Не наши звёзды погаснут

      Кержаков изучает всевозможные слухи о той ситуации, когда члены «Регула» пытались его убить, с ироничной усмешкой в течение недели. Газетные заголовки, ссылки в интернете, даже некоторые комментарии в новостях по официальным каналам, конечно, больше посвящены страшной аварии, которой завершилась перестрелка, но именно в Петербурге, пожалуй, только в нём, можно услышать о преступности из телевизора. Здесь даже назовут организации и постараются предположить имена действующих лиц. А потом ещё полмесяца простые люди на улицах будут перетирать эту историю, пока не случится что-то более глобальное.       В ночь того дня телефон Кержакова разрывается от входящих звонков. Александр, расхаживая по своему замечательному дому у озера, попивает виски, расслабляясь после такого выматывающего вечера. На телефон он не обращает внимание достаточно долгое время, считая его излишним отвлекающим фактором. Александр привык думать, анализировать, сопоставлять факты, чем занимается и теперь. Он перетряхивает свежие воспоминания, как будто ставит на повтор любимую музыку. Перед его глазами снова люди из московской организации, которых он достаточно хорошо изучил при посильной помощи Погребняка и Быстрова. Впрочем, они могли дать только сухие факты и статистику, хотя Быстров, в свойственной ему манере, добавил парочку мнений и личных оценок. Однако это всё равно даже рядом не стоит с тем, что пережил Кержаков. Он был против них один, смотрел в упор на направленные в его сторону пистолеты.       Наверное, подражание Широкову сыграло здесь Александру на руку. Будучи в непростой, практически безвыходной, ситуации, он не растерялся, не похоронил себя заранее, а отнёсся ко всему, будто к какой-то забавной игре. Потому что Широков никогда не сдавался. Потому что Широков всегда ставил себя выше противника, даже если весь мир думал иначе. Потому что Широкова никогда не волновали посторонние мнения.       Чужие мнения интересовали Александра только в том случае, когда из них можно было почерпнуть новую информацию. Как, например, он слушал Быстрова, читал статьи под громкими заголовками и переключал кнопкой пульта новостные каналы. Теперь у Кержакова информации в избытке. Он почувствовал на собственной шкуре, кто такие члены «Ригеля». Кажется, правда, с ними был ещё какой-то пацан, наверное, принадлежащий команде «Регула», в очередной раз обновлённой. Он не оставил после себя никакого впечатления, кроме, пожалуй, разочарования в новейшем поколении высшей преступности.       Можно подумать, будто Миранчуков и Смолова Кержаков тоже оценит низко, ведь они, имея такие громкие достижения, известность на всю страну и кое-где за её пределами, не смогли втроём справиться с человеком, откровенно говоря, посредственным, всего лишь каким-то подражателем. Но нет, Александр оценивает троицу высоко и может только согласиться с общим мнением об их уровне. Ведь они убили его. Просто Александр уже около полутора лет, выходя из дома, всегда надевает бронежилет. Всё из-за покушения, случившегося с ним в Петербурге, после которого он пролежал в больнице под аппаратом искусственного дыхания около месяца. Ему сказочно повезло не просто выжить, но и вернуться в преступность, снова влиться в коллектив «Рассвета», благо, тот остался без изменений. «Однако осторожность не повредит», — подумал тогда Кержаков.       Телефон всё-таки катастрофически мешает мыслям. Даже беззвучный режим не отменяет своего отвлекающего фактора, поэтому Александру приходится поднять трубку. На том конце, предсказуемо, Широков. Тяжёлое молчание свидетельствует о его бешенстве.       — Надеюсь, Роман Николаевич, что вы решили поинтересоваться моим здоровьем, — смело начинает Кержаков.       После сегодняшнего ему практически ничего не страшно, к тому же, обжигающий виски, оседая на языке и в горле, делает своё дело, приводя нервы в некий непоколебимый баланс, когда тебе совершенно плевать на всё.       — Не боишься, что оно существенно пострадает, когда ты переступишь порог моей организации? — в моменты широковской злости в его голосе всегда проскальзывает уловимое шипение. Его часто сравнивают с фениксом из-за способности возрождаться раз за разом даже после новостей о гибели, но Кержаков считает, что змея как тотемное животное подходит Широкову больше.       — Я выжил, будучи один против четверых, не пальцем деланных преступников. По-моему, за это положено вознаграждение.       На другом конце связи глухо усмехаются. Александр может предположить, какие слова и угрозы последуют дальше, но... Широков всегда умел удивлять.       — И как они? — ни одной настораживающей ноты, словно он спрашивает прогноз погоды на ближайшую неделю или разговаривает со старым приятелем. Хотя, наверное, даже с приятелями Роман говорил бы только с позиции более успешного и выдающегося человека, смотря исключительно сверху-вниз. — В преддверии «стрелы» подобные стычки могут оказаться очень полезными.       — Я думаю, Роман Николаевич, что вы остались бы довольны, — уже не так смело продолжает Кержаков. Перемены в настроении Широкова пугают куда больше, чем его гнев. Это точно добром не обернётся. Впрочем, добро и Широков — понятия параллельные. — Если до «стрелы» с ними ничего не случится, что вряд ли вообще возможно, то это будет самая сильная «стрела» в истории. Такого противостояния не было никогда и точно больше не будет.       — Они не смогли тебя убить, а ты уверен в их силе?       — Роман Николаевич, вы и сами прекрасно понимаете, что я жив лишь чудом. Удачное стечение обстоятельств, а мне по жизни часто везёт.       Широков снова усмехается. Он говорит, что город теперь будет похож на огромный улей, ведь всё будут жужжать о произошедшем. Напоследок он напоминает, что в любом случае Кержаков обязан завтра быть в организации, так как от собрания освобождает только смерть и то не всякая.       Даже когда слухи постепенно стихают, всё равно остаётся личность, не могущая успокоиться. Быстров вспоминает столкновение Кержакова и «Регула» вплоть до самой «стрелы», разнося нелепые слухи по всему «Рассвету». Кроме того, Быстров в очередной раз поражает своей глупостью, когда начинает заранее хоронить звёздную организацию. Его мнением, впрочем, заражается часть «Рассвета», и даже среди «избранных» Широкова находится тройка согласных. Павлюченко, который, в принципе, адекватностью отличается редко. Денисов, который насмехается над «Регулом» всегда, каждый божий день, считая их всего лишь выпендрёжниками. А ещё неожиданно в число поддавшихся бреду Быстрова входит рассудительный Погребняк, который всех мерил исключительно рейтингом. Он посмотрел, что не так-то много людей рядом с Черышевым занимают даже первую тридцатку, что свидетельствует о довольно низком уровне всей команды. А если ведущие преступники, вроде Миранчуков, допускают такие нелепые осечки, то другие их коллеги, видимо, болтаются в районе дна.       Быстров посмеивается в душе, когда слышит якобы аргументированное мнение Погребняка. Быстров, в отличие от многих, что «Ригелем», что «Регулом», что отдельными людьми в них, всегда восхищался. У него сомнений в их силе не возникало никогда. Но как же просто посеять сомнение среди других членов «Рассвета», как легко заставить их пересмотреть свои, казалось бы, жёсткие и непримиримые позиции, которыми они так гордятся! Это вызывает у Быстрова только удовлетворение самим собой.

***

      Широков тоже интересуется происходящим в городе. Как и Кержакова, его, скорее, забавляет вся сложившаяся обстановка. Провал «Регула», конечно, греет душу, но вместе с тем несколько раздражает. Роман ненавидит слабость, презирает тех, кто прекращает бороться, смиряется со своим проигрышем и отдаётся в руки смерти. Он сам по себе не такой, а как был бы идеален мир, если бы каждый человек походил на Широкова! Наверное, поэтому у Романа было целых два ученика, которым он старался привить собственные взгляды на жизнь, которым стремился оставить некоторые черты своего характера. Как думается ему самому, с Пашей это практически получилось. Понятно, что невозможно вырастить собственную копию, но на начальных этапах Паша был слишком похож на своего наставника. Это потом он возомнил себя самостоятельным, тоже умеющим думать на несколько шагов вперёд, за что и поплатился собственной жизнью.       Роман слышал о той «стреле» разное, многое из чего передал ему, разумеется, Быстров. Владимир был на короткой ноге с руководителем «Южной», Валерием Георгиевичем, а тот, в свою очередь, стоял на передовой во время столкновения двух организаций, да и потом ещё ходил, подсчитывал потери, анализировал итоги. Единственное, о чём Широков не знал и вряд ли когда-то сможет узнать, — предсмертные слова Паши. И последние записи в его дневнике, конечно, тоже. Ведь после якобы смерти своего наставника, Мамаев ещё какое-то время кропотливо вёл свою тетрадь. Может быть, не просто так, не только для того, чтобы выплеснуть эмоции и переживания, когда поделиться ими, откровенно говоря, не с кем, ведь нет человека, которому доверяешь целиком и полностью.       Паша думал о своей смерти, к ней он был готов, потому что знал, что такое «Ригель». Как бы там ни смеялся сейчас Широков, но просчитывать на несколько шагов вперёд его протеже всё же научился. Так вот, Паша свою смерть предполагал, и чем ближе она была, тем всё меньше тумана мыслей Романа Николаевича оставалось в Пашиной голове. Окончательно глаза открылись в последний вечер перед «стрелой». Паша, наверное, подсознательно желал оставить Дениса выигравшим, победителем, хотел, чтобы именно Черышева-младшего внесли в историю преступности, как героя и спасителя. Паша писал свой дневник для него, поскольку чувствовал, что именно Денис всё поймёт без лишних объяснений, ведь их истории начинались одновременно.       Широков о дневнике знал, видел его, даже читал, пока ещё Паша был рядом. Он хотел понять, чем живёт и о чём думает ученик, ведь, мало ли, тот задумал устроить переворот и убить его. В Пашином дневнике Роман нашёл только какие-то сопливые заметки про родителей, которых убили члены «Ригеля», подчиняющиеся непосредственно Широкову, про первую встречу с наставником и то впечатление, которое тот произвёл на Пашу, про начало дружбы с Игорем и Денисом, про их вынужденное противостояние, в которое Паша впоследствии втянулся с лёгкой руки Широкова, вовремя сказавшего необходимые слова. Всё это Роман считал ненужной лирикой, бесполезным мусором в голове Паши, он даже думал запретить ему вовсе заниматься этой писаниной. Вот только времени для серьёзных разговоров не было, потому что Широков покинул «Ригель», а потом начал участвовать в регулярных «стрелах» против своей бывшей организации. Но как-то раз ему на глаза снова попалась Пашина тетрадь, и он снова открыл её.       Единственная запись, которая тронула душу Широкова. Тронула беспокойством и страхом. Одна фраза: «Мы убиваем своих!» Паша возмущался тем, что делал на тот момент глава группировки, что они убивали тех, кто ещё буквально вчера был коллегой, товарищем, а может быть даже другом. Это было бесчеловечно, жестоко в крайней степени, и Паша не понимал, почему это происходит с ним. Он подробно описывал, как во время одной из «стрел», после которой он заявил Широкову, что больше не будет убивать, и что от вида крови у него начинаются панические атаки, ему удалось столкнуться с Игорем. Паша вышел один на один с ним, оба смотрели в глаза своей смерти, ведь всё зависело только от того, кто первым нажмёт на спусковой крючок. Однако Паша швырнул пистолет под ноги Акинфееву, а тот пощадил бывшего товарища.       Что напугало Широкова? Слабость. Бессилие и малодушие своего ученика. Он не смог убить своего друга, когда оказался с ним по разные стороны баррикад. Это был первый тревожный звонок для Романа, ведь с этого момента Паша перестал быть в его власти, решил жить самостоятельно.       И тогда в голову Широкова пришла абсолютно безумная идея. Но, как скажет через несколько лет Паша: «У каждого сильного человека должна быть безумная идея, к которой он будет стремиться, не поступаясь ничем». А у Широкова такие идеи возникали время от времени, потому что он слишком сильная личность. Да, наверное, многие в преступном мире думают, будто Широков подстроил собственную гибель для того, чтобы больше не возиться с Черышевым-старшим и его организацией, чтобы временно уйти в тень и придумать что-то более гениальное, чем создание независимой группировки в Москве. Кто-то предполагал, что Широкова предали, и он понял, что больше не может доверять своей команде и решил её оставить, пусть и довольно странным способом. Нет. Нет! Ни черта подобного! Широков задумался о собственной смерти, потому что ему надо было оставить только одного Пашу.       Он заранее собрал тех, кому доверял больше всего. Удивительно, как в число этих людей умудрился пролезть Быстров, но едва ли это теперь имеет хоть какое-то значение. Широков кратко изложил им свой план о том, как проиграть грядущую «стрелу» с «Ригелем», а потом уехать в Петербург и основать там новую сильную организацию, воплотив в жизнь все свои взгляды на преступность. Он не назвал главной цели, потому что она была слишком личной, и никто среди последователей не понял бы её. Посчитали бы Широкова поехавшим маразматиком, ещё вздумали бы от него избавиться на самом деле.       А цель у Широкова была следующей. Раз уж Паша начал думать самостоятельно, раз стал пытаться совершать поступки без разрешения своего наставника, так пусть докажет, что действительно стоит этого всего, пусть создаст свою организацию, пусть продолжит дело Романа в Москве или изберёт себе другой путь. Широков хотел проверить Пашу, хотел увидеть, дало ли плоды его учение. И поначалу оно действительно радовало, но потом что-то, как всегда, пошло не по плану. Тогда Роман начал устраивать другие так называемые проверки, организуя покушения на Пашу или на его людей. Конечно, тем самым, он выдавал своё существование, но Роман был уверен, что ученик и без того вряд ли верил в реальность его смерти.       И всё-таки Паша так и не убил ни одного своего друга. Игорь и Денис жили до сих пор вместе с «Ригелем», в то время как Паша остался слабым и чувствительным. Широков этого не понимал. Широкова это злило. Но некоторую дань уважения первому ученику он, конечно, всё равно отдавал. Особенно теперь, когда ему есть, с чем сравнивать.       Роман знает, что Антон никогда не проявит слабость, не уберёт пистолет, оказавшись один на один против какого-нибудь своего знакомого, с которым сто лет назад неплохо ладил, числясь в купчинской банде. Антон — воплощение того идеала, к которому Широков вёл Пашу. Безжалостный, непомерно жестокий, хитрый и изворотливый. С другой стороны, все эти качества выкручены в нём до крайней степени, что тоже мало нравится Роману. Это попахивает безумством, кровожадностью, а высшая преступность всё-таки жестока, но умна. Каждый поступок тщательно вымерен, подготовлен и обдуман. Спонтанность среди высших преступников свидетельствует об их бессилии, отчаянии, она означает, что их загнали в угол, и они готовы любой ценой продлить дни своей жизни. А у Зиньковского спонтанность — кредо.       Честно признаться, Антона Широкову тоже понять тяжело. Вроде бы, его поступки просты, не содержат в себе никаких скрытых смыслов, но почему он это делает? Поражает иногда и то, что Зиньковский в решающий момент может выразить такую мысль, на которую не способны все «избранные». Как в тот день, когда они решали судьбу «стрелы», и именно Антон вдруг начал подгонять её под символизм, говоря, что вся высшая преступность на нём зациклена, поэтому «стрела» станет запоминающейся. И это действительно, чёрт возьми, так! Но почему Зиньковский раньше никогда не раскрывал эту сторону своей личности? Почему он так плевался на всё, что носило отпечаток высшей преступности, подобно Широкову, презрительно кривящемуся от всего, что относится к бандитской среде?       Роман действительно задаёт ему эти вопросы, потому что хочет понять своего нового ученика больше.       — А почему вы считаете, что я хуже того Паши? — вдруг спрашивает Антон. — Вы никогда не разговариваете со мной по-человечески, только бьёте. Вы думаете, что я был ошибкой? Что надо было тогда убить меня?       — Я никогда не говорил, что ты хуже Паши. Да, я вас сравниваю, потому что это само собой разумеющееся действие, — спокойно отвечает Широков, откидываясь в кресле и кладя ногу на ногу.       — Конечно, не говорите. Вы вообще не считаете нужным общаться со мной через слова! — сквозь зубы цедит Зиньковский. — Даже с Володькой вы обращаетесь куда лучше, хотя сами утверждаете, что такую мразь, как он, невозможно найти!       — Ну, каждый из нас та ещё мразь. В нас нет ничего хорошего. Хотя при этом у нас есть всё, что только пожелаем. Кроме, разве что, чувств, но это лишнее.       Антон подлетает к креслу, упираясь руками в подлокотники и смотря пылающими глазами на Широкова. Тот пытается уйти от вопроса, увести всё в какою-то идиотскую философию, пока Зиньковскому всего лишь надо знать, почему к нему относятся явно не так, как к этому чёртовому Паше, на которого, кажется, Роман, будь у него желание, мог бы молиться.       — А вы не боитесь, Роман Николаевич, что я просто убью вас и уйду в тот же «Регул»? — зло спрашивает Антон.       Широков притягивает его ближе за ворот извечной футболки, заставляя Зиньковского упереться в спинку кресла, чуть выше плеча Романа, иначе он бы уже свалился на него сверху.       — А вдруг это мой план? — шепчет на ухо Роман.       Антон сглатывает. О таком он, конечно, не думал, потому что звучит это совершенно нереально. Для какой цели Широков разыгрывал бы тирана, надеясь на то, что его ученик одумается и сбежит на сторону врага?       — Может быть, я хочу, чтобы ты меня убил? В «Регул» тебя не возьмут, убьют на подходе, пока им управляет такой человек, как Жирков. Но если руководитель внезапно сменится или, скажем прямо, Жирков умрёт, то, кто знает, где окажешься ты.       — Из принципа не пойду к этим тварям. Уж лучше вернуться в банду.       — Где тебя тоже убьют? Ты такой наивный, думаешь, что для тебя есть жизнь за пределами моей квартиры. Я — единственное, из-за чего ты ещё жив, в том числе потому, что я подарил тебе эту возможность существовать. Хочешь снова спросить, почему я говорю с тобой, как с ничтожеством? Да, к Паше я бы никогда так не обратился, ты прав. Потому что у Паши было всё, чтобы стать руководителем самостоятельно, чтобы отвоевать своё право на жизнь без моей помощи и моего участия. А ты от меня зависишь. Так что, советую меня не злить. А если требуешь уважения, сначала докажи, что достоин его.       Произнеся всё это в самое ухо Зиньковскому, максимально медленно и вкрадчиво, практически шипя, Роман тянет его за футболку ниже, устанавливая зрительный контакт. В глазах Зиньковского нерешительность, сомнение, страх. Ну, надо же, он способен на какие-то чувства! И почему-то сейчас Широкова это радует. Он нашёл его слабое место и теперь знает, на что надо давить. Антон стал понятнее, но всё-таки не до конца.       — И что вы имеете в виду? Как я могу доказать?       — Подумай.       — Но я не знаю. Может быть, этот ваш Паша и понимал вас с полуслова, но смиритесь уже с тем, что перед вами не он.       — Я-то смирился, а тебе он, как кость поперёк горла встал, я погляжу, — усмехается Роман. — Ревнуешь?       Глаза Антона снова вспыхивают возмущением, переходящим грань злости.       — Плевал я на него! Сдох и хер с ним!       Широков грубо отталкивает Антона, и тот, запнувшись об уголок ковра, теряет равновесие, падая на пол. Роман встаёт из кресла, смотрит сверху на Зиньковского совершенно без каких-либо эмоций на лице, но всё равно будто бы уничижительно.       — Умей признавать поражение. В твоей жизни их ещё будет много.       Он уходит к себе в спальню, но дверь закрыть не успевает, потому что Антон подскакивает на ноги, догоняет, разворачивает Широкова к себе.       — Не надейтесь! Вы сами никогда не признаёте поражений. Вы никогда не отступаетесь, даже перед смертью. Почему я должен это делать, если я ваш ученик, если вы хотите, чтобы я доказал вам, что чего-то стою? Что вам нужно? Вы хотите, чтобы я перестрелял весь «Регул»? Я сделаю это! Хотите, чтобы я убил Черышева? Я сделаю это! Я сделаю для вас, что угодно, если после этого вы начнёте меня уважать и будете относиться по-человечески ко мне...       — А если не начну? — перебивает Широков.       — Зря вы это, Роман Николаевич. Смотрите, не пожалейте потом.       — Угрожаешь мне? — улыбается Роман, скрещивая руки на груди. — Тебе не хватает мозгов.       Не успевает Антон ответить что-то новое, как перед его лицом с хлопком закрывается дверь. Это выводит его из себя сильнее, и Зиньковский со всей силы ударяет кулаком по дереву. Потом бьёт ещё и ещё, крича что-то бессвязное, будто в бреду. Он обессиленно прислоняется всё к той же двери, опускаясь на пол, сгибая ноги в коленях. Кладёт сверху сложенные руки и утыкается в них лицом, мелко трясясь от слёз.       Антона воспитали задворки Петербурга, Купчино и его законы. Он вырос среди бандитов, а те никогда не общались загадками. Ему всегда говорили в лоб, не выбирая выражений, не утаивая и не ходя вокруг по полдня. Широков общается загадками, как и большинство представителей грёбаной высшей преступности, судя по всему. Антон не понимает, не может догадаться, а потому чувствует себя действительно ничтожным и недостойным.       Зачем он пошёл к нему? Почему согласился стать учеником, а не выбрал пулю в сердце? Самостоятельно загнал себя в ловушку, а теперь не знает, как из неё выбраться. Наверное, ему действительно чего-то не хватает, но только не мозгов, смелости или каких-то других выдающихся качеств. Ему не хватало чего-то ещё тогда, потому и пошёл за Широковым.

***

      Легендарный дуэт «Рассвета» — Быстров и Павлюченко, образовался сравнительно недавно, хотя на первый взгляд об этом совершенно ничего не говорит. Оба прекрасно и слаженно работают, что создаёт впечатление, будто они ещё в Москве друг друга знали. Однако Широков подобрал своего тёзку, Ромку, уже в Петербурге, причём, одним из последних среди «избранных».       История жизни Павлюченко не отличается чем-то выдающимся, за исключением того периода, когда он работал в какой-то группировке выбивалой, то есть просто по-всячески пытал людей, лишь бы добыть хоть какую-то информацию. Павлюченко отличался своей изощрённой фантазией в подходах, и сначала, наверное, это даже доставляло ему некоторое удовольствие, иначе ушёл бы раньше. С другой стороны, именно на этой, довольно тяжёлой, должности платили больше всего. Но Павлюченко не напоминал человека, по жизни гонящегося за деньгами.       Тем не менее, годы шли, а психика Ромки переставала воспринимать происходящее, как нечто необходимое и обязательное. Обычно жалеют на начальных этапах, потом становятся только грубее и бессердечнее, но с Павлюченко почему-то всё вышло совершенно наоборот. Может быть, случилась какая-то история, допустим, когда ему пришлось пытать заведомо невиновного человека, и тот умер на его руках, напоследок всё-таки сознавшись в том, чего вообще не делал. Может быть, сама психика Павлюченко работала несколько иначе, или его убеждения изменились с течением времени, как это часто бывает. Никто, впрочем, не знал настоящей правды. Наверное, даже сам Ромка, спроси у него кто-нибудь, не ответил бы ничего. Во-первых, уже не помнит, так как о психических травмах принято мгновенно забывать. Во-вторых, какая кому разница, если теперь он считается одним из отбросов преступного общества?       Такое могло быть лишь в Петербурге. Самый главный закон преступности: «Из любого объединения можно выйти лишь в случае его развала или собственной смерти». Но Павлюченко не стал героем, сбежавшим из группировки, подобно Широкову. Его выгнали. Предполагалось, что если человек больше не нужен объединению, так как не приносит никакой пользы и только добавляет расходов, то его, как минимум, убивают. В некоторых случаях, как в том же «Ригеле», отправляли на своеобразную пенсию. Только бывших преступников не бывает, поэтому в самых крайних случаях этих пенсионеров могли привлечь к помощи. В других организациях лучшим, выдающимся членам устраивали «проводы». Их отправляли на последнее задание, подобное рейду, но в одиночку, и человек гарантированно погибал. Это считалось самой почётной смертью, её желали многие.       А Павлюченко всё-таки выгнали. Он был не достоин даже смерти, как посчитали в группировке. Напоследок, полусумасшедший Ромка умудрился натворить дел: отпустил троих заложников, убил кого-то до того, как он признался, тем самым, облегчив ему страдания, и ещё попросил отпуск. Отпуск в профессии, где такое понятие вообще отсутствует исторически! Глава группировки уже тогда понял, что с Павлюченко пора прощаться.       Наверное, именно потому, что он стал отбросом общества, его никто даже в подворотне не грохнул. Но как же его нашёл Широков? Да, случай удивительный, поскольку человека, подобного Роману, вряд ли мог заинтересовать кто-то, вроде Ромки. Насколько бы забавно это ни звучало.       Во всём опять нашлись следы Быстрова. Уж кто бы сомневался, в принципе. Именно он занимался поиском достойных для команды Широкова, потому что мог вынюхать практически всё. Положение Романа тогда было достаточно непростым, ведь ему приходилось с нуля создавать организацию, опять проходя все этапы становления. Естественно, искать «лучших из лучших» было тяжело, так как действительно лучшие уже заняты другими. Пришлось порыться в помоях, чтобы отобрать оттуда позабытые всеми бриллианты. Так Быстров и нашёл Павлюченко.       Немного провозившись с ним у различных специалистов, Широков понял, что Ромка пока ещё дееспособен, и это надо использовать по максимуму, а то будет слишком поздно. На рядовые задания он вполне сгодится, так что пусть работает. Конечно, сложившийся ход дел Широкова в какой-то степени угнетал. Как-никак легенда преступного мира набирает в свою команду всякие объедки со столов других объединений, надеясь, что они прослужат ему ещё немного. Ну, не унижение ли? Только Широков умел себя поставить соответствующе, чтобы ни один завистник или скептик не смог и рта раскрыть в его сторону.       Павлюченко и Быстров сработались на почве Володькиной любопытности. Ему слишком хотелось знать, как коллега докатился до этой жизни, но до сих пор вопрос оставался открытым, а Быстров и не думал сдаваться. Он тоже умеет вытягивать из людей нужное, разве что, более гуманными методами. Хотя многие в «Рассвете» считали Володькину болтовню той ещё пыткой.       — Доброе утро, Роман Николаевич, — произносит Быстров одним ранним августовским утром. — Судя по значительно малому количеству людей в вашей обители, нас с Ромкой ожидает персональное задание?       — Твои бы мозги, да в нужном месте, — хмыкает Широков, докуривая сигарету прямо за столом.       Никогда прежде Быстров не видел руководителя в такой позе. Роман был воплощением строгости и силы, а тут расслабленность в движениях, чуть-чуть разбавленная пафосом. Владимир замечает вскрытую бутылку «Hennessy» на столе. Сопоставление фактов происходит в его голове за считанные мгновения.       — А где Зиньковский? — вдруг задаёт вопрос ни к селу, ни к городу Ромка.       Быстров добавляет к своему анализу ещё и этот факт. Широков же выдыхает новую порцию густого дыма.       — Надо убить одного человека, который больше не представляет для нас ценности, — говорит Роман, не обращая никакого внимания на посторонние высказывания. — Ты, Володька, всю информацию с него взял? Если так, то он нам не нужен. Лишние уши и глаза. Надо потихоньку избавляться от этих сторонних источников.       — Вы про Маркусю? Ну, то есть про Маркуса Берга?       — Надеюсь, он не свалил ещё к себе на родину. Международные перелёты сейчас не вписываются в мои планы.       — Роман Николаевич, да разве Маркуся может что-то сделать против нас? Съебёт к себе в Швецию, очистит страну от своего присутствия, — немного растерянно произносит Быстров, заставляя Широкова даже удивиться. Его подчинённый не хочет исполнять приказ? — А, кроме него, у нас сейчас и нет больше посторонних.       — Вот пиздишь, как дышишь, Володька. Это, по-твоему, что? — Роман небрежно двигает по столу какой-то лист.       Павлюченко заинтересованно выглядывает через плечо своего напарника, изучающего список из имён и фамилий тех, с кем Быстров регулярно и с удовольствием поддерживал контакты. Чисто деловые, разумеется. Благодаря каждому из этого перечня, «Рассвет» узнавал о внутренних планах своих соперников, не только «Регула». И теперь Широков планирует убить всех?       «Да он рехнулся! — думает Быстров. — Пятьдесят с лишним человек, это зачем вообще? Пусть бы себе жили, может, ещё пригодятся». Владимир оборачивается на Павлюченко, чьи глаза бегают по строчкам. Кажется, он даже не вчитывается, просто бездумно пялится в чёрные знаки поверх белого фона.       — Роман Николаевич, в чём суть этого мероприятия? Все они безопасны, уж поверьте. Им против нас выступать — только себе могилу рыть.       — А я хочу, чтобы она была вырыта заранее. Нам не нужны лишние люди перед «стрелой». Или ты жалеешь их? Что, Володька, чувства проснулись?       — Я просто не вижу логики. А как дальше? Если нам снова надо будет что-то узнать.       — Найдёшь других, ты же у нас лучший по вербовке.       — Даже если мы с Ромкой будем убирать по два-три человека в день, мы до «стрелы» не уложимся.       — Кто тебе сказал, что только вы участвуете в этом? Я разделил на каждого. Сегодня у вас Берг. Завтра там кто-то под двадцать пятым номером.       Широков дожидается новой реакции на свои слова, но сегодня Быстров поразительно молчалив. Вместе с Павлюченко он уходит исполнять поручение, хотя, казалось бы, остался им недоволен. Но разве Романа волнуют чужие мнения?       — Он бухой и накуренный, иначе я не могу объяснить себе этот бред! — возмущается Быстров по пути до места, где сегодня должен быть Берг. За рулём сидит Павлюченко, поэтому у Владимира полно возможностей выплеснуть свои эмоции. — Он вообще, блядь, думает о нашем будущем или нет? Это же безумно! Своими руками уничтожать источники! Дожили, блядь! Приплыли!       Но стоит, наверное, объяснить поведение Широкова. Вчера вечером, а также сегодня утром, до того момента, как он уехал в здание «Рассвета», Роману пришлось вынести очередную попытку поистерить от Зиньковского. У того слишком часто стали возникать неуместные вопросы. Слишком часто Антона стали подводить нервы, и это Широкова раздражало. Однако он недавно, когда отгородился от ученика дверью собственной спальни, подумал, что, может быть, действительно стоит попытаться относиться к нему, как когда-то к Паше. Хотя бы иногда, раз в неделю или в месяц. У Паши тоже бывали срывы, и в такие моменты Роман предпочитал уходить. Ему было омерзительно смотреть на такое, а кого-либо успокаивать вообще не входит в его жизненные обязанности. Вот и сегодня, уже в случае с Зиньковским, Широков просто уехал в организацию. Ему хотелось избить Антона, но сдержался, пусть и из последних сил.

***

      Ведран действительно любит возвращаться в Петербург куда больше, чем вообще появляться в России. Во многом потому, что в любом другом городе, особенно в Москве, его не особенно желают видеть, так как репутация всегда бежит впереди человека. Конечно, ничего ужасного в России Ведран не творил, но в преступности его существенно недолюбливали. Хотя бы за то, что пытался просунуть свой нос в какое-либо мало-мальски интересное событие. Зато в Петербурге к Ведрану относились, как к совершенно обычному человеку, решившему посетить город.       После своего памятного разговора с Антоном, который подразумевался последним, но даже сам Миранчук не стал кидаться такими громкими словами, пусть и наговорил в тот день столько, сколько Ведран от него за всю жизнь не слышал, Чорлука улетел обратно в Монако ночным рейсом. А на следующие же сутки принялся за работу, ведь за время отсутствия в его ассоциации преступных банд Фонвьея накопилось несколько прошений и жалоб, которые требовали внимания и тщательного прочтения. Однако через полторы недели своего обыденного, достаточно скучного существования, до Ведрана дошли свежие новости из России. «Рассвет» вызвал на «стрелу» «Регул», поставив перед ними ужасное условие. Члены «Регула», а может быть и «Ригеля», тут никто точно сказать не мог, устроили перестрелку с одним из подчинённых Широкова прямо на улицах Петербурга среди дня, при том, ещё и не добились цели, зато несколько мирных жителей погибло. А также произошёл ещё ряд мелких событий с другими объединениями, которые, впрочем, интересовали Ведрана постольку поскольку. В любом случае, Петербург готовился к серьёзному мероприятию, величайшему событию, пока Ведран прозябал в Монако, перебирая бумажки. Скинув всю эту лабуду на первого толкового человека, оказавшегося под рукой, Чорлука забронировал очередной билет в Россию.       И вот он опять в городе на берегах Невы. Решает разместиться в той же гостинице, где встречался с Антоном. До середины августа выясняет текущее положение дел, наслаждается преступной атмосферой Петербурга, отдыхает душой. А потом звонит своему старому знакомому Маркусу, чтобы поинтересоваться, в городе ли он сейчас. Берг оказывается на месте, потому что тот самый Володя запретил ему покидать страну до дня «стрелы». Почему, Маркус не знал, но никто ему бы и не ответил на столь прямой вопрос. В любом случае, рисковать Берг не планировал, остался, продолжая ругать город последними словами, ненавидеть его всем сердцем и плеваться на каждого человека в нём.       — Встретиться? — спрашивает Маркус. — Ты думаешь, Ведран, я смогу рассказать тебе что-то новое? Я знаю примерно столько же, сколько всякий в этом проклятом месте.       — До «стрелы» ещё две недели, мне нужно чем-то заняться. Почему бы не повидаться со старым знакомым? Я не требую от тебя информации, я не какой-то там Володя.       Они договариваются на двенадцать часов дня всё в том же сквере, где разговаривали в начале июля. Это удобно обоим, ведь гостиница Ведрана прямо напротив, а Маркус тоже живёт где-то неподалёку, буквально через пару улиц.       Теперь погода не такая серая и сырая, светит солнце, преображая город к лучшему, сбрасывая с него пелену усталости и враждебности к чужакам. Петербург выглядит открытым, дружелюбным и вообще приятным местом, где все друг друга любят и радуются каждому происшествию, будь оно хоть совсем незначительным.       В сквере поют птицы, люди сидят на белых скамейках, наслаждаясь двумя достопримечательностями, подпирающими сквер с двух сторон. Огромный, величественный собор с золотым куполом, сверкающим на фоне ясного неба, от яркости которого болят глаза. Напротив него, какой-то памятник бывшему российскому императору. На высоком постаменте конь, вставший на здание ноги, с наездником, прямо и строго восседающим на нём. Ведран проводит головой от одного архитектурного творения до другого, думая даже над тем, чтобы запечатлеть оба. В конце концов, он периодически выбирается за пределы Монако, но никогда не фотографирует красивые места, оставляя их исключительно в своей памяти. Правда, не то чтобы Ведран часто ездил по городам и весям ради туризма, в первую очередь он всегда занимался там работой, а красивые места посещал лишь мимоходом.       Маркус даже в такую светлую и жаркую погоду одет в свой чёрный кожаный плащ. Его лицо прямо отражает типичные представления о жителях Петербурга, якобы ненавидящих всех вокруг, посылающих проклятия на головы каждого одним мимолётным взглядом, мрачных, грубых и бесчувственных. Маркус тоже мрачен, с презрением смотрит на открывающиеся перед ним живописные объекты и людей, наполнивших сквер.       — Не нашлось более пустого места? — спрашивает Берг.       — Ты сам сказал, что этот сквер для тебя удобен. Но, если есть желание, можем прогуляться до чего-нибудь богом забытого.       — Не имею никакого желания шляться по этому чёртовому городу. Идиотские погодные условия. То дождь, как в тропиках, льёт, пока не потопит всё вокруг. То солнце, которое, видимо, намеревается спалить всё к чёрту.       Они отходят в тень какого-то дерева. Разговаривают действительно не о преступности и приближающейся «стреле», а о той же погоде, минусах Петербурга, местном населении. Говорит, правда, в основном Маркус, так как Ведран не силён во всех предложенных темах. Он может сравнить представления Берга с тем, что происходит в Монако, но вряд ли это имеет какую-то ценность.       В конце концов, всё равно они приходят к своей профессиональной теме. Маркус по-прежнему ищет любую возможность уехать к себе в Швецию, ждёт, пока Володя наконец-то отвяжется от него, ведь Берг действительно не может ничего больше разузнать. Сейчас всё либо в открытом доступе, либо оберегается настолько тщательно, что, наверное, даже члены условного «Регула» не знают, что происходит в собственных стенах. Впрочем, Володя информации вообще не требует, но покидать Россию запрещает, угрожая серьёзными проблемами, вплоть до личной встречи с Широковым.       — Его в самом деле стоит бояться? — спрашивает Ведран.       — Слухи разные, но многие считают его авторитетом, угрозой. Насколько он силён, можно будет понять только после «стрелы».       — На кого бы ты поставил?       — Мне выгоднее победа «Регула». Всё, что повредит «Рассвету», приблизит меня к родине.       — Я бы тоже поставил на «Регул». Они собрали потрясающую команду. Не знаю, может быть, подчинённые Широкова только выглядят слабее, может быть, про них специально говорят только в уничижительном ключе, а на самом деле они круче, чем даже сам Широков.       У Маркуса звонит телефон, и, судя по сказанным словам, беспокоит его тот самый Володя из «Рассвета». Ведран удивляется тому, что стоило Бергу лишь заикнуться о мечте вернуться в родные края, как ему тут же решили напомнить, что в данный момент этого делать нельзя. Правда, Маркус зачем-то ещё сообщает Володе свои координаты, а именно сквер, в котором они находятся с Чорлукой.       — Он собирается приехать, — говорит Маркус. — Надеюсь, что не информацию трясти, ведь за полтора месяца ничего не поменялось.       — Значит, мне стоит уйти? — интересуется Ведран. — Я, конечно, хотел бы познакомиться с этим твоим Володей, но всё же предпочту остаться в стороне. Косвенные знакомства зачастую куда приятнее близких.       — Соглашусь, — кивает Маркус.       Чуть погодя, он открывает рот, чтобы перевести тему или дополнить свой ответ. Впрочем, этого узнать уже не придётся. Маркус падает на землю, как подкошенный, и Ведран успевает уловить взглядом какое-то движение сбоку. К нему подходят двое, причём, один держит впереди себя пистолет с прикрученным глушителем. Среди дня люди ходят с оружием, а местным и дела никакого нет, продолжают наслаждаться природой и солнцем. Поразительный, невероятный и какой-то ненормальный этот Петербург.       Ведран поднимает руки, показывая, что сам безоружный. Человек с пистолетом стреляет в Маркуса ещё несколько раз, чтобы уж наверняка.       — Ты ещё кто? — по-русски, естественно, обращается к Чорлуке второй. У него тоже пистолет, и, возможно, именно он выстрелил в Берга первым.       — Ведран Чорлука, — представляется хорват, переходя на другой язык. Кто бы мог подумать, что он пригодится ему не только для выстраивания диалогов с Антоном. — Глава ассоциации преступных банд Фонвьея. Из Монако.       Тот, который добивал Маркуса, немедленно направляет пистолет на Ведрана. Его напарник лишь опускает тому руку.       — Спокойнее, Ромка. У нас тут какая-то шишка нарисовалась. Будем знакомы, Владимир Быстров, — Чорлука с осторожностью отвечает на рукопожатие. — Вы уж извините, что вот так получилось. Поручение руководителя, сами понимаете. Вы с Маркусей о чём-то беседовали?       — Он мой старый знакомый. Решили встретиться в честь моего приезда в ваш город.       — Как мило, — улыбается Быстров. — Тогда ещё раз приношу извинения за то, что прервали вашу встречу. Кто бы знал заранее, мы бы, так уж и быть, подождали. Ромка, да, спокойнее ты, — снова говорит он Павлюченко, когда тот опять поднимает руку с пистолетом в сторону Ведрана. Поскольку Ромка отличается молчаливостью, то его напарник может лишь догадываться, по какой безумной причине ему так хочется побыстрее убить Ведрана.       — Я не в обиде. Сам из преступности, знаю, что такое приказы, и как иногда не вовремя они бывают, — произносит Чорлука. — Что ж, было приятно познакомиться, пожалуй, мне пора.       — Постойте. Ну, мы же только начали разговаривать. Вы кажетесь очень приятным человеком. Я такой же, и двое приятных людей вполне могут найти общий язык. Мне кажется, что я могу предложить вам одну выгодную сделку.       Быстров понимает, что сейчас перед ним появилась замечательная возможность завербовать нового человека, которого в будущем будет использовать «Рассвет». В конце концов, кто, как не Быстров, думает о будущем организации? Сейчас они растеряют все свои важнейшие каналы связи, а потом что? Нет, Широков может думать, что угодно, планировать любую ересь, но Быстров выступает за создание так называемой подушки безопасности. К тому же, перед ним не просто какой-то преступник, знавший Маркуса, но какой-то важный человек из-за границы. Надо будет потом, на досуге, поискать информацию об этих монакских бандах, наверное, там обязательно есть что-то интересное.       Ведран действительно любит Петербург. Он может возвращаться в него бесконечное количество раз, зная недостатки города, но ценя его достоинства на фоне остальной преступной России. Раньше, да и сейчас периодически, Ведрана посещали мысли перебраться сюда, но здесь слишком сложно заниматься тем, на что он буквально отдал жизнь в Монако. Но, кажется, теперь некоторые его мысли претворятся в жизнь.       Ведран не сможет покинуть Петербург до «стрелы», иначе его ждут неприятные встречи с «Рассветом», о чём довольно доступным языком объясняет Быстров. Чорлука не знает, как умудрился попасться на его удочку, как вышло, что его завербовали, подобно Бергу, и теперь будут использовать по своему усмотрению. Он стал «шестёркой» «шестёрки», что может быть хуже? Насколько бы не был хитёр и изворотлив Ведран, но и на него нашёлся специалист, вроде Быстрова. Русские действительно изобретательны и способны удивить в самый неожиданный момент.       Вспоминаются слова Антона. Получается, он действительно был прав. Это сегодня ты великий, о тебе все знают, ты занимаешь руководящий пост и думаешь, что можешь управлять чуть ли не всем миром, что в твоих руках судьбы посторонних людей. Но в следующую же секунду ты можешь потерять абсолютно всё, стать никем, а твоё имя вычеркнут из памяти навсегда.       Уж если звёзды падают с неба, угасая навечно, то какая, должно быть, хрупкая вещь — человеческая судьба.