянул на них, будто именно в них был корень всех его проблем. Хотелось выругаться в тот самый миг, когда фонарь над головой натужно заскрипел и с тихонько погас. Ну это совсем уже… как здесь сосредоточиться и нормально себя ненавидеть? Впереди раздался какой-то шум и ругань. — Да какого ж хрена? — процедил Феликс. И в эту самую секунду его ладони кто-то крепко-накрепко стиснул. В нос ударил запах красок и кофе. Сердце пропустило удар, заставляя всё тело сжаться, напрячься до предела. — Скажи, что ты настоящий, — привычно звонкий голос отдавал раздражением и злобой. — Просто скажи, что ты настоящий. — Я всегда знал, что ты безумная, — сипло пробормотал Феликс, прикрывая глаза. Руки согревались в крепких тисках женских ладошек. Ему бы удивиться, задать хоть один логичный вопрос… Это был одновременно и лучший его сон, и худший его кошмар. Вот только пока маленькие женские пальчики сжимались с его собственными… всё меркло как-то. Это даже осознать было тяжело. А затем Маринетт Дюпэн-Чэн порывисто обняла его, накрепко сцепляя руки за спиной. Она будто пробежала марафон — рваное дыхание так и билось о его одежду. — Феликс… В этот раз ты настоящий. Не зная, что сказать, и совершенно растерявшись от происходящего сейчас с ним на безлюдной улице, он удивленно ляпнул: — Ведьма, а я у тебя не первый? Маринетт, тяжело дыша, оторвала голову от мужской груди и мрачно сказала: — Прости, но сегодня ты… двадцать пятый Феликс, — она нервно осмотрелась. — Точнее, за последние три часа. А теперь бежим! Она снова схватила его за руку, сцепляя пальцы. Не давая опомниться, Маринетт резко потянула его в мрачный проулок без единого фонаря. А вот это уже было интересно. Что только что произошло? Вечер кончился. Началась ночь. И что-то Феликсу Фатому подсказывало: будет она очень бурная. Даже лучше, чем сегодняшний день.