Не наши звёзды погаснут

      Взяв с Антона слово, что он немедленно отправится к себе и заснёт, Артём возвращается в комнату к Мише. Дзюба от самого себя в шоке: кто бы мог подумать, что он вдруг испытает настоящее сочувствие к такому, как Антон? К человеку, которого назвал своим врагом несколько лет назад. Немыслимо. Но Миранчук выглядел насколько неважно, что будь на его месте условный Широков, то Артём и ему помочь бы попытался. Видеть убитого каким-то необъяснимым несчастьем человека — самое ужасное, что могла подготовить жизнь для Артёма. Он мог стерпеть всё: насмешки в свой адрес, откровенную грубость, угрозы, но только не чужие слёзы. Люди не плачут навзрыд без причины. Люди не захлёбываются в собственных переживаниях по незначительным причинам.       — А где мороженое? — спрашивает Миша, сидящий на кровати поверх одеяла, сложив ноги по-турецки.       — Что? — не сразу доходит вопрос до Артёма. — Да, не было. Походу, всё-таки сожрали.       Он проходит вглубь комнаты, к креслу, с которым уже практически сроднился. Садится, задумчиво смотря на колени, потом трогает рукой покрывало, откидывает его в сторону, забираясь уже целиком. Кстати говоря, единственный момент, раздражающий Артёма в этом кресле, — у него свисают ступни. Слишком короткое.       — Ты там смерть увидел, что ли? — с усмешкой интересуется Миша.       — Просто офигел с того, что мороженое забрали. Как будто чувствовали, что оно нам пригодится. Миш, а ты своего брата нашёл или нет?       Кержаков вздыхает. Он до сих пор ничего не рассказал Артёму про ту стычку с Александром, даже не объяснил своё разбитое лицо. А надо было бы, ведь Миша, может, и выглядит совершенно спокойным человеком, которому по большей части параллельны любые события вокруг, но в душе уже накопилось достаточно эмоций, требующих выхода.       — Нашёл. Лучше бы он свалил опять в другой город, если честно, — отвечает Миша, смотря на синеватый свет от окна, ползущий по полу. — Он вообще не изменился, даже убеждения свои не поменял.       — Что у вас там вообще произошло?       — Полная хуйня, Тём. Саня такой человек, блин, который уверен, что надо постоянно совершенствоваться, превосходить себя вчерашнего. Он сдвинулся на этой идее очень давно, ещё в те времена, когда мы вместе в областной группировке тусовались. Он выбрал меня в качестве соперника. Что, кстати говоря, совершенно тупо, на мой взгляд. Я же младше, явно слабее. Но Саня, видимо, решил самоутвердиться. Когда он был лучше меня, то чувствовал себя невероятно сильным. Ну, ты понимаешь?       — Да.       — Потом до него дошло, что так он топчется на одном месте, и стал искать себе более подходящего соперника. Но я всё равно для него был номер один. Вернее, знаешь, он на мне проверял, насколько сам вырос. Чем больше между нами отставание, тем для него лучше. Он потому и таскался по городам и весям, пытался найти достойного учителя, скажем так. И вот, блядь, нашёл, — Миша морщится. — Лучше бы я этого не знал никогда. Лучше бы я думал, что он где-нибудь погиб или прозябает в какой-то замшелой банде.       Миша качает головой, облизывая губы. Прошло больше недели с момента, как он узнал, что его брат теперь работает на Широкова. А мозг всё равно не хочет принимать эту информацию. Да, они с Александром с детства были соперниками, противниками, но врагами — никогда. И Миша был уверен, что брат успокоится, поймёт, что всегда найдётся кто-то лучше, а незаменимых вообще не бывает. Александр не успокоился, продолжил докапываться до идеала, и вот перед ним был человек, считающийся буквально иконой преступного мира. Конечно, это не какие-нибудь первые в рейтинге Лёша и Антон, но это гораздо серьёзнее. Широков — это на десять уровней выше, чем Миранчуки, это на сотню ступеней вверх от самого Кержакова-старшего.             Миша не верил в его слова, считал, что Александр специально выдумывает идиотские поводы для того, чтобы подтолкнуть своего брата к прогрессу. Александр слишком давно решил, что их последнее соревнование должно увенчаться чьей-то смертью, будто только так возможно выяснить, кто же добился большего. А если сказать правильнее, расшифровав скрытый смысл, нечто между строк прозрачными чернилами, то это соревнование покажет лишь, насколько поднялся сам Александр. Миша нужен чисто для предлога, ведь нельзя сражаться с самим собой, это уже какая-то шизофрения.       — Он теперь вместе с Широковым, — говорит Миша, считая, что Артёму можно знать. Да, в целом, любому знать можно, всё равно это скоро откроется, хотя бы во время «стрелы».       — Охуеть, — тянет Дзюба, прикрывая рот ладонью. — Вот это спрогрессировал так спрогрессировал.       — Да, смешно, согласен. Саня тоже смеялся. Это же весело, что наше последнее соревнование будет именно таким!       В голосе Миши слышна тупая боль. Возможно, полная безнадёжность. Он усиленно старается не упасть на самое дно, ищет себе причины для твёрдой земли под ногами, но почва всё время разверзается, утягивая вниз.       — Я не хочу его убивать, я не смогу это сделать, потому что он — мой брат. Каким бы фанатиком ни был, что бы ни говорил и ни думал, мы всё равно одна семья. Как я могу его убить? А он не отступится. Он будет сражаться на смерть.       — И какие же варианты?       — Как всегда два: либо я его действительно убиваю, а потом страдаю всю оставшуюся жизнь, либо я даю ему убить себя, чтобы он успокоился, наконец.       — Так, Мишаня, давай вот без самопожертвований. Не хватало мне ещё товарища на ровном месте потерять.       — А что ты предлагаешь?!       — Пока ничего. Знаешь, слишком много откровений за последние пару часов, у меня уже мозг плавится, — Артём трёт лоб. — Но я что-нибудь придумаю. Должен быть третий вариант, Мишань.       — Давай лучше спать.       Кержаков накрывается одеялом чуть ли не до головы, выключает лампу на тумбочке и поворачивается на бок. Он прикрывает глаза на несколько мгновений, но тут же их распахивает.       — И почему всё так сложно?       — С братьями вообще легко не бывает, — отвечает Артём с кресла, ворочаясь.       Миша ещё долго слышит его шебуршания, видимо, Дзюба запутался в покрывале или пытается поудобнее улечься, чтобы ноги свисали не слишком низко. Потом комнату наполняет шумное дыхание спящего Артёма, иногда похрапывающего. Миша переворачивается на спину, рассматривая белый потолок. Синеватый рассветный оттенок наползает на него, раскрашивая, со стороны окна. Миша вновь закрывает глаза и делает всё, чтобы они не открылись снова. Вот обычно бывает так, что веки, будто налиты свинцом, закрываются сами собой, даже если ты не чувствуешь особой усталости, а в Мишином случае всё совершенно наоборот. Веки такие лёгкие, словно перья из подушки или пушинки одуванчика, которые могут оторваться от неосторожного вздоха рядом с цветком.       Мысль пролетает в Мишиной голове кометой, метеором сначала, а потом он задумывается над ней сильнее и клянётся себе, что если действительно убьёт Александра, то больше никогда не вернётся в Петербург.

***

      Ключ щёлкает в замочной скважине, поворачивается три раза, после чего слышится клацающее нажатие на массивную ручку, и дверь беззвучно распахивается. Раздаются нетвёрдые шаги, кто-то не может оторвать ноги от пола, шаркая резиновой подошвой своих кроссовок. Слабая рука ищет выключатель на стене, но безуспешно хлопает ладонью по белоснежной краске, иногда царапая её ногтем.       — Да, сука, — шипит вошедший, и его ослепляет резкая вспышка лампы с каплями хрусталя, свисающими на тонкой серебряной нити.       — Где шлялся, мать твою?! — голос до предела спокойный, но вопрос оглушает.       Зиньковский криво усмехается, поднимая взгляд на хозяина квартиры. На часах уже за полночь, а Роман не спит. Можно ли это считать беспокойством, заботой? Лицо у Широкова, словно высеченное из гранита питерских набережных.       — Ну, Роман Николаевич, — пьяно заплетаясь языком, произносит Антон и разводит руки в стороны. — Вы что, не знаете, какой сегодня день? Хотя уже вчера, но неважно.       — Где ты, тварь, был? — Зиньковского всегда поражала эта скорость реакции. Вот, казалось бы, мгновение назад Широков стоял, подпирая стену, а теперь так близко, горящими глазами прожигает насквозь, сжимая горло в крепкой хватке. Опять будут синяки, а Быстрову только дай повод придумать причину их появления. Весь «Рассвет» будет мерзко смотреть в спину и посмеиваться. Ёбаный цирк уродов.       — В Буграх, — хрипит Зиньковский, бегая кристальными глазами по лицу Широкова, пытаясь показать, что тот перебарщивает, уже слишком больно. Впрочем, наверное, именно этого Роман и добивается. У них вся жизнь только через боль, ни дня без побоев. Почему он считает, что слова никогда не дойдут до сознания Антона? Разве тот похож на тупого? Значит, как со всякими Володьками болтать, так никаких проблем, а как попытаться с учеником побеседовать о серьёзном, то лишь через кулаки и кровавые слюни, собирающиеся на языке.       — Какого хуя ты забыл в Буграх?       — С парнасскими... там... — Антон хватается за локоть Романа, хлопает несколько раз ладонью, вернее, бьёт в судорогах.       Тот сильнее надавливает пальцами по обеим сторонам шеи, и, когда у Зиньковского от напряжения вена на лбу проступает, отпускает наконец-то. Парень падает на колени перед ним, утыкаясь носом в ступни, хрипя и кашляя на всю квартиру. Широков хватает его за шкирку, поднимая на ноги и тут же толкая в сторону коридора между комнатами. Антон запинается, стукается о стену, по которой потом и сползает, привалившись боком.       — Сколько раз я тебя, мразь, предупреждал, чтобы забыл свои бандитские разборки напрочь? — не дожидаясь ответа, наносит удар по рёбрам. — Сколько раз я предупреждал тебя, что ещё раз, и сам грохну, если твои уёбки на это не способны? — ещё два удара. — Что ты мне ответил тогда? — Антон пытается увернуться, но Широков наступает ему на грудь, надавливая. — Что ты мне обещал?       — Б-больше н-не б-б-буду, — шепчет, практически беззвучно ведёт губами Зиньковский.       Нога давит на грудную клетку сильнее, и Антон знает, что Роман вполне может сейчас сломать ему несколько костей в качестве профилактики. Он никогда не забудет, как за один из проступков Широков чуть не раздробил ему мизинец кухонным молотком из железа, но Антону повезло, что оказался быстрее и только получил этим же молотком удар по плечу.       — Роман Николаевич, — тихо произносит Зиньковский, поднимаясь с пола. — Роман Николаевич, простите меня, — он стоит перед ним на коленях, держит в ладонях его руку, целуя пальцы. — Я же... Я не могу постоянно в четырёх стенах. В организации делать нечего, ни одного задания за последние полтора месяца. А тут ещё хуже, как в клетке. Вот я и поехал. У нас традиция, у купчинских, а я ведь там легенда... Не поехал бы и... Бывших бандитов не бывает.       У Антона губы дрожат, когда он замолкает. Он привык уже к подобным моментам, но всё равно каждый раз страшно, как в первый. А первый Антон помнит прекрасно, до сих пор по ночам иногда с криком подскакивает.       — Что если я вышвырну тебя на улицу? Тебе же там так нравится, — говорит Широков.       — Не надо, Роман Николаевич. Прошу, не надо на улицу.       — А что же? Неужели твои купчинские ебанаты не примут обратно? Бывших бандитов же не бывает.       — Роман Николаевич, у нас так нельзя. Тем более, после того, что я...       — Представляю, что там с тобой сделают, — с довольной улыбкой произносит Широков. — Я бы посмотрел на это. Я бы даже заплатил им, чтобы подольше это делали. Знаешь, удовольствие всегда надо растягивать.       Он вырывает руку, смотрит на Зиньковского с презрением. Да, Паша таким не был. У Паши хоть достоинство было, да и слова учителя всегда являлись неоспоримой истиной. Мамаев никогда не пошёл бы против воли Романа, потому что, хотя никогда на себе не испытывал, прекрасно представлял, что может быть за нарушение установленных правил. Зиньковский, конечно, отбитый на голову, или ему просто нравится такое отношение, нравится насилие. Роман понятия не имеет, но, если человека собственные ошибки не учат, значит, придётся ломать. Ломать, пока не развалится на две части. Может быть, и не выживет, но вот тут и проявится его внутренняя сила, которой он так гордится, которую пытается демонстрировать, да не там, где надо.       К разгару дня Антон передвигается по квартире на цыпочках, стараясь не скрипеть паркетом, не хлопать дверями и даже шторы раздвигать без лязга колец по карнизу. Широков обедает в столовой, и Зиньковский, только-только открывший глаза, терпеливо ждёт, когда наставник закончит свою трапезу. Пересекаться с ним сейчас может быть не менее опасно для жизни, чем вчера ночью. Антон откусывает маленький кусок ногтя, стоя около окна и прислушиваясь к звукам квартиры.       — Собирайся. — Зиньковский вздрагивает, резко оборачиваясь. Широков, скрестив руки на груди, наблюдает за ним.       — Куда?       — На собрание, дебил. Ты — часть «Рассвета», хотя лучше бы ты сдох.       Весь парад уродов подтягивается в кабинет ещё в течение часа. Роман любит проводить собрания либо рано утром, либо поздно вечером, но тут приходится выбрать середину дня, потому что одна часть подчинённых потом разойдётся по заданиям, а оставшаяся, напротив, только с них вернулась. Широков с нескрываемым презрением смотрит на рассаживающихся людей. Он всегда к ним так относился, и все привыкли, знают, что это у Романа особенный способ выразить признательность за сотрудничество.       Кержаков приезжает сильно заранее. Пожалуй, его пунктуальность вызывает у Широкова одобрение, хотя он и знает, что это всё лишь для одной цели. Александр повёрнут на своей мечте достичь уровня руководителя, найдя в нём настоящий идеал преступника, нечто безупречное. Руководитель не опаздывает, вот и Кержаков всегда появляется на час раньше назначенного времени. Сидит тихо, в основном погружённый в свои одинаковые мысли о будущем. Может быть, иногда задумывается о грядущем противостоянии с братом, которое его действительно волнует едва ли меньше, чем предвкушение «стрелы» с «Регулом». Или сейчас правильнее будет говорить с «Регулом-Ригелем»? Как-никак представители обеих организаций теперь заседают в небоскрёбе около Лахтинской гавани.       Ромка Павлюченко сидит, бессмысленным взглядом бегая по тёмным стенам кабинета. Его больше всего на свете занимает сейчас вопрос, почему у Широкова такое мрачное рабочее место. Это же угнетает, стены буквально давят со всех сторон, а мебель кажется особенно массивной, будто занимающей всё пространство. Обычно в тёмных, изредка серых, тонах делают допросные комнаты. Павлюченко в своё время бывал в подобных помещениях довольно часто, ведь его определили в какой-то группировке на роль человека, способного хоть клещами, но вытащить информацию из жертвы. Иногда действительно приходилось прибегать к помощи посторонних предметов, вроде тех же клещей. Говорят, что именно тогда Ромка умом немного и отъехал, потому что Широков подобрал его на задворках преступности именно в таком, мало адекватном состоянии.       Опаздывать может традиционно лишь один человек среди подчинённых. Опоздания Быстрова — отдельная тема для разговора, которой можно уделить бесконечное количество времени. Он всегда выдумывает себе какие-то неотложные, ужасно энергозатратные поручения, которые он, естественно, как мог, старался выполнить быстрее, чтобы успеть, но чуть-чуть ему не хватило. Раньше Широков развлекал себя и остальных этими россказнями. Володька — тот ещё шут, главное лицо этого блядского цирка. Но в последние года два Романа больше не привлекают подобные выступления. То ли приелось, то ли Володька начал повторяться, тут вопрос сложный. В любом случае, Широков ещё от порога приказывает Быстрову заткнуть рот и сесть на своё место.       — Итак, черышевский сынок в Питере уже практически две недели, а до сих пор не получил никакой реакции на своё присутствие, — начинает Роман. — Нам надо определиться со «стрелой». Меня интересуют ваши предложения по дате и формату. Как вы понимаете, ситуация полностью в наших руках, за исключением, пожалуй, состава участников. Черышев-младший подобрал себе достаточно сильную команду, пусть она и рядом не стояла с той, какая была у его отца.       — Частично это именно она и есть. Тот же Акинфеев или, скажем, Жирков, который «Регулом» правит, — вставляет Глушаков.       — Пару дней назад, а может быть, даже вчера, — растягивая слова, говорит Быстров, и на его лице возникает неприятная усмешка, от которой у Зиньковского руки всегда тянутся к ножу в кармане куртки. Вырезать бы ему эту усмешку на губах, чтобы не напрягался каждый раз изображать. — В общем, Олежа был на рынке.       — Встречался с дилером, — напоминает Шатов.       — Так вот, ходят слухи, что двое черышевских там тоже были. Скорее всего, пасли Олежу.       — И к чему ты это сказал? — спустя короткое молчание, образовавшееся в кабинете, спрашивает Денисов, разводя руки и приподнимая верхнюю губу. — Заебал нести хуйню в эфир.       — Вряд ли «Регулу» интересны наши дела с дилерами. Даже, если так, то для чего? Они сами себе дилеры, причём, неплохие, — рассудительно замечает Шатов. — Если их интересовала чисто моя персона, то они могли вдоволь ею налюбоваться. Короче, что бы там ни было, но я их не заметил, а они, соответственно, не попытались меня грохнуть.       — Банальная разведка. Хотели узнать, кто именно есть в подчинении Романа Николаевича, — подводит итог Кержаков.       — То есть скоро придут и по чужие души? Просто поглядеть? — усмехается Денисов. — А звучит прикольно. Я бы побеседовал с ними на языке преступности.       — Сейчас я с тобой побеседую, хочешь? — спрашивает Широков. — Мне плевать, что там делает «Регул», за кем из моих людей они следят. Всё решит «стрела», а не эти заигрывания на расстоянии. Мы должны поставить им ультиматум. На мой взгляд, рациональнее всего назначить «стрелу» на конец августа. Остаётся примерно два месяца, нам хватит этого времени на подготовку с избытком. Возьмём больше — «Регул» тоже выйдет более подготовленным.       — Мы все эти годы готовились к масштабной «стреле» с ними, не лучше ли быстренько всё порешать? — устало интересуется Сычёв, словно «стрела» может не вписаться в его плотный график дел, и он хочет отвязаться от неё, чтобы перейти к чему-то другому.       — Как будто «Регул» не готовился, бля, — закатывает глаза Денисов. — Иногда задумываюсь, какие все тут тупые собрались. Очевидные же вещи...       — Не скажи, — прерывает Глушаков. — Ясен хрен, что «Регул» готовился, но сейчас он ослаблен. После последних наших сходок они в очередной раз обновляли команду, там, дай бог, человека три-четыре есть, а остальные все черышевские. Да и они вряд ли максимально работоспособны, всё-таки переезды, адаптация.       — Они преступники или кто? Какая, к ебеням, адаптация? Они из Владика пешком хуячили?       — Рты закрыли! — хлопает ладонью по столу Широков.       Зиньковский, стоявший около стеллажа с какими-то папками, отходит от него, но к столу не приближается. Быстров прослеживает его перемещения цепким взглядом, отмечая пятна на шее Антона.       — У меня есть предложение, Роман Николаевич, — говорит Зиньковский, дожидается кивка головой и только тогда продолжает. — Ведь Регул — это звезда в созвездии Льва. Последний день этого знака зодиака — двадцать второе августа, как раз конец месяца. Было бы, наверное, символично назначить «стрелу» именно в этот день. Вы все, преступники, гонитесь за скрытыми смыслами, называете свои объединения какими-то особыми словами. Вот, например, наш «Рассвет» предполагает время, когда все звёзды гаснут. «Регул» — звезда. Почему бы ей не погаснуть в свой последний день?       Павлюченко даже приоткрывает рот, осознавая такую логическую цепочку из символов, знаков и надежд. Никто не ожидал услышать подобное от Зиньковского, ведь тот ни разу не похож на символиста. Но он прав, в преступности действительно огромное значение придаётся переплетениям разных смыслов. Здесь главенствуют суеверия и подсказки судьбы. Первое правило при создании преступного объединения: «Как корабль назовёшь, так он и поплывёт».       Ригель — звезда, которую древние люди считали царём среди прочих звёзд. Ему поклонялись, приносили жертвы. Ярчайшее небесное тело, больше всего пугающее мыслью о том, что однажды оно может погаснуть. Люди молились, люди делали всё, лишь бы сохранить Ригель в темноте ночи. Как Дмитрий Николаевич, Денис, Игорь и все остальные пытаются сохранить свою организацию любыми методами.       Регул — звезда, которую раньше называли «сердцем льва». В отличие от Ригеля, её считали не царём, а принцем на небе. То есть второй по значимости. Вот и на деле организация под знаком этой звезды вторая после ведущей организации всего преступного мира России.       Империя — сильнейшее государство, огромные территории. Из прочих ассоциаций: величие, главенство, авторитет, бесконечная война, борьба. Паша понимал под словом «Империя», впрочем, нечто иное. Для него это было идеей, такой же великой, как само название, что-то поднявшееся из тени на свет, выросшее на глазах, то, ради чего придётся заплатить большую цену. Он заплатил. Отдал собственную жизнь за шанс на мечту, за попытку воплощения чужих, как выяснилось, взглядов.       Рассвет — время в начале дня, символ перерождения. С рассветом рассеивается ночная темнота, исчезают звёзды, гаснут фонари. Широков возрождался дважды, стоило только его похоронить. То новую группировку создаст и начнёт составлять конкуренцию своему некогда приятелю в лице Дмитрия Николаевича, то разыграет свою смерть, а потом опять объявится на территории единственного закрытого города, полного преступности.       А сколько ещё таких символичных названий в стране? «Федерация», потому что объединилась когда-то из нескольких группировок. «Южная», потому что изначально базировалась в Южном Бутово, только потом переехала в центр, к небоскрёбам, как бы показав всем, что подняться могут любые, было бы желание и чётко поставленная цель. «Закат», который перестал существовать первым, так сказать, закатился. «Нева» — отсылка к своему появлению, принадлежности к Петербургу. Они выставили название в качестве протеста, за что и поплатились. «Воля», собравшая в себе десятки выкинутых за борт преступного мира людей, которые своим объединением продемонстрировали этому миру свою несгибаемость под обстоятельствами. «Крест», как символ жизни, оберега от всего зла. Иронично, что святой знак, протестующий против жестокости, нёс именно смерть всем, кто выступал против него. «Крест» до своего уничтожения «Империей» считался одной из самых кровавых организаций.       — Отличное предложение, — говорит Широков. — Назначаем «стрелу» на двадцать второе августа. Что насчёт формата?       — Да по классике, — отмахивается Денисов. — Пять человек от нас, столько же от них. Чё париться?       — Значит, не все? — уточняет Кержаков. — В таком случае, Роман Николаевич, прошу взять меня первым. Мне надо поквитаться со своим братом, а «стрела» этому прямо способствует.       — Можно высказывать свои пожелания? — удивляется Сычёв. — Тогда я не поеду. На хер это ваше месиво.       Широков взглядом спрашивает, насколько серьёзен сейчас подчинённый. Он действительно думает, что тут кому-то есть дело до чужих интересов? Поедут те, кого назовёт сам Широков. Это сборище начинает слишком много на себя брать.       — Но ведь эта «стрела» должна окончательно решить все вопросы между нами и московскими тварями, — снова вмешивается Зиньковский. Внимание переключается на него, особенно внимателен Роман, который ждёт от Антона какого-то дельного предложения. Тот уже высказал одну умную мысль, может быть, попробует и сейчас. Не настолько он бесполезен в своём существовании, оказывается. Кое-что стоящее принести организации способен. — Почему бы не сделать всех на всех? Я знаю, Роман Николаевич, вы ненавидите это, но у нас, среди банд, всегда принято собирать абсолютно всех до единого и выставлять друг против друга. Просто я подумал, что, взяв общепринятое правило с пятью людьми, мы останемся в проигрыше. «Регул» позовёт лучших.       — Первые в рейтинге Миранчуки, сам Черышев-младший, Акинфеев, саратовский отморозок, Монстр, — считает Погребняк. — Вот вам и пятеро вокруг руководителя. Действительно внушительно и серьёзно.       — А кого противопоставим мы? Денисова, Кержакова, меня, — продолжает Антон и обводит рукой сидящих за столом. — Незаинтересованного Сычёва? Полусумасшедшего Павлюченко? Или лучше условного Володьку? Заебись. Победа на нашей стороне, ага!       — Выражения выбирай, ублюдок, — рявкает Быстров.       — Ебальник завали, — огрызается Зиньковский. — Взяв всех, включая тех, кто не среди «избранных», мы можем даже попробовать задавить их числом. Роман Николаевич, нам крупно повезло, что мы в Питере. Только здесь можно провернуть подобное. В других местах нашей страны это совершенно незаконно, согласно «преступной этике». А здесь она своя. Почему бы нам не воспользоваться ею сполна?       Широков удовлетворённо улыбается, одобрительно кивая в сторону Зиньковского.       — Вот, учитесь. Хоть от кого-то тут есть польза.       Бумаги подписаны. «Стрела» назначена на двадцать второе августа. Из особых условий — требование выставить против «Рассвета» всю организацию, до последнего ничтожества. Письмо отправляется в «Регул».       В Петербурге чтут традиции, свято им следуют, иногда превознося их важность до немыслимой степени. Вот и приглашение на «стрелу» выглядит настоящим письмом, при помощи которых раньше общались все люди. Никаких электронных аналогов, только бумага и конверт, что потом окажется в почтовом ящике внутри небоскрёба.

***

      К концу недели Антон начинает понимать, что теперь комната полностью в его распоряжении, а это означает, что он сам должен отвечать за порядок в ней. Не то чтобы его настолько же сильно, как Игоря, волновало присутствие пыли, но вот постирать что-то, определённо, пора. Антон вообще-то даже не задумывается об этом с утра, однако во время чистки зубов замечает, что крышка на корзине для грязного белья уже не закрывается. Ну, отлично, Лёша ушёл, а шмотьё свое забрать не удосужился. Ладно, Антон готов это принять, как часть мести за разрушенные отношения.       Он вытаскивает кучу одежды, простыней и наволочек на пол, около получаса тратит на то, чтобы разобрать их по цвету, и только потом подносит первую стопку к стиральной машине. Какое счастье, что они привезли с собой порошок! Хотя бы не придётся спускаться в магазин на первом этаже небоскрёба и разыскивать там что-то нормальное, потому что в стиральных порошках Антон, в принципе, не разбирается. Он вообще довольно отсталый в плане быта: готовить не умеет, убираться не любит, постельное бельё менять просто ненавидит, потому что вечно возникают проблемы с пододеяльниками, мыть посуду станет только, если попросят, ну, или наорут, в конце концов. Однажды он попробовал помыть окна и чуть не свалился с десятого этажа. Впрочем, Антон никогда не отличался достаточной устойчивостью на высоте. Он даже с табуретки умудрялся падать.       Закинув вещи в машинку, засыпав порошок, кажется, куда нужно, — да, в целом, какая разница, если оно там всё равно всё смешается? — Антон останавливается на кнопках. Он вспоминает, что надо выбрать вид ткани или способ стирки, или что-то такое. Короче, Лёша обычно нажимал несколько раз куда-то. И вот тут у Антона начинается паника. Он не понимает, что написано около кнопок. Это какой язык, вообще? Перед ним непонятные буквы из смеси английского с чем-то ещё. Антон вспоминает, где ещё мог видеть маленькие точечки над буквами. Ах, да это же финский! Ну, логично. Финляндия как раз рядом с Петербургом.       Постирать, видимо, не получится, потому что, вот неожиданность, финского Антон не знает. Он думает, что же делать, и приходит к поистине гениальной идее. Надо идти к Игорю. Во-первых, он лучший в уборке. Во-вторых, он точно уже разбирался со стиральной машинкой. В-третьих, прошла почти неделя, и Акинфеев, как любой адекватный человек, не может больше обижаться на Антона, к тому же, он ведь прекрасно знает, что во всём виноват Артём. Не знал бы — не вышвырнул бы Дзюбу за порог.       — Доброе утро, — здоровается Антон, стараясь как-нибудь подружелюбнее улыбнуться. На Игоря, правда, это вряд ли подействует, но лучше попытаться.       — И тебе. Чего пришёл?       — Слушай, Игорь, тут возникла одна неприятная ситуация.       — С тобой такое постоянно, пора привыкнуть.       — Я сейчас не о Дзюбе...       — Я что-то сказал про него? — резко перебивает Игорь. — Не надо тут выдумывать то, чего я даже не упоминал.       — Хорошо... Так вот, я решил постирать. Я не знаю, только ли у меня эта проблема, но почему-то стиралка на финском.       — У меня тоже, и что?       — Я не знаю финского.       — Я тоже, и что?       — Но ты ведь уже стирал?       — Допустим.       — Ты не мог бы закинуть мои вещи?.. Ты же разобрался с этими словами. — Игорь стоит, не выражая совершенно ничего, и Антон не знает, как ему самому реагировать. — Ну так, что? Поможешь?       — Постирай руками в тазике.       Дверь с грохотом закрывается перед носом. Какая-то футболка и носок падают на пол, а Антон матерится сквозь зубы, потому что, ну, как ему теперь это поднять с занятыми руками? Из комнаты напротив высовывается заинтересованная голова Андрея. Он думает, что на него не обратят внимание, поэтому даже не пытается изобразить случайность своего появления. Антон вздыхает и намеревается вернуться к себе.       — Сюда иди, — раздаётся недовольное за спиной.       Игорь кивает внутрь комнаты, покачивая головой.       — Спасибо большое, — говорит Антон, проходя мимо него в дверь.       Он и не знал, что просто всучить вещи Игорю не получится. Придётся стоять рядом и запоминать его объяснения о том, что означает каждая кнопка. Сначала Антон думает просто покивать для вида, но Игорь вдруг начинает задавать вопросы из серии: «Повтори, что я сейчас сказал». Убедившись в том, что его никто не слушал, Акинфеев терпеливо, хотя, скорее, издеваясь, принимается объяснять заново, предупреждая Антона, что если тот продолжит игнорировать важнейшие наставления, которые, разумеется, пригодятся ему потом в жизни, то Игорь никогда не включит машинку, и они будут стоять в ванной до второго пришествия. Угроза довольно внушительна, тем более, из уст Игоря. Антону действительно приходится вникать в сказанное.       — А теперь давай сам, — указывает на панель с кнопками Акинфеев.       — В смысле сам?       — Ну, ты же не просто повторял последнее, что я говорил, верно? Давай набирай, я посмотрю.       — Господи, Игорь, ты садист? Скажи честно.       — Стирка ждёт, Антон. Не уметь стирать в двадцать семь лет, конечно, позор.       — Заткнись. Позор — это... это... — долго подбирает Антон, потому что боится сейчас обидеть Игоря своими словами. Как-никак вещи всё ещё в стиральной машинке Акинфеева, лучше ими не рисковать. — Вот придумаю и скажу. Так, чё тут... — Антон нажимает на некоторые кнопки, искренне надеясь, что попадает в нужные.       Тем не менее, Игорь хладнокровно сбрасывает всё, говоря, что кое в чём Антон ошибся. При этом, разумеется, уточнять место ошибки он не собирается. Короче, ещё полчаса Антон постигает финский язык и даже вдруг ловит себя на мысли, что некоторое в голове задерживается.       — Хвала небесам, даже вечер не наступил, — произносит Игорь, когда Антону всё же удаётся набрать нужную комбинацию. — Как жаль, что это только первая стопка из трёх.       — Мог бы и промолчать. Я только-только порадовался.       — Приходи через полтора часа. Надеюсь, сушилку ты у себя в комнате собрать сможешь?       — Я не настолько тупой, Игорь.       Когда Антон выходит из комнаты, думая, на что потратить отведённое ему время, потому что за полтора часа ничего сильно существенного сделать не получится, со стороны кухни начинают доноситься чьи-то возмущённые вопли. Это заинтересовывает Антона, и он идёт на звуки.       Посреди кухни стоит Андрей, размахивающий руками перед лицом Славы. Грулёв невозмутим, как и всегда, упёр кулаки в бока, ждёт, пока Мостовой закончит истерику и, наконец-то, дослушает, что он ему говорил. Данил сидит на диване, обречённо закрыв лицо ладонями. Далер, по обыкновению находясь где-то в своём мире, достаёт из холодильника помидоры и несёт их к мойке. В общем, не ситуация, а картина маслом. Такую можно было бы повесить на стену в гостиной.       — Пошёл ты на хуй! — выкрикивает Андрей. — Мне двадцать два года, а ты не моя мать, чтобы указывать! Думаешь, если стал любимчиком Валентиныча, то всё теперь можно?!       — Ты нарушил одно из правил, которые Юрий Валентинович и придумал, — холодно отвечает Слава.       — Да пусть подавится! Почему он вечно нас контролирует? Он не имеет никакого права!       — Таков устав нашей организации.       — Я этот устав не подписывал.       — Его и не нужно было подписывать.       — Вот и подотритесь своим блядским уставом!       — Мост, пожалуйста, заканчивай, — молящей интонацией бубнит сквозь ладони Данил. — Мы ничего не исправим. Надо идти к Юрию Валентиновичу.       — Никуда я не пойду! Если бы эта крыса ментовская не пожаловалась, никто бы и не узнал, — не успокаивается Андрей.       Слава, терпевший всё, что говорил Мостовой о нём, Юрии Валентиновиче, уставе и прочем, вдруг не выдерживает. Видимо, «крыса ментовская» — это что-то ужасно личное для Славы, что он не мог проигнорировать. Он замахивается и влепляет Андрею пощёчину. Тот или от неожиданности, или от силы удара отшатывается в сторону, выпученными глазами смотря на Грулёва.       — Что случилось? — шёпотом спрашивает Антон у Далера, в целом, не надеясь получить ответ.       Кузяев только вздыхает, продолжая тщательно мыть помидоры. Он дожидается, пока Слава, напоследок что-то строго сказав двум друзьям, уведёт их, видимо, к Жиркову на ковёр, а потом произносит:       — Андрей и Данил курили. Юрий Валентинович строго запретил это. Нам нельзя пить, курить, употреблять наркотики, у нас есть определённый распорядок дня и час отбоя. Не все праздники нам разрешается отмечать, иногда Юрий Валентинович может отменить и официальные, заменив их работой. Раньше он всё это проверял, потом переложил ответственность на меня и Славу. Но я... Ты видишь, какой я. Я не умею, как Слава, командовать и следить за другими. Меня никто всерьёз не воспринимает тут. А Слава — молодец. Гордость Юрия Валентиновича...       — Это я уже понял, — перебивает Антон. — Значит, Слава донёс Жиркову о том, что Андрей и Данил нарушили ваши правила?       — Да. Он увидел, как они курили на балконе.       — И что теперь с ними будет?       — Это далеко не первое нарушение. Андрея и Данила постоянно штрафуют за выходки. Одну ты даже видел. Однажды у Юрия Валентиновича кончится терпение, и он выгонит их. С другой стороны, всего этого он должен был ожидать, когда принимал их в организацию...       Андрей и Данил знали друг друга давно. Они росли в одном детдоме, даже были в одной группе, где и сдружились. Активный, неуёмный Мостовой был местным лидером на любой сходке, и все гениальные идеи приходили именно в его голову. Его обожали все девчонки за смелость и широкую улыбку, а пацаны уважали за дух протеста. К тому же, Андрей никогда не бросал своих. Если кого-то палили, он всегда выходил вперёд и называл себя зачинщиком, хотя в мероприятии мог даже не участвовать. Ему доставалось регулярно и с удовольствием. Однажды встал вопрос о том, чтобы отправить его в специализированный детдом для трудных подростков, но заведующая, слишком добрая и всегда понимающая женщина, отстояла право Мостового на нормальные условия. Наверное, она была единственной, кто предчувствовал, что, кроме как в преступность, больше никуда Андрей не пойдёт.       Данил изначально отличался скромностью. Тихонь в детдоме не любили, их всегда во всём подозревали и часто подставляли. Однако Андрей почему-то решил с Круговым подружиться, как бы в очередной раз пойдя против правил. Андрей убеждал его, что надо меняться, надо учиться быть решительным и перестать жевать сопли. В чём-то он Данилу действительно помог, тот перестал бояться каждого, кто смотрел в его сторону, перестал молчать во время несправедливых обвинений. Даже научился драться. Тем не менее, Данил оставался довольно ведомым, поэтому часто влипал во всякие неприятности, хотя бы потому, что просто вечно находился рядом со своим другом. Без Андрея, по сути, он и шага не мог сделать. Только с возрастом у него начала постепенно появляться самостоятельность.       — Юрий Валентинович знал, что они детдомовские, а это накладывает соответствующий отпечаток на весь образ жизни, — говорит Далер. — Юрий Валентинович потому и придумал всю эту дисциплину. Вернее, не придумал, а взял её из собственного опыта. Я слышал, что в «Ригеле», во времена Дмитрия Николаевича Черышева, было что-то подобное. Правда?       — Понятия не имею, я тогда с ними не был. Но судя по Игорю, правда.       — В любом случае, было очевидно, что Андрей и Данил вряд ли исправятся. Таких, как они, всегда тянет к запрещённому, рискованному, потому в преступности так много бывших детдомовцев. Но я думаю, что сегодня терпению Юрия Валентиновича придёт конец, и мы с ними распрощаемся.       Далер раскладывает помидоры на полотенце, а потом открывает шкаф, доставая оттуда глубокую тарелку. Антон не знает, почему, но вдруг ему в голову приходит мысль вмешаться и не дать Жиркову выгнать Андрея с Данилом. Тем более, ведь сигареты они взяли у него, то есть он тоже имеет отношение к случившемуся.       — Скажи, где кабинет Жиркова? — Далер, особо не задумываясь, называет номер этажа и двери.       Антон слышит гневный голос Юрия ещё в коридоре. Вообще, мужчина раньше не производил впечатления человека, способного так орать на своих подчинённых. Наверное, если бы на месте парней сейчас стоял сам Антон, если бы ему было столько же лет, сколько им, то, наверное, он испытывал бы самые негативные эмоции и подавленность. Неприятно выслушивать столько оскорблений в свой адрес, особенно, когда преступление, по сути, совершенно пустяковое, его и преступлением называть смешно.       — Да кому там ещё надо?! — выкрикивает Жирков на стук.       — Добрый день, — говорит Антон, невозмутимо заходя в кабинет. Этот поменьше того, который Юрий оставил для Дениса. Зато тут у шкафов ручки из малахита. — Проходил мимо и случайно услышал, о чём речь. Я, конечно, к вашей команде и организации отношения не имею, но...       — Так и зачем лезть, куда не звали?       — Извините, — Антон нахмуривается. Он терпеть не может, когда его перебивают. Кто бы это ни был. — Сначала я договорю, а потом вы выскажете свои возмущения. Дело в том, что я косвенно поучаствовал в этой ситуации. Сигареты мои. Парни попросили у меня, я дал. Я понятия не имею, какие правила тут у вас существуют, потому что никто меня не просветил, а надо было бы, наверное.       Жирков бросает взгляд на Славу, от которого, очевидно, ожидался этот ввод в курс дела. Андрей и Данил удивлённо смотрят на Антона, иногда переглядываясь между собой и кивая друг другу головами. Они прекрасно знают, что сигареты были украдены, да ещё и по наводке Артёма. Они должны были вернуть оставшиеся Антону, но вместо этого Андрей положил их себе в карман, воспользовавшись замешательством Миранчука.       — Незнание от ответственности не освобождает, я понимаю, — продолжает Антон. — Так что, если вы собираетесь наказать парней, учтите сначала, что без моего участия ничего бы не вышло. Я это начал.       — Я вас услышал, — произносит Жирков. — Только подобное не в первый раз происходит, и почему-то в любой похожей ситуации фигурируют эти двое. Если бы дело касалось сигарет, я бы оштрафовал их на крупную сумму, но это копится годами. Видимо, штрафы больше не работают. И я принял решение отстранить Андрея и Данила от «Регула». Такие сотрудники мне не нужны.       — Вам нужны безэмоциональные машины для убийств? — спрашивает Антон. — Наверное, я сейчас открою вам Америку, но... Такого не бывает! Вы можете прессовать людей дисциплиной, запрещать им проявлять чувства и заниматься чем-то, кроме преступности, можете контролировать всю их жизнь. А чего вы этим добьётесь? Часть гарантированно слетит с катушек и отправится в соответствующее учреждение. Другая часть самовольно уйдёт, подобно этому... Широкову, что ли? Оставшиеся будут вашими верными марионетками. Только смысл? Вы не вечный, Юрий Валентинович. Рано или поздно вам придётся оставить свой пост, а кого поставите на замену, если среди ваших подчинённых останутся совершенно безвольные люди? У них должно быть своё мышление, свои мысли и привычки, индивидуальность, мать её.       — На что вы намекаете?       — Совершенно ни на что. Так, мысли вслух. Что касается конкретно Андрея и Данила, то в их очередном проступке виноват только я, потому что позволил им. А ведь мне почти двадцать семь лет, я должен был подумать о том, что они ещё глупые дети. И почему же из-за моей тупости должны страдать они?       Жирков вздыхает, прикрывая глаза, и трёт переносицу. Слава хочет что-то сказать, но не успевает, потому что Юрий берёт слово первым:       — В могилу меня это всё сведёт. Идите уже. Мостовой и Круговой, с каждого сниму по двести пятьдесят. А вы... — обращается он к Антону. — Я поговорю с Денисом Дмитриевичем о том, что его подчинённые пагубно действуют на моих. Учтите, что просто так я никого не отпускаю.       — Я и не сомневался, — с улыбкой говорит Антон.       Андрей и Данил благодарно смотрят на Антона, которого теперь готовы причислить к лику святых. Мостовой не сдерживается и обнимает своего спасителя.       — Спасибо большое, — ограничивается словами Данил.       — Блок сигарет мне ку́пите, считайте, в расчёте, — отмахивается Антон. — А руководитель у вас, конечно, своеобразный. Кстати, Андрей, зачем ты обозвал Славу?       — Да, вырвалось. Надо бы перед ним извиниться, — чешет затылок Мостовой. — Просто Славка иногда бесячий до ужаса с этой своей правильностью. Но бьёт, блядь, больно, зараза. А вообще, знаете, такого бунтаря, как Слава, ещё поискать надо.       — В смысле?       — Ну, он только с виду весь такой правильный, а на самом деле... У Славы родители — менты. Династия там какая-то даже, вроде. А он взял и в преступность свалил, то есть буквально против всего рода пошёл. Его даже прокляли, кажется, исключили из семейного древа, так сказать. И ладно бы он в преступность ушёл из-за чего-то весомого, но ведь просто из духа противоречия! Я, конечно, Славкой восхищаюсь. Это у меня с Кругом нихрена нет, а Слава взял и всё бросил, чтобы показать, что он не просто ещё один из всех, что никто не имеет права решать за него, как жить.       Дверь кабинета открывается, оттуда выходит Грулёв, судя по всему, очень расстроенный. Непонятно, жаль ему, что не удалось исполнить своё предназначение, или Жирков ему ещё что-то наговорил, когда остальные ушли. Он даже не удостаивает вниманием своих товарищей, только голову выше поднимает и выпрямляет спину, чтобы показать, что он совершенно ничем не огорчён.

***

       Завтрак у Феди начинается в два часа дня, потому что до этого времени он спит. Всё из-за Лёши с его внезапными переживаниями. Сначала полночи пришлось его успокаивать, потом ещё утром, и в конце концов Миранчук заявил, что хочет побыть один, поэтому пусть Федя его весь день не трогает. Не то чтобы Смолов многое понял, конечно, он только осознал, что слова Юрия Палыча начинают сбываться. Легко не будет, да? Ладно, если бы трудности только такие, но Федя знает, что это лишь начало.       — О, как удачно! — говорит Артём, видя друга, полусонно помешивающего сахар в чашке. — Надо поговорить с тобой.       — Может, потом? Я ужасно устал, — зевая, произносит Федя и вопросительно смотрит, как Артём закрывает дверь на кухню.       — Нет, дорогой мой, сейчас. Вот скажи, Феденька, ты еблан?       — Чего?       — Какого чёрта ты вчера ночью делал, а?       — Какого чёрта ты на меня сейчас наезжаешь?       — Потому что пока ты там занимался не пойми чем, я тут успокаивал этого твоего. Почему я, а не ты, должен был подтирать ему сопли? Почему я, а не ты, вообще всё это увидел? Ты хоть в курсе, что с ним происходит?       — Так, стоп, — говорит Федя, вытаскивая ложку из чашки. Он пытается сосредоточиться и поднимает взгляд на Артёма. — Давай по порядку. О чём речь? Что вчера ночью было?       Дзюба цокает языком с таким видом, будто уже всё сто раз разжевал, это друг у него дебил, который никак не может понять. Тем не менее, с самым недовольным видом Артём принимается рассказывать, как вчера сидел в комнате у Миши, а потом захотел мороженого. Пошёл на кухню и нашёл там рыдающего Антона. В красках Артём расписывает, насколько ужасно выглядел Миранчук, что тут даже у него сердце заныло, и он ничего не смог с собой поделать, поэтому начал его успокаивать. И без того невесёлая история превращается в совсем уж драму, конец которой совершенно непредсказуем и, может быть, с летальным исходом. Зато Федя окончательно прогоняет от себя сон.       Всё время, пока Артём здесь сидел с Антоном, Федя успокаивал Лёшу, даже не думая, что его брату тоже плохо. Понятное дело, что бросить одного близнеца и пойти на помощь к другому невозможно, так как оба страдают от своей ссоры в равной степени, просто выражают это по-разному. К тому же, Федя знать не знает, что творится на душе у Антона, ведь тот ничего не говорит, никак не показывает, только держит в себе и пытается выглядеть невозмутимым. С другой стороны, Федя сам подписался под тем, что ему небезразличны оба брата, значит, он должен как-то уметь чувствовать проблемы обоих.       — И что с ним теперь? — обеспокоенно спрашивает Федя.       — Без понятия. Я отправил его спать и больше не видел. А чё ты на меня так уставился? Я мог вообще послать его на хер.       — Спасибо, Артём. Он не сказал тебе из-за чего?..       — Он вчера особо не хотел разговаривать. Я просто не понимаю, как ты, два года тут распинавшийся о своих чувствах, умудрился не заметить такое!       Теперь цокает языком уже Федя. Он начинает рассказывать, что в последнее время у них с Антоном особого общения и не было, потому что тот сам вечно отталкивал Федю, огрызался, посылал или уходил сам. Смолов пространно обозначает момент, когда Антон вдруг пошёл на откровение и кое-что ему прояснил по поводу их с братом прошлого. Из этого, конечно, можно было сделать соответствующие выводы, но Федя всё равно не думал, что ситуация обернётся вчерашней истерикой. Он действительно считал, что всё прошлое осталось у Антона в прошлом, он давно это выкинул куда-нибудь на задворки воспоминаний, ведь даже в тот вечер он говорил обо всём достаточно спокойно, взвешенно и без эмоций.       — Значит, всё его мерзкое поведение — защитная реакция? — несколько удивлённо спрашивает Артём.       — Типа того. Но откуда мне было знать, что он настолько сильно переживает?!       — В целом, догадаться ты мог, если бы знал своего Антона в той степени, о которой думаешь. Смотри, — Артём принимается загибать пальцы, — какое-то отвратительное прошлое, ссора с братом, наши с ним бесконечные стычки по малейшему поводу, тот скандал Игоря, когда Антон не выдержал и ушёл. Наверное, это ещё не всё. Вот оно накопилось и дало о себе знать.       — И я снова не оказался рядом, когда был ему нужен, — подытоживает Федя.       — Что ты вообще вчера в это время делал? Просто спал?       — Успокаивал Лёшу. Он распереживался по поводу их ссоры. Сначала стал обвинять Антона, потом решил, что сам отвратительный брат, потом пришёл к мысли, что всё изначально предопределено. Короче, это было долго.       — Прикольно. Они ещё и страдают одновременно.       — Очень прикольно, блядь. Вот я, вроде, понимаю, что не мог быть рядом с обоими, что Лёше я был так же нужен, как Антону, но всё равно какое-то такое мерзкое чувство, будто я снова проебался, — вздыхает Федя. — Кстати говоря, Артём, я хотел вернуть тебе деньги.       Дзюба вопросительно изгибает бровь, а потом до него доходит, что речь о той сумме, которую Федя взял неделю назад в долг для каких-то личных целей.       — А ну да, вчера же заплата была, — кивает Артём. — И что, помогло?       — Что помогло?       — Ну, деньги. Они помогли? — Федя выглядит растерянно, пытается придумать, что бы ответить Артёму на такие странные и провокационные вопросы. — Боже, Смолов, я в курсе, что деньги были нужны этому твоему. Не первый год общаемся. Если бы ты действительно хотел потратить их на какие-то личные цели, то спокойно подождал бы зарплаты, потому что я знаю, что ты не любишь влезать в долги. Но ты даже не особенно пытался отказываться, когда я дал больше, чем надо. Я сразу понял, что деньги нужны не тебе. А кому ещё они могут быть нужны, чтобы именно ты бегал тут по этажам, спасая ситуацию? Естественно, Миранчуку. И не какому-то, а Антону. Потому что только он вечно вляпывается в какое-то дерьмо, а ты начинаешь героически это исправлять.       — И ты, зная, что деньги нужны Антону, спокойно мне их дал?       — Феденька, мы с тобой друзья. Твои заботы — это и мои заботы тоже. И я надеюсь, что это взаимно. Да, я дал тебе деньги, несмотря на Антона. Потому что я представляю, как тебе было важно ему помочь, и как ему, видимо, надо было решить свои проблемы. Может, он прав в том, что я мразь, но не настолько уж я безнадёжен. К тому же, мы в одной команде. Будь неладен Головин, но и он прав в том, что мы тут вроде семьи. Ничего другого у нас всё равно нет, а в семьях не без уродов.       Несмотря на закрытую дверь, голос Артёма всё равно можно было расслышать, стоя неподалёку в коридоре. Антон, который возвращается из кабинета Жиркова, останавливается напротив кухни, улавливая собственное имя в чужом разговоре. Разумеется, отличая среди голосов Дзюбу и Смолова, он заинтересовывается, хотя и настораживается. Артём из банальной вредности и ненависти мог всем растрепать то, что произошло вчера на кухне. Но эту часть разговора Антон пропустил, зато успел на другую, где уже обсуждался вопрос долга Ведрану.       В один момент в голове Антона складывается несколько картинок: Федя, кладущий пачку денег на столик в гостиной; Данил, не побоявшийся прийти на балкон, чтобы выяснить, когда Антон соизволит прийти к Денису; сам Денис, вмиг уловивший конфликт и распределивший четвёрку по парам; Саша, который не отказал в помощи и довёз до Бугров; Артём, оказавшийся рядом в самый переломный момент и, несмотря на своё отношение к Антону, не бросивший его, а постаравшийся помочь, поддержать, хотя в душу благоразумно не полез; сегодня ещё Игорь научил пользоваться стиральной машинкой. А теперь выясняется, что часть собранных Федей денег всё тот же Артём вытащил из своей мечты, драгоценных накоплений, которые откладывал по чуть-чуть годами. И всё ради какого-то Антона, которого он ненавидит. Вообще все всё делали для Антона, который им никто, который всех предал, который никогда не считал их своими друзьями и семьёй. Федя, вот, даже другу в морду дал, когда тот перешёл все границы. Хотя с таким-то отношением к себе и своим чувствам со стороны Антона, мог бы и забить на него давно.       — Игорь, слушай, мне надо срочно уехать кое-куда, ты можешь оставшиеся две стопки тогда в комнату ко мне отнести? Вот ключ, — быстро говорит Антон, врываясь в комнату Акинфеева, как только тот чуть-чуть приоткрывает дверь.       — Ладно, без проблем. У тебя что-то случилось?       — Нет, фигня. Я скоро вернусь... наверное.       Он мчится к лифту, вызывая у Акинфеева ещё большее недоумение. Впрочем, тот пожимает плечами и крутит ключ в пальцах, решая немедленно исполнить просьбу Антона, пока не забыл. Сам же Миранчук торопливо, на ходу, ищет в телефоне номер Ведрана.

***

      Опять эта пафосная гостиница, поддерживающая стиль начала двадцатого века. Опять эта неприятная девушка за стойкой, которая вновь презрительно смеряет Антона взглядом. Она пытается его окликнуть, потому что нельзя просто пронестись мимо неё, даже не спросив, на каком этаже тот или иной номер. Антон ещё и лифт ждать не собирается, взлетает по лестнице, перепрыгивая через ступеньку и чуть не сбивая какого-то мужчину в костюме, спускающегося с третьего этажа. Он тоже недовольно бурчит себе под нос, но Антон его не замечает.       — Ведран! — врывается в открытую дверь.       — Ну, ничего себе, — удивлённо произносит Чорлука, отходя в сторону. — Неужели ты подумал, Тошенька?       — Да. Да! И я пришёл с тобой обсудить.       Ведран садится на диван, обтянутый красной кожей, откидывается на спинку, кладя ногу на ногу. Он облизывает губы, ожидая, когда Антон начнёт. Тот выдыхает, пытаясь собрать летающие по голове мысли. Тёмные глаза сверкают, бегают по предметам и, только когда Антон выдыхает ещё раз, стараясь немного успокоиться, останавливаются на Ведране.       — Знаешь, я, пожалуй, тоже скучаю по тем временам, когда мы с тобой тесно общались. Это, правда, было весело. Я жил одним днём, не задумываясь о будущем. Я был счастливым, весёлым, чувствовал себя главным в мире. Ты что-то говорил про схожесть нашей преступности с долгоиграющим сериалом, да? Я для тебя главный герой? Ты прав. Ты прав, Ведран! Я — главный герой. А знаешь, почему? Потому что это моя жизнь. Моя! — на лице Антона возникает широкая улыбка. Он говорит и улыбается, будто бы и сейчас чувствует себя самым счастливым человеком на свете. — Мы все главные герои в своей жизни. Только не ты, Ведран, меняешь сюжет. Я его меняю. Потому что это моя жизнь, и я решаю, кому верить, а кому нет, что делать, как поступать, с кем быть.       — Здорово, — произносит Чорлука, поджимая губы. — В своей жизни, ты, конечно, всем управляешь. Но я говорил тебе про общую картину. Про вашу преступность в целом. За ней наблюдаю я, вмешиваюсь в неё тоже я, где же здесь ты?       — Меня здесь нет. Ведран, не хочу расстраивать, но и тебя тут нет. Во всяком случае, уж точно не в том огромном количестве, о котором ты думаешь.       Чорлука поднимается с дивана, подходит к Антону так близко, что тому приходится поднять голову, чтобы поддерживать зрительный контакт. Тёмно-серый оттенок глаз Ведрана становится стеклянным, стальным, похожим на зеркало, поверхность которого не протирали уже много лет. Вопреки всем ожиданиям, Антон от бывшего друга не отшатывается, наоборот, подходит ещё ближе, буквально касаясь кончиком носа подбородка Чорлуки.       — Что ещё сказать хочешь? — с явной злобой спрашивает тот. — Я, кажется, просил всего лишь дать ответ на конкретный вопрос, а не разводить пустую демагогию.       — Ну уж нет, Ведран. Я сам решу, как мне подойти к твоему вопросу. Я хочу сказать тебе, что ты слишком много на себя берёшь.       — Зато ты мало, я погляжу.       — А вот перебивать меня не надо, — хмурится Антон. — Знаешь, Ведран, тебе не хватает кое-чего. Ты действительно слишком далёк от нашей, высшей преступности, потому что никак не можешь понять одну простую вещь, которую мы, преступники, осознаём с первых дней. Мир, Ведран, постоянно меняется, но не из-за желания какого-то человека, возомнившего себя олимпийским богом, а потому что рано или поздно всё начинает меняться само собой. В мире живёшь не только ты, другие люди имеют другие взгляды и идеи, и они тоже выносят их в мир, поэтому он меняется, а не потому, что тебе, Ведран, скучно. История, кстати, склонна к повторению, поэтому нет ничего удивительного в том, что мы постоянно встречаем тех людей, которые давно исчезли из нашей жизни, что мы сталкиваемся с похожими ситуациями, и они нас всё ещё ничему не учат. Но суть даже не в этом. Да, может быть, на фоне многих преступников я там какой-то особенный. Только Лёша тоже особенный. А ещё Федя, Игорь, Денис, Саша, Артём, и мне лень перечислять всех, так что ты понял. Каждый особенный. Каждый в чём-то лучше других. И никто не достоин чего бы то ни было больше, чем другой. Потому что все достойны. Потому что мы, в отличие от некоторых, Ведран, помним: это сегодня мы великие, а завтра наши имена сотрут из памяти. Вот, что тебе недоступно для понимания. Вот, что ты упустил.       Чорлука хмыкает, скрещивает руки на груди, отталкивая Антона от себя подальше. Не так-то легко им управлять, как думал Ведран. Душа у Антона мятущаяся, непостоянная, но всё же знает, чего хочет, многое понимает.       — Прекрасно, — холодно произносит Ведран. — Допустим, глаза ты мне раскрыл. А тебе с этого, что? Разве преступность резко стала лучше, разве твоя жизнь от одного понимания изменилась? Может, ты нашёл свой дом?       — Нашёл, — с уверенной улыбкой произносит Антон. — «Ригель» — мой дом, место, куда я хочу вернуться, и место, где обо мне всегда думают. Это моя семья. Они нужны мне, и я нужен им. Думаешь, это не так? Но тогда они никогда не стали бы мне помогать. Они могут говорить мне в лицо отвратительные вещи, могут меня бить, но я знаю, что если мне потребуется помощь, то они придут первыми. Как бы ко мне ни относились. Потому что они все там семья, коллектив, друзья. Каждый по-своему мудак, но без этого не обойтись.       — Значит, ты с ними? — Антон кивает. — Смотри, не пожалей о своём выборе. Я дважды предлагать не буду.       — Не пожалею.       Он прощается с Ведраном, не утверждая, что никогда больше не встретится с ним. В конце концов, Чорлука любит наведываться в Россию, в Петербург, а Антон не может сказать, что эта его поездка в город на Неве единственная. Проходя мимо девушки за стойкой, Антон останавливается и счастливо посылает её далеко и надолго, потому что слишком уж раздражает своим отношением к посетителям.       На улице тепло и хорошо. Погода в Петербурге будто специально подстраивается под настроение человека, который сейчас особенно интересен городу. Странное место, конечно, иногда Антону кажется, что Илья был прав, когда пытался сказать что-то о мистике. Антон чувствует, что именно здесь его мысли совершенно ему не подчиняются, хочется делать что-то, чего никогда в своей жизни не сделал бы в здравом уме. И это, по мнению Антона, то самое влияние города.       Он идёт по узкой улице, люди не кажутся такими отстранёнными от всего, они не толкаются, не летят своей неорганизованной толпой, сбивая всё на своём пути. Кто-то, правда, внезапно останавливается, засматривается на собор по левую сторону. Сейчас уже вечер, солнце понемногу растворяется в Неве, последними штрихами окрашивая небо. Что-то такое фиолетовое с жёлтым, огненным. Антон не замечает, как добирается до фонтана напротив красивого здания со шпилем, где они не так давно сидели с Данилом, разговаривая о чём-то постороннем. Все скамейки заняты парочками, держащимися за руки, целующимися и смеющимися. Антон тоже усмехается и думает, что бы такое сделать. Ото всюду снова доносится музыка, но она не смешивается в какофонию неразличимых звуков. Если пойдёшь в одну сторону, то услышишь одну мелодию, уйдёшь в противоположный угол, и там тебя встретит иная композиция. Они такие разные, но очень красивые, нет той, которую ты не захотел бы слушать.       Антон обходит кругом фонтан, всё ещё думая, стоит ли делать то, что ему хочется. Нет, город точно влияет на мысли. Антон задирает голову к шпилю, поблёскивающему в последних солнечных лучах, и ждёт какого-то знака. Но знак не приходит, а Антон всё равно достаёт телефон из кармана и ищет один конкретный номер, который до сих пор хранит, как и прочие, уже давно ненужные, номера. А вдруг пригодится, верно? Вот и пригодился.

***

      Вечером Артём решает всё же добиться прощения от Игоря. Пожили раздельно и хватит. Разумеется, в одиночку Артём ситуацию исправлять не собирается, поэтому зовёт тех, кто первым попадается под руку. Так, в команде Артёма оказывается Федя, болтающийся весь день без дела, и Миша, потому что со вчерашней ночи слишком грустный. Внезапно к ним подключается Головин, но ему просто интересно, что происходит, и он не против в чём-нибудь поучаствовать. Сторонними наблюдателями становятся Андрей и Слава. Первый бесполезно тусуется на кухне, лёжа на диване и пялясь в телефон, а Слава проводит ревизию коробок с крупами. Оба ведут себя так, словно днём ничего не случилось.       План Артёма, как всегда, безумно прост. Он попытается вымолить прощение у Игоря при помощи его любимого крабового салата и скачанных на флешку мелодрам.       — Игорь смотрит мелодрамы?! — одновременно спрашивают все, даже Слава.       — Так, никто этого не слышал, поняли? — обводя помещение указательным пальцем, произносит Артём. — Если Игорёк узнает, что я раскрыл один из главных его секретов, то никаким салатом не отделаюсь. И тогда я окончательно перееду к кому-нибудь из вас, а я — самый ужасный сосед, которого можно найти. Спросите у любого из Миранчуков. Кстати говоря, Феденька, где этот, который Лёша? Весь день его не наблюдаю рядом с тобой.       — Он утром сказал, что хочет побыть один.       — И ты это просто так оставил? — удивляется Артём.       — Ну да, а что я должен был сделать? Человек, может быть, хочет о чём-то серьёзном подумать. После того, что он наговорил ночью, возможно, ему неловко передо мной, и он боится меня напрягать своим присутствием.       — Ясно. Значит, он такой же ебанутый, как и брат?       — Артём, — понижает интонацию Федя. — Ты забыл, о чём я тебя предупреждал?       Андрей отрывается от телефона, чувствуя приближение новой драки. Да уж, с командой «Ригеля» скучать не приходится: то скандалы, то мордобой, а иногда одно перетекает в другое. Они, конечно, неплохо расшевелили их спокойное питерское болото.       Но Артём поднимает руки в защитном жесте, как бы показывая, что он ни разу не хотел оскорбить близнецов, просто такой он прямолинейный человек, а поведение Лёши для него совершенно неясно.       — Это нормально, — фыркает Головин, пододвигая к себе разделочную доску с огурцами. — Денис Дмитриевич тоже любил раньше находиться в одиночестве. Ему так лучше думалось... Что вы на меня так смотрите?       — Удивительно слышать от тебя о ком-то, кроме Александра. Я уж думал, что ты про Дэна вообще забыл, — говорит Федя.       — То, что я вспомнил Дениса Дмитриевича, не значит, что я до сих пор к нему что-то чувствую. Это в прошлом.       — Да никто не настаивал. Артём, чё с помидорами? Они нужны, или я просто так их достал?       Дзюба лезет в телефон, где у него скачан рецепт салата. Крабовых салатов множество, но когда-то он с Игорем обсуждал эту тему, и Акинфеев достаточно подробно рассказал, что именно ему нравится в салате с крабовыми палочками. Артём также помнит, что после того разговора ему ужасно захотелось есть, пусть время на часах было около пяти утра.       — Почему вы обсуждали салаты в пять утра? — не понимает контекста Саша. Миша начинает улыбаться в кулак, потому что даже он всё понял. Впрочем, Артём за те дни, пока практически жил в его комнате, умудрился рассказать миллион историй про себя с Игорем, их личную жизнь и отдельные её моменты. Миша понятия не имеет, зачем, но теперь в его голове присутствует знание о том, какой вид презервативов предпочитает Акинфеев. Миша искренне надеется, что эта информация не останется с ним на всю жизнь и точно никогда не пригодится.       — Саш, ты уверен, что тебе двадцать шесть исполнилось? — с иронией спрашивает Федя. — Просто в твоём возрасте не должно возникать подобных вопросов. Нет, Дзюба, даже не смей открывать свой рот! — тут же кричит он, когда видит, как друг уже намеревается пояснить. Зная Артёма, рассказ не обойдёт стороной ни одну подробность. — Фу, только не это! Я не хочу это слышать! Тут дохера посторонних, побереги их нервы, умоляю.       Андрей вновь отрывается от телефона и даже поворачивает голову в сторону стола, который удалось оккупировать членам «Ригеля». Прав был Головин, когда подумал, что через некоторое время установленные в организации правила можно будет игнорировать.       — Сашенька, — с милой улыбкой всё же начинает Артём, смотря на всю гамму страданий, изображаемую Федей. — Мы с Игорьком не спали в пять утра, потому что всю ночь занимались сексом. Помню, как сейчас, в десятом часу я вышел из душа...       — Заткнись! — морщится Федя.       — Игорёк лежал на кровати. На нём были только серые боксёры, которые соблазнительно подчёркивали его тело...       — Миша, въеби ему.       — Сначала я лёг рядом. Провёл пальцами по его плечу, потом поцеловал в висок. Второй рукой медленно погладил поясницу, плавно опуская ладонь на ягодицы...       — Блядь, да хватит уже! Как мне потом на Игоря смотреть?       — Я поцеловал его в губы. Языком коснулся кромки зубов... Ну, а потом мы потрахались, — резко закачивает Артём. Миша не выдерживает и начинает смеяться в голос.       — Меня сейчас стошнит, — говорит Федя и переводит взгляд на Сашу. Тот, чуть приоткрыв рот, напряжённо молчит. У него красные уши. От этого Миша начинает смеяться ещё громче.       Андрей, неудовлетворённый быстро закончившимся рассказом, фыркает и снова утыкается в телефон, стуча пальцами по экрану. Слава невозмутимо считает коробки, хотя видно, что сказанное произвело впечатление и на него.       — Ой, Феденька, почему-то слушать про твои похождения все должны были, а мой охуенный секс с какой-то стати под запретом. Это двойные стандарты!       — Я никогда не рассказывал всё в таких подробностях, просто говорил, с кем было, а с кем нет. Не превращая всё в звуковое, блядь, порно!       — Ну, сейчас тебе и рассказать-то нечего, — пожимает плечами Артём. — Да, дожили. Федя и без секса.       — С чего такие выводы? — только что Смолов плевался от историй Артёма, но теперь он уже возмущён.       — То есть ты хочешь сказать, что с Миранчуком у тебя что-то было? Я не поверю в этот пиздёж никогда. Блядь, да я не уверен, что у вас с ним вообще хоть что-то когда-то будет. И мне, конечно, искренне тебя жаль, Феденька. Лишиться секса в тридцать три я бы врагу не пожелал.       — Во-первых, Артём, если у меня не было секса с Лёшей, это не значит, что его не было с Антоном. Во-вторых, отношения не сводятся только к сексу, придурок. Я думал, что в твоём возрасте это уже можно понять.       Слава роняет коробку с гречей на пол. Это отвлекает Артёма от темы, и Федя, вдруг осознав, что именно он сказал про Антона, надеется, что Дзюба не успел зацепиться за эту новость. Вот только Артём не умеет игнорировать подобные истории.       — Подожди, когда ты успел переспать с Антоном, если сам говорил, что вы не общаетесь.       — Два года назад, — закатывает глаза Федя.       — Когда они ещё были в «Ригеле»? Нихуя себе... А как? Ну, в смысле, как вы к этому пришли?       — Какая разница?       — Большая, Феденька. Ты трахался с Миранчуком!       — Охереть событие.       — Ещё какое! Нет, реально, я просто думал, что они тебя дружно слали на хуй всё это время. А ты, блядь, ещё ходил и громче всех называл это дружбой. Хорошенькая дружба.       — Артём, я не хочу об этом говорить, окей?       — Настолько ужасно было?       — Нет, блядь. Это не было ужасно.       — Тогда почему не поделиться с друзьями?       — Потому что я не хочу. К тому же, тут Андрей и Слава. Я не думаю, что им интересно слушать о том, как я спал с Антоном.       — Нихера подобного, я жду, — говорит Мостовой.       — Саша до сих пор не отошёл после этих рассказов, не будем травмировать его психику ещё больше, — продолжает Федя, указывая на Головина.       — Если ты обойдёшь стороной подробности, то я тоже хотел бы знать, как у вас это получилось, — тихо произносит Саша.       Смолов цокает языком и решает заняться салатом, игнорируя взгляды вокруг. Но проще решить, чем сделать. Никто не шевелится, продолжая гипнотизировать его, буквально прожигать насквозь.       — Мы тогда просто друг друга немного не поняли, — сдаётся Федя. — Антон мне признался в том, что они с братом из «Империи», я сказал, что могу ему помочь. Антон спросил, что он должен сделать, я сказал очень двусмысленную вещь, и мы переспали. Всё.       — То есть ты его заставил? — уточняет Миша.       — Нет. Он просто меня не так понял.       — Но ты мог ему об этом сказать.       — У меня не получилось.       — Потому что подсознательно хотел, чтобы он отреагировал на твою фразу таким образом?       — Может быть.       — И ты не считаешь, что поступил неправильно?       — Мишань, чё ты доебался? Я сто миллионов раз потом пожалел о том, что это случилось. Возможно, если бы мы тогда не переспали, то сейчас всё было бы вообще иначе. И я не хочу сказать, что я не виноват. Я — дебил. Я проебался дохуллиард раз в отношении Антона. И тот случай лишь один из кучи.       На кухне воцаряется молчание, нарушаемое только стуком ножа по доске и Славой, который расставляет коробки на место. Артём тихо спрашивает у Миши, есть ли у них консервированная кукуруза. Отвечает Грулёв, недавно видевший её на одной из полок. Удивительно, но он разрешает им нарушить одно из правил, позаимствовав продукт из чужих запасов. Правда, с обещанием потом купить новую банку на место этой.       На Федин телефон вдруг приходит сообщение, он удивлённо вглядывается в экран. Всего мог ожидать, но только не смски от Антона.       — Привет, позорище? — читает вслух Саша.       — Головин, блядь! Ты в курсе, что нельзя лезть в чужие переписки?       — А нечего телефон с максимальной яркостью экраном вверх на общем столе класть.       — Что ещё пишет? — тут же заинтересовываются Артём и Миша.       — О боже, нашёл же я себе друзей. Он говорит, что сейчас находится у какого-то фонтана. Он хочет со мной поговорить.       — О чём?       — В смсках я с тобой говорить не буду, — читает Федя и набирает что-то в ответ. — У меня есть три подсказки.       — Подсказки? — спрашивает Саша.       — Очевидно, Антон хочет, чтобы Федя к нему приехал, но не собирается указывать адрес. Федя должен узнать его сам, но если у него это не получится, то он может воспользоваться тремя подсказками, — поясняет Миша. — Эх, если бы Саня, мой брат, пятнадцать лет назад написал мне подобное, я бы уже прыгал от радости.       — Надеюсь, Федя не будет искать Антона пятнадцать лет, — говорит Головин. — А что за история с братом?       — Кто-то знает, у какого фонтана он может сидеть? — перебивает Федя, открывая карту города. — Ладно, фонтанов в этом городе дохуя.       — Ну, скорее всего, он не в Петергофе, — произносит Андрей. — Я думаю, что в центре. Хотя в центре как раз фонтанов много. Проси подсказку.       — Он пишет, что тут есть парк.       — Большинство фонтанов располагаются в парках, — разводит руками Миша. — Это можно до утра думать. Проси вторую.       Антон присылает многозначительное многоточие, которое, Федя уверен, переводится, как: «Ну и позорище, Смолов. Все уже поняли, где я».       — Это напротив проспекта, а чуть дальше есть какой-то собор, — говорит Федя. — А ещё он уточнил, что в парке есть памятники.       — Летний сад? — предполагает Андрей. — Там до жопы памятников.       — Там скульптуры, придурок, — поправляет Слава.       — Как будто Антон может отличить памятник от скульптуры, бля. И, кстати, возможно, что он не в парке, а в каком-нибудь саду или сквере, потому что, я уверен, для него всё это будет парком.       — Ну, охуеть, — тянет Артём. — Тогда мы вообще никогда не угадаем.       — Проси последнюю подсказку, мы слишком тупые, — машет рукой Саша.       — Меня обматерили, — улыбается Федя. — А рядом с фонтаном есть красивое жёлтое здание со шпилем. Лично мне это ни о чём не говорит. А вам?       — Так это Александровский сад, у Адмиралтейства который, — отвечает Слава с таким видом, будто любому человеку должно быть ясно. — Туда добираться минут сорок, учитывая возможные пробки, а так двадцать. Если на машине. На общественном транспорте около часа. Такси будет стоить почти четыреста рублей, потому что по ночному тарифу. Есть вариант пойти пешком. Часа за три, наверное, дойдёшь.       Все шокировано смотрят на Славу. Вот это познания в области маршрутов, конечно, прямо живой навигатор. Федин телефон снова оповещает о сообщении. Все взгляды устремляются в экран. Антон пишет, что не собирается ждать Федю до ночи, поэтому, если тот заинтересован в разговоре, пусть поторопится.       — Эй, а салат? — возмущается Артём.       — Артём, какой в жопу салат? Впервые за два ебучих года Тоша предложил мне встретиться и поговорить. Если я сейчас не приеду, то могу дальше вообще ни на что не рассчитывать. Я не настолько дебил, чтобы окончательно всё испортить.       Саша желает Феде удачи и берёт с него обещание, что потом он расскажет о своём вечере с Антоном. Впрочем, тут же уточняет, что если будут какие-то откровенные подробности, то их можно оставить при себе. Саше важна суть. Артём же орёт вдогонку другу, что он требует именно подробностей. Миша просто улыбается и продолжает открывать банку с кукурузой.       — М-да, переживаю за их отношения больше, чем за свои, — говорит Андрей.       — Конечно, у тебя их даже нет, — отвечает Слава.       — Ты всегда можешь это исправить, — он посылает товарищу воздушный поцелуй. Грулёв скептически выгибает бровь и одними губами произносит: «Никогда в жизни». — А Круг расстроится. Он-то в этого Антона уже кучу лет влюблён, как девчонка, все мозги мне выебал. С другой стороны, может, оно и лучше, что у них ничего не сложилось? Да, они даже не смотрятся вместе. Жаль, конечно, будет разбивать ему сердце, но зачем себя тешить ложными надеждами, верно? К тому же, если подумать о будущем, то у меня появляется ещё один вариант для отношений. На твоём месте, Славушка, я бы уже сдох от ревности.       — Заткнись, Мост. И в жопу иди. Ты — последний человек, который меня заинтересует.       — Вот увидишь, через два года поедем в Финляндию брак заключать.       Грулёв показывает товарищу средний палец. Миша продолжает улыбаться, находя всё слишком забавным. Грусть постепенно рассеивается, и он хочет, чтобы такая атмосфера держалась вокруг как можно дольше.

***

      Когда Федя добирается до Адмиралтейства и того фонтана, о котором писал Антон, на Петербург уже спускаются сумерки. Повсюду горят фонари, но музыка, кажется, и не думает утихать. Наоборот, её становится лишь больше. Теперь она звучит из всех кафе и ресторанов. Однако днём музыка была более спокойной, мелодичной, к вечеру же она приобретает более смелый характер. Ведь ночью и люди совершают больше смелых, раскрепощённых поступков, верно?       Да, у Антона было много времени, чтобы уловить все эти изменения. Пока он ждал Федю, будучи уверенным, что тот точно приедет, освободились все скамейки. Антон сначала сидел, потом лежал на одной из них, потом ему надоело, он подошёл к фонтану, но вскоре ему надоело и стоять, так что пришлось вернуться к скамейке.       — Охренеть, — говорит он вместо приветствия. — Я даже практически соскучился, позорище.       — Я тоже рад тебя видеть, истеричка. — Антон на прозвище только усмехается. — И что же такого ты хотел мне сказать?       — Ага, так сразу взял и начал рассказывать. Нет, Федя, ты использовал все свои подсказки, а потом ещё объявился только к ночи. Думаешь, я просто так это оставлю?       — Ладно, и что я должен делать?       — Для начала мы будем гулять по городу. Не знаю сколько, может быть, до утра. Потом мы будем смотреть на залив. Пока ты очень торопился, я уже успел найти здесь пляж. Я хочу на пляж. Чем всё это закончится, я понятия не имею, но я обещаю, что мы поговорим о том, о чём я собирался.       — Всё это звучит, как свидание.       — Может быть.       — Ты серьёзно позвал меня на свидание?       — Я тебя никуда не звал. Это ты сделал.       Не успевает Федя осознать, в чём же именно проявлялась его роль, как Антон уже хватает его за руку и куда-то тащит вдоль проспекта. Ночь обещает быть длинной и приятной.