Серебряный

Узкие рукава прозрачны, как и узкие легинсы, как и ткань на животе. Закрыты лишь грудь и бедра, немного — плечи. Сегодня мне страшно, что он велит ходить по кабинету — лишь ходить, не наклоняться, не вставать на цыпочки, не привлекать его ничем лишним, кроме собственного существования. Мистер Стамп всегда знает, был ли я с кем-то и никогда просто так не прощает, ведь это его день. — Садись, — зовёт на колени, как в дни самого полного благодушия. Подхожу медленно. Когда-то Сергей Павлович боялся, что вес меня выдаст. Но мой создатель постарался сделать тело не тяжелее человеческого. А найти хозяина получше не постарался. Почему так обязательно мне получить от мистера Стампа то, что он, кажется, принуждает получать? Может быть, лишь потому, что он ведёт себя осторожно, оттого, что смотрит как на прекрасное и даже хрупкое. Потому что среди бархатной чистоты его комнаты, в прикосновении его пальцев, в его голосе и его спокойствии, есть странное очищение. Оно позволяет не помнить, оно позволяет испытать удовольствие — извращенное, но все же не грязное… — У тебя виноватый вид, — мистер Стамп улыбается, будто рад и гладит мои волосы. — Всё так, — пусть моей вины, на самом деле, вовсе нет. — Ты боишься, — он лишь делает вид, что задаёт вопрос, — что заставлю медлить? — Пожалуйста, не сегодня… — я хочу забыть, забыть быстрее, хотя и знаю, что все повторится. — Ну в таком случае, придётся наоборот, — снисходительно, но без малейшего намёка, что с ним можно спорить. Быстро — тоже неприятно. Как будто все делится на два, лишая радостей. И все же — прочь все, что снять легко. Остаётся лишь прозрачное и в расстояние меж крупными пуговицами скользит ладонь, касается живота едва, но обжигает, и к груди — пуговицы сами расстегиваются и расходится прозрачный наряд, будто лёгкие волны. Я стараюсь стянуть его с плеч так же плавно и так же красиво. Горячие поцелуи у шеи — все же они не бегут, а цветут, раскрываясь неспешно. Приподнимаюсь, чтобы избавиться от всего вовсе, а опускаюсь на округлое и небольшое. Бутыль. Гель. У меня нет времени изобразить, что он холоден. Обвести, но знаю, без вопроса — не более. — Внутрь? — Нет, я сам. Без промедлений, без кружения, не так, как всегда, он погружается внутрь, с моих губ срывается восклицание: царапает… — Я забыл снять кольца? — шепчет он лениво и безразлично… Вовсе не забыл. Надел новое, без камня, но не гладкое. — Почему? — Ты скверно вёл себя на том концерте, — странно блестят его глаза. Он ждёт чего-то, ждёт необычного. Ещё никогда он не делал такого, что могло бы повредить, а кольцо на втором пальце с большим камнем… — Простите. Проникает, но ещё недостаточно, чтобы с кольцом. Я лишь чувствую его острый край. — Это все? — Это все. Смотрит в глаза, пристально. Как хорошо он умеет медлить… — Ты боишься? — Нет, — я ещё умею бояться, но уже не того, что сломают. Лишь того, что Сергей Павлович запрет меня навсегда, или решится оставить мистера Стампа, или захочет завести детей… Или найдёт способ бесповоротно разочаровать. — Только того, что стану противен вам, — и что раз за разом вы тоже будете видеть во мне ту вещь, что уже не нужна, но слишком дорога, чтобы спокойно расстаться. Он молчит и вдруг отпускает. Гладит странно, сминая кожу… — Опускайся. И я опускаюсь, с обидой на то, что легко и на то, что не вышло медленно. Прижимает к себе: значит, больше ничего нельзя. Шёпот в самое ухо, будто чем-то задетый: — Почему ты не скажешь? Почему ты не скажешь, что я наказываю не того? Неужели ты любишь этого мальчишку? Я хочу отстраниться, но не могу, будто прикован рукой на спине. Может все сбилось в моей системе, может я слышу не то, что есть на деле? — Что бы я с тобой ни делал, на следующий день ты чудил без затруднений. Каким бы виноватым ни выглядел, на следующий день творил что-то ещё хуже — нет, я бы знал, если бы тебе нравилось быть виноватым. Ты здесь и ты с другими слишком разные. И я много раз говорил, что имя «Серёжа» не подходит тебе. — А какое подходит? — губы едва шевелятся. Он все знает. Он знает давно. — Электроник, мальчик с янтарными глазами, — поднимает за подбородок, но не грубо, а ласково, как и всегда, а то, что меня охватывает, сродни ужасу. Он знает больше, чем все. Знает слишком многое. Слишком старое. И не могу говорить. — Так ты любишь его? — не могу! — Любишь?.. — и снова падаю, выскальзывая из прохладной руки. — Ненавижу… — Меня? — Его… — мне всегда казалось, что получив шанс рассказать, я буду кричать. Но звучит лишь безвольный шёпот. — Ты не хотел быть здесь? — гладит нервно, и не может успокоить, как прежде. — Не хотел… Не хотел быть рабом вдвойне. Не хотел платить за его радость. Но Вы… — я знаю, он не хороший человек. Он держит многих в своих руках. Может тех, кому повезло меньше, намного жёстче, чем Сергея. Знаю, что я — лишь хорошая вещь для него. Если бы не был плохой и малонужной для других… — По сравнению с другими, вы ко мне добры. — Но ты едва ли думаешь, что это от доброты душевной, — мистер Стамп улыбается голосом и, наверное, губами тоже. — Меня бы насторожила подобная доброта, — ведь и за многие-многие действия Сергей Павлович не «платит» даже словами благодарности. — Значит, тебя все устраивает? — его вкрадчивость очевидна, но помогает, губы дрожат от негодования. — Устраивает? — голос срывается и срывается. — Он держит меня взаперти, не даёт новой информации и книг, новых вещей. Может приказать что угодно, может отдать в любую постель и в свою — тоже. Может привезти сюда, а может и нет и не сказать мне ни слова. Он забирает все, что вы даёте… Меня все будет устраивать лишь когда я от него избавлюсь! Блеск и движение навстречу, рука на спине прижимает ещё крепче, мистер Стамп заинтересован. — Скажи, ты бы мне продал, продал себя за это? — так вдохновенно и так легко звучит его голос, будто он предлагает спасти целый мир. — Я бы его устранил или научил бы тебя, как самому справиться, — небрежно гладит, для него все легко. Или он просто хочет убедить меня. — Ты бы жил здесь, как дорогой кот. Самое лучшее, лучшие книги, лучшая одежда и лучшие люди — все что ты хочешь, в пределах моего дома, — человеческое сравнение его словам — мед, золотой, тягучий, но не излишне густой, что льётся спираль за спиралью, все тоньше и тоньше с ложки на блюдце. Если бы только он предложил это раньше… — Нет, — мне не нужно ни думать, ни сомневаться. Но мне больно, пусть вовсе не ярко и вовсе не остро. Я отрезаю, отрезаю… И мед делается тяжёлой цепочкой; упавшие звенья тяжёлы, но ещё не разбили. — Не хочу вас ненавидеть. Хочу, чтобы вы оставались для меня чем-то хорошим. И хочу вырваться сам. — Очень жаль… — задумчиво и медленно, но до сих пор в его тоне что-то ненастоящее, слишком романтическое. Но в движенни и глазах — странная истина. Он знал мой ответ и заранее был им расстроен. — Но я ждал от тебя упрямства… И не ждал, что так важен тебе. Я молчал, пряча на его груди усталость и бессилие. Уже слишком поздно, чтобы у меня был герой и спаситель. И он — последний, кто мог бы им быть хоть когда-то. — Почему вы спросили так поздно? — Потому что я вовсе не добр и все ждал, когда ты попросишь. Горько смеяться, хватает лишь на миг. — Всё не будет как прежде, — теперь уже не вопрос: он решил. — Я буду звать тебя чаще. А этот мальчишка будет сам отвечать за свои ошибки. — Вы возьмёте его в постель? — ни к кому, но к Сергею Павловичу, да, буду… Нет, не то. Не ревность. А мерзость. — Нет, есть способы наказать и похуже. И я заставлю его обращаться с тобой много лучше. Держать в комнате и не скрывать существования, не отдавать кому попало — ему самому в том числе — и… Может, чего-то ещё я не услышал. Вдруг живо представленная другая жизнь обняла меня дрожью… А затем я заплакал. — Не хочу… — Не хочешь? — уже не понимает… Ещё жив во мне один странный, один глупый, бессмысленный страх… — Не хочу, чтобы он снова притворялся моим другом.