Неприкасаемый

Хаширама ощущал себя тяжелым и мокрым, как снеговик. Тело налилось влагой, как если бы плоть стала губкой. Веки было невозможно поднять, губы не слушались, он не чувствовал ни рук, ни ног, лишь их невероятный, прижимающий вес. В какой-то момент ему захотелось, чтобы его кремировали. Раньше это было что-то вроде жуткой байки в семье Сенджу, после того, как кто-то из старших родственников, возможно, тетя Мито или дедуля, посмотрел псевдонаучную документалку про то, может ли человек ощущать что-то своим телом после смерти, и насколько в таком случае гуманны различные методы захоронения. Огня все в их семье боялись, предпочитая гробы из надежного прочного дерева. Но Хаширама с детства втайне думал, что медленное гниение и поедание червями в замкнутом пространстве под землей без света и воздуха навеки, должно быть, куда хуже, чем несколько минут агонии. Может быть, пламя наконец высушит его кости? Сделает его невесомым, как когда-то? Разгоряченно пробежит по венам, оживляя члены? Он был готов на это. Он этого хотел. Чего он точно не ожидал, так это приближающегося гулом голоса, зовущего его по имени: — Хаширама-сан! Хаширама-сан, очнитесь! Он не хотел слушаться. Всегда был непоседой. Да и голос незнакомый. Но он ощущал чьи-то руки на своих плечах и недовольство по этому поводу. «Идти на голос» он отказался, но потом все-таки… Открыл глаза. Горло пересохло, голова кружилась. Больничная палата, понятно. Он понял, что лежит в одиночной, комната наполнена запахом цветов. Какие-то вычурные как раз стояли в вазе у его ног, он не помнил названия. Если честно, он вообще ничего толком не помнил, знал лишь, что он Хаширама, и что его тело вполне себе живо. Рядом пищал медицинский аппарат — это заставило его с большим трудом, но повернуть голову, чтобы увидеть брата, деловито читающего газету на кушетке при свете лампы. Заметив движение, Тобирама поднял взгляд, а затем вскочил, хватая Хашираму за усеянную датчиками руку: — Слава богам, ты очнулся! Мы боялись… Он нажал на какую-то кнопку, и вокруг тут же засновали медсестры. Лицо Тобирамы искажалось, погружаясь во тьму под его слова «тебе надо отдыхать, братец, поспи», но каждая его черточка выражала собой сильнейшее беспокойство и заботу. Хашираме же хотелось его ударить, хоть сейчас он и не мог даже нос себе почесать. Как только он увидел Тобираму, он вспомнил нож, и покрасневшие щеки, и безумные глаза. И снег, первый в этом году. Вспомнил пса и бездомного, пришедшего следом, такого же старого знакомого, что и мусорка, и скамейка, и обшарпанная дверь, закрывшаяся за кем-то чрезвычайно важным. Он видел склонившихся над ним врачей скорой и не видел их одновременно. Телом он умирал на хирургическом столе, душой — под снегом на заднем дворе в озябших руках своего убийцы. Видимо, и там, и тут он справился паршиво — раз все еще не умер. Но сквозь неспокойный наркотический сон он ощущал руки теперь уже брата, затыкивающего его одеяло, как когда-то он делал ему, и Хашираме казалось, что вот это — руки его истинного убийцы. *** — Это чудо, что он выжил! — послышалось сквозь плотную пелену тумана вокруг. — Я хочу добиться максимального… — Это не чудо, — спокойно и решительно возразил кто-то второй. — Его просто не хотели убить. Это был болезненный, но очень точный удар. Он не был смертельным. — Откуда вы можете это знать?! — сорвался на крик Тобирама. — Я хирург, если вы не заметили по халату, — скептично заявил лечащий врач Хаширамы. — И я лично «зашивал» вашего брата. Ранения в брюшную полость — это серьезное дело. Но здесь ничего серьезного. И рана чистая. Судя по приближению голоса, говорящий повернулся к больному. Хаширама весь превратился в слух. — Так что передавайте мои благодарности нападавшему, ну и тому, кто вызвал скорую. Здесь опаснее потеря крови, чем сама рана. Вам крупно повезло, это верно. Теперь просто ждите выздоровления Хаширамы-сана. Похоже, он похлопал Тобираму по плечу, покидая палату. Хаширама почти чувствовал, как Тобирама зашипел ему вслед от злости. Но, видимо, этот хирург действительно профи — он не высказал ему то, что, очевидно, думал. Потом он протопал к софе у окна. Хаширама подождал немного, чтобы не было так уж очевидно, что он все слышал, а потом медленно открыл глаза. Утро и в реальности было каким-то туманным, тусклым и белым за светло-бежевым тюлем. Тобирама расселся, сжав руки на груди и нервно покусывая губу. Он смотрел куда-то в сторону, размышляя о чем-то. Но на движение больного резко повернулся к нему, выпрямился и слегка неверяще улыбнулся: — Ты как? — Тоби… Тобирама, — все еще было сложно говорить, в горле пересохло. — Ты чего тут сидишь? Караулишь меня от покушения? Смеяться было еще больнее, видимо, потому, что из-за этого трясется нутро — сейчас Хаширама буквально это чувствовал. Правда, боль была далекой, приглушенной, как и свет в палате. — Хаширама, — Тобирама опять подошел к нему, оперевшись локтями о его кровать, и старший из семейства Сенджу уже было испугался, что вновь будет нажата заветная кнопка и его опять вырубят, — мы все очень хотим, чтобы ты вернулся домой, целым и невредимым. Он говорил эту заготовленную явно фразу, тщательно подбирая слова, с расстановкой и уверенностью. А Хашираме очень хотелось смеяться, хоть и не хотелось бередить раны — ни физические, ни метафизические. Главным в сообщении Тобирамы было «вернулся домой», и, видимо, именно поэтому он пытался сделать все, чтобы поставить дорогого брата на ноги ради этой цели. — Что-то случилось? — не мог не спросить Хаширама. Брат пытался его прервать, мол, береги силы, но он тоже ой как умел быть непослушным. — Семья в порядке? — Семья в порядке, — вздохнул Тобирама так, будто это не вполне его устраивало. — Просто все озабочены попыткой тебя убить. Тебе будет безопаснее с родными, под защитой нашей фамилии. Твоей фамилии. Слоняешься повсюду без охраны… — бубнил он. С минуту или даже больше Хаширама пытался переварить услышанное своим воспаленным от лекарств мозгом. — Вы думаете, что это связано с бизнесом? Серьезно? Во что же ввязался отец? Тобирама отпрянул, весь напрягся, выпустил когти, будто ему дали пощечину: — А это уже не твое дело, братец. Ты уже давно не член клана. — Так ты определись, член я или не член, а затем уже неси свои проповеди, — Хаширама чувствовал себя бесконечно уставшим от всего, особенно от собеседника, язык заплетался, веки все норовили закрыться. — Возвращайся в лоно семьи, — уязвленная гордость Тобирамы как будто звенела комаром на фоне его речей. — И я лично буду держать тебя в курсе всех дел. Только… хочешь сказать, это не семейный вопрос? — А какова твоя версия событий? — Хаширама лениво предоставил брату полномочия в этой беседе. Тобирама медленно обошел его постель, полазил в ящичках тумбочки, брезгливо коснулся пыльных листьев большого растения в углу, и лишь потом начал: — Мы предполагаем, что конкуренты по бизнесу могли попытаться добраться до Сенджу… через самого слабого и уязвимого, как обычно. — Можешь выделить мне охрану, — беззлобно отвечал «самый слабый». Он был не в настроении спорить — просто не было сил. — А что произошло на самом деле? — Кажется, Тобираме и вправду было любопытно. Хаширама напрягся, попытался сесть, но зря — понял это сразу. Долго пришлось восстанавливать дыхание. Видимо, кислорода в мозгу явно не хватало, потому что он не мог придумать, что сказать. И решил просто позволить рту говорить, как есть: — Ты следишь за мной? Похоже, Тобираму удивил этот вопрос. Он вертел в руках какую-то медицинскую брошюру, выуженную из тумбочки. — Нет. — А раньше, раньше следил? Казалось, сама комната стала теснее, как-то сузилась, как и взгляд выразительных глаз Тобирамы. Если честно, Хаширама всегда слегка гордился и вместе с тем завидовал необычной внешности младшего. Что бы он ни делал, Тобирама всегда затмевал его просто тем, что подарила природа. К ее пандориным дарам можно было отнести и кошачью хитрость, и то, что мама называла «сам себе на уме». «Твой брат сам себе на уме, Хаши, гляди за ним в оба», говаривала она в детстве. Тобирама заинтересованно кивнул. Теперь он смотрел не на брошюрку, а на брата. — Помнишь… помнишь Мадару? Хаширама внимательно следил, как расширился его взгляд, как увеличились ноздри. Видимо, само имя «Мадара» он воспринимал как личное оскорбление. — Н-не припомню такого… — сообщил он тем тоном, каким в полицейских сериалах свидетели происшествия намекают, что вспомнят, если дать им на выпивку. — Как же? Ты вроде еще его избил ни за что. — Хаширама не сводил с него глаз. На словах «ни за что» Тобирама оскалился, и не скрывая раздражения: — Я всегда разбираюсь с проблемами, ясно? — он как попало свернул брошюру обратно и запихал в тумбочку, а потом размашисто перешел к окну, встав спиной к брату. — Ты подтвердил… — прошептал Хаширама. Какая-то часть его все равно надеялась, что Мадара соврал, и что ничего такого не было, ведь он пытался его убить, в конце-то концов. Тобирама нервно клацал ногтями по подоконнику. Наконец Хаширама совладал с голосом и продолжил, на удивление спокойно и даже апатично: — Мадара ударил меня ножом во дворе моего бывшего бара, сейчас он его владелец. Он сказал, что выкупил его и разорил меня из мести. — Ваши голубковые внутренние разборки меня не интересуют! — психанул Тобирама, срываясь с места, чтобы забрать портфель на диване. — Раз это не заботы семьи, то мне нужно рабо… — Это ТВОИ заботы, Тобирама. Хаширама произнес это так холодно, так грозно, что даже сам себе ужаснулся. И как он в такой ситуации, с этой жуткой головной болью и единственным желанием либо поспать, либо наконец сдохнуть, может вести этот диалог, и делать это вот так, хладнокровно и пугающе?.. Кровь Сенджу взыграла, не иначе. — Мои? — Тобирама насмешливо выгнул светлую бровь. — Почему это мои? Я никогда тебе бы не навредил, ты же знаешь, — легко укорил он брата. — ЗНАЮ? НЕ НАВРЕДИЛ? — высоко переспросил Хаширама. — Ты издеваешься?! Ты убил его брата! Ты убил его! И ты… разрушил жизнь человека, вот так просто, и даже не задумался об этом ни разу! — Он глядел в пораженное лицо так и склонившегося за портфелем Тобирамы, из-за чего оно оказалось почти на одном уровне с ним, и ощущал лишь приливающую, мокрую ненависть внутри. Делающую его тяжелым, неповоротливым, как снеговик. Снеговик в посудной лавке. Или в палате дорогой частной клиники. — У-убил? — испуганно переспросил Тобирама. У Хаширамы внутри словно выплавился наконец ледяной пулемет, и теперь слова лезли наружу, с криками сталкиваясь у связок, взрывая возмущением капилляры. — А ты знаешь, что к тому моменту мы даже не общались? И что… мы никогда толком и не общались, а? Что ты напал на невиновного? Я просто… это я виноват… Почему ты не избил меня? Хотя бы поговорил со мной! Ты… ты… Он не хотел показывать ему слезы. Но сейчас все горячее и живое спешно покидало его остывшее тело. Хаширама Сенджу мертв, да здравствует Хаширама Сенджу. В него вонзили нож? Или избили на парковке у вшивого клуба? А может, не дали лекарств из-за плохой страховки? Его затрахали до смерти в обмен на еду и приют? Закололи спидозными шприцами в темных переулках? Убили в перестрелке? Подкараулили враги семейного бизнеса? А может, все сразу? Может, это уже слишком на одного? — Ну, как видишь, я был прав, — самодовольно проговорил Тобирама, выпрямляясь и поправляя пиджак. — Он-таки оказался опасен для тебя. — ЭТО ТЫ ОПАСЕН ДЛЯ МЕНЯ, как ты не понимаешь?! — Хаширама мог только сжимать и разжимать кулаки, к счастью для из последних сил храбрившегося братца. — Это ведь ты все сделал! Своими руками! Он мстил мне из-за ТЕБЯ! — Это исключено, — замотал головой Тобирама. — Немыслимо. Я всегда делал лучшее для тебя. Да, я следил, было дело. Но ведь для твоего блага же. Я хотел тебя за… — Ты мне противен. Уходи. Хаширама вдруг так ясно и четко понял это, словно Тобирама прямо сейчас, при нем, сбросил кожу и превратился в ядовитого змея, которого следует поймать и выбросить за дверь. Ему было физически невыносимо находиться с ним в одном помещении, дышать одним воздухом, видеть его перед собой. Он не выглядел раскаявшимся, не казался задумавшимся хоть на мгновение. Все, что в нем было — ущемленное себялюбие, деловитость, бездушие. Он облизывал губы, видимо, размышляя, что делать дальше, и Хаширама демонстративно отвернулся к тумбочке и цветку, чтобы дать понять, что разговор закончен. Как только дверь за ним захлопнулась, Хашираму словно выключили — он провалился в целительный сон. Что-то про змей и мангустов. *** С тех пор что-то в нем изменилось. Теперь он знал — влага проводит ток. И мокрое тяжелое тело стало кидать искры. Так ему казалось — наверное, так чувствуют себя полубоги. Или демоны. Когда он выздоровел, эта легкость, пламенность осталась. Всю свою жизнь он боялся своей семьи и боялся, что этот иррациональный страх обманывает его. Но как долго он оглядывался на дорогах и пытался уверить себя, что машина, не отстающая от его авто — просто попутчица? И как часто его брат «решал проблемы» за него? Он вспомнил все те моменты, когда люди неожиданно начинали вести себя с ним совсем по-другому, становились озлобленными после перерыва в общении, и он никогда не понимал, почему. Он пытался не думать об этом, спрятаться за маской рубахи-парня из соседнего бара, без проблем рассчитывал сотрудников, беспричинно объявивших об увольнении, без сожалений прощался с девушками, бросавшими его без объяснений… Как же много возможностей он упустил, как много дорог не прошел? И на сколько процентов случаев в этом повинна его семья? Пожалуй, теперь он уже не узнает. Да и больше не хочет знать. Когда его выписали, он отправился куда глаза глядят. И, конечно, пришел к дорогой сердцу витрине, которая теперь стала другой. Впрочем, как и он сам. Мадара. Странное имя странного человека. Изменчивого как время, но почему-то ставшего главной неизменной в его жизни. Когда Хаширама думал о Мадаре, он думал обо всем и сразу. О распоротом брюхе. О своем прошлом. О цветах и трепете, когда видишь его выходящим с ними, прячась в своей машине. О бинтах. О поцелуе. Об ужасных, фатальных, необратимых ошибках. О танце. О рассветном солнце, делающем небо пастельной палитрой. Обо всем, что важно. И о том, на что уже абсолютно плевать. На удивление, его до самой выписки сторожила охрана Тобирамы, вернее даже, его «элитный отряд». Конечно, он знал этих ребят еще когда они только устраивались в охрану Сенджу. Когда он пошел на поправку, он дождался «смены» Хирузена, а не Данзо, и попросил об одолжении. Наутро ему на почту пришло письмо с полным досье на Мадару Учиху — конечно, из имеющегося в свободном доступе. Оказалось, что родители Мадары и Изуны и вправду умерли, как и решил про себя горе-сталкер, проследив до дома Учих когда-то, миллион лет назад. Но их не разлучили по детдомам, потому что, к счастью, Мадара уже был совершеннолетним и смог стать опекуном для брата. У Изуны была какая-то жуткая наследственная болезнь, Хаширама понял лишь, что это связано с костями и проявляется поздно, лишь в подростковом возрасте. Не удивительно, что Мадаре пришлось лезть из кожи вон — его невозможно было вылечить, только постоянно поддерживать состояние в норме. И, похоже, что, окажись Изуна на попечении государства, он умер бы гораздо раньше — лекарства настолько дорогие и нерезультативные, что больных буквально оставляют «доживать» свой срок в отдельной палате. Это так разозлило Хашираму, что прибежала медсестра — проверить, отчего у все еще подключенного к системам больного резко подскочил пульс. И это отчасти объясняло, почему побои от Тобирамы, садиста каких поискать, но все-таки не убийцы, так надолго вывели Мадару из строя — видимо, хрупкость Учих не была иллюзией танца. Судя по медицинским записям, он вообще чудом попал в больницу — у него не было страховки, но, видимо, кто-то подсуетился, возможно, не самый черствый из поклонников, а может, хозяева клуба сжалились или таким способом отплатили за труды. Все-таки, обольстительный танцор принес им немало денег, и в те времена это знали все в «Веере». А затем жизнь Мадары стала пазлом из отрывков и фотографий, подшитых к разным судебным делам. Парень, которого перепутали с курьером наркотиков. Тот, кто НЕ видел убийство местного авторитета, буквально сидя на том же диване, что и труп, когда полиция прибыла на место происшествия. Прохожий, совершенно случайно попавший в поле зрения уличных камер во время ограбления банка. Словно уж, он оказывался не при делах каждый раз. И только добавляющиеся в качестве «особых примет» шрамы на теле являлись молчаливыми свидетелями обратного. «Почему?», задавался вопросом Хаширама, но каждый раз находил ответ в новом и новом снимках, в черных глазах. Он ведь знал еще тогда, что их район не славится безопасностью. Что рано или поздно все в такой среде попадают в передрягу. Особенно те, кто хочет разбогатеть или добиться «почета» в своей компании. И отчасти поэтому он все это время боялся, что Мадары может уже не быть в живых. Или он сидит за решеткой. Его прекрасный цветок, ликорис, распускающийся в свете софитов!.. В окружении грязных мужланов, в неволе. Или еще хуже… еще хуже… Сейчас это наваждение спало. Как едкий дым в прокуренном душном зале клуба улетучивается, стоит лишь открыть ему дверь. Мадара не является и никогда и не был ни цветком, ни уж тем более земным богом или фарфоровой куклой. Он всего лишь человек. Со своими бедами и горестями. Со своими ошибками. Как и Хаширама. И именно этим он был прекрасен, был так притягателен, теперь он понял. А не только сценическим образом. Не только дивными нарядами и гремящими браслетами на ногах. Если надеть то же самое хоть на… палку, стала бы эта палка Мадарой? Глупая логика. Но все же Хашираме понадобилось столько лет, чтобы наконец дойти до этого и в полной мере понять. Поэтому, увидев приглушенный свет в окнах и табличку «закрыто», он затаил дыхание. Что, если его убьют, на этот раз по-настоящему? И сам же понял ответ — а что, если он больше никогда не зайдет в эту дверь и никогда его не увидит? И Хаширама дернул дверную ручку. Пустой зал казался больше, просторнее, чем до ремонта. Теплый оранжевый свет горел лишь над стильной барной стойкой и почему-то перед сценой, где уже не было столов, а скорее некое подобие небольшого танцпола. Он удивился, что Мадара не убрал сцену. Конечно, в джаз-баре была какая-никакая сцена у дальней стены, пусть даже высотой со ступеньку или две. Но еще больше он удивился, когда понял, что на сцене кто-то есть. Ноги сами понесли его из тени в этот круг света посередине. Потому что на сцене без всякой музыки танцевал свой какой-то мистический ритуал Мадара Учиха. Не обращая никакого внимания на незваного гостя, весь в черном и без обуви, он вскидывал руки, словно маня к себе кого-то с небес, затем падал на колени, выгибаясь под их тяжестью, прыгал, взлетая, а потом запрокидывал голову. Это было так выразительно и мучительно, что у Хаширамы и самого подкашивались ноги. От этого чувства, лицезрения волшебства, подлинной красоты. Давно забытого, но тщательно лелеемого чувства. Чувства существования Мадары в одном мире с ним. Вдыхания одного с ним воздуха, прикосновения к тем же предметам. Вдруг Мадара, до этого не подающий вида, что знает о его существовании, посмотрел прямо на него, прямо ему в глаза. Этот строгий обжигающий взгляд сработал на пораженного, застывшего с открытым ртом Хашираму, как если бы у него перед носом щелкнули пальцами. Он осознал, где он, увидел все помимо танцующего… включая старое пианино у стенки. Оно было прикручено к полу еще с незапамятных времен, да и девать его было некуда, поэтому он оставил его будущему владельцу. Но он считал, что его выбросили… Хаширама рванул к инструменту, открыл крышку, провел по изношенным клавишам кончиками пальцев. Его музыкальное образование оставляло желать лучшего, но он знал, какая из них западает, и что лучше играть со второй октавы, потому что на первой все расстроено посетителями, а денег на настройщика под конец у него уже не было. Он сел на банкетку, закрыл глаза и понял, что должен играть. Обернувшись к сцене, Хаширама подгадал момент в танце и вступил. Это была чистая импровизация, полет фантазии. Но он был готов играть так хоть целую вечность, наблюдая и задавая им обоим ритм. Даже на сейшнах с крутыми музыкантами он не ощущал подобного подъема. Как будто его музыка наконец нашла выход. Возможно, они и могли бы остаться на этой сцене навечно, но их бестактно прервал какой-то гуляка, с шумом завалившийся в зачем-то оставленную открытой после закрытия заведения дверь. — Налейте мне выпить, а, — попросил и без того изрядно нетрезвый мужчина, Хаширама его узнал. — Мы закрыты! — в унисон прокричали они, остановившись в один миг. И переглянулись, пока тот с извинениями покидал здание, почему-то задом наперед — тяжело дышащий, взвинченный танцор и обескуражено опустивший руки на колени пианист. Хашираме вдруг стало так неловко, что он вскочил и поспешил к графину с водой, так и манившему за баром — куда угодно, лишь бы не смотреть на Мадару, молчаливого и немного страшного. Его волосы, собранные в высокий хвост, растрепались «елочкой». Черная водолазка прилипла к телу. — Налить тебе? — спросил Хаширама, пряча за собой дрожащие руки с графином и граненым стаканом. В воде плавала долька лимона. Забавно. Он не спросил разрешения налить себе воды. Катастрофа. Он может умереть в любую секунду. Не страшно. — О, так ты не умер? — приглушенно произнес Мадара с улыбкой вместо ответа, легко спрыгивая с невысокой сцены и направляясь к Хашираме. Похоже, у него было хорошее настроение. Он даже будто помолодел, пружиня походкой к полотенцу на спинке ближайшего барного стула. Пот сверкал на его лбу под лампами бара. Хашираме хотелось сбежать и хотелось остаться. — Тебе надо было лучше стараться, — Хаширама подал ему стакан через стойку. Мадара сел и залпом его осушил. — Сделал что смог, — легко пожал он плечами. Потом кивнул на сцену: — Круто играешь. Хаширама фыркнул, наливая ему еще стакан. — Это ты тут крут, я-то что… даже… — он пытался подобрать правильные слова, чтобы не прозвучать, как в их первую ссору, но не знал, что будет правильно в таком случае. Поэтому он просто поднял голову, оторвавшись от процесса наливания этой пресловутой воды и, глядя прекрасному танцору прямо в глаза, честно сказал: — Даже жалко, что твой талант пропадает… здесь, где его никто не видит. Не видит тебя. Мадара смотрел как-то странно, чуть отстранившись, повернув голову чуть в сторону и с недоверием на лице. Или это было замешательство? Он принял второй стакан и, глядя на него, проговорил задумчиво, словно сам себе: — Говорили мне, не пить ничего, что я не наливал себе сам, — а потом так же залпом выпил. Хаширама с тревогой вертел в руках свой стакан, хоть в горле и пересохло, пить сейчас он не мог как будто физически. Добавлять что-то сейчас он боялся — только все испортит. Затем Мадара возразил, со звоном поставив стакан обратно на стойку: — Как это «никто не видит»? Ты же видел. Это прозвучало так просто, что у Хаширамы сердце пропустило удар. — Причем тут я… — пробормотал он, вновь спешно отворачиваясь, якобы чтобы заполнить очередной стакан. — Знаешь, — с блаженной улыбкой начал Мадара, сложив руки на стойке и опираясь на нее, тянясь с шаткого высокого стула, — а ведь я всегда танцевал для тебя, когда ты был в зале. Не помню, говорил ли я это тогда, в гримерке? Может, и говорил. Просто хотел, чтобы ты знал. Не веря своим ушам, Хаширама медленно повернулся к нему. — Что? — не понял Мадара. — Я думал, ты пришел убить меня в ответ, разве нет? Хаширама не знал, серьезно ли он это. Навалившись на бар всем своим весом, он пытался усилием воли заставить сердце не стучать так громко, чтобы услышать ответ: — Я жив, и нет, конечно, я не хочу тебя убивать. Я… хочу тебя поцеловать. Можно? — Ты странный, — с сомнением произнес Мадара. А потом чуть приподнялся на стуле и потянулся над стойкой к нему. Лампы тихо гудели. За окном шел снег. Хаширама думал о том, что, возможно, он — всего лишь мстительный дух, пришедший на приглушенные огни в поисках мести своему убийце. А еще о губах Мадары, соленых от пота. И духах Мадары, немного сладких. О волосах Мадары, которые ему хотелось бы распустить, чтобы они затмили собой все на свете. О ступнях Мадары, немного грязных еще на сцене. О руках Мадары, в которых мог быть еще один нож. Или не быть. Чтобы никогда не узнать, этот поцелуй не должен закончиться. Словно танец двух языков и двух душ. Пусть Тобирама следит и делает фото, плевать. Пусть весь мир завтра узнает. Только бы Мадара был сейчас настоящим. И его слова тоже. Впрочем, что слова. Его танец — вот что никогда не лгало. Он танцевал как никогда в жизни. Пусть даже игра Хаширамы подпортила его танец… он все равно был божественен! Хашираме хотелось бы увидеть его еще раз… Он все ждал, но никакого удара или подвоха не следовало. Наконец Мадара мягко отстранился: — Неудобно, — с улыбкой пожаловался он в ответ на вопросительный взгляд — и не мудрено, ведь он стоял на руках! — Ты знаешь, — нерешительно произнес Хаширама, — я тоже хотел бы… хотел тебе сказать. Я… Он все не мог подобрать слов, поэтому Мадара просто хмыкнул и сказал: — Я знаю. И в этот момент что-то растаяло внутри Хаширамы. Мокрый тяжелый снеговик обратился в человека. Человека, который подошел к любимому и заключил его в объятия, прижал к себе. И пообещал шепотом, уткнувшись в чужую горячую шею: — Я теперь от тебя не отстану. Мадара невесомо, как первый снег, положил руки ему на спину в ответ. — Знаю… И это был их первый медленный танец. Но далеко не последний. ***