Сладость

Замок жил своей жизнью. Сальери, пробывши в нём неделю, был ввергнут в состояние величайшей осторожности каждым шорохом и мягчайшим шепотком ветра. Древние аналоги анфилад в этом месте кишели призрачными видениями, мелькавшими в зеркалах и ускользающими, стоило на них глянуть. То и дело вечерами, когда его вели с ужина, среди мраморных балясин мелькал синий огонёк дьявола, или на стену падала тень от чёртового хвостика. Однако больше всего Сальери пугал хозяин замка, герр Моцарт, по приказу которого музыкант приехал в самое сердце страны и едва продрался на карете через лесную толщу и завешенные лианами, крошащиеся мосты. Хозяин этот был и сам как призрак, смертельно бледен, и то и дело в красном огне свечей блестели заострённые зубы. Конечно, не клыки, успокаивал себя Сальери ночами, когда сплетение теней не давало покоя, а под дверью щёлкали каблуки так, точно его поджидает там герр Моцарт, изголодавшийся по крови. Слухи о вампирах расползались по округе уже давно, и теперь Сальери корил себя за глухость к их отчаянным предостережениям — какое-то жуткое предчувствие залегло у него в груди. Окажись герр Моцарт вампиром, Антонио бы ни капли не удивился. Граф не брал при нём в рот ни кусочка, никогда не вставал в поле зрения зеркал, а на прошлую ночь Антонио с ужасом обнаружил, что пропал его крестик и деревянная иконка, и даже вышитое на кармане пальто распятие выжгли в уголь. Этой ночью, Сальери знал точно, что бежать теперь некуда — на закате, кровью алевшем в тюремное окошко его покоев, блеснула колёсами и пропала на дороге его карета. Своих граф не держал, в этом Сальери уверился три ночи назад, когда случайно забрёл в конюшни. Те были читы от сена, пахли кошеной травой, дождём и паутиной, и не содержали ни единого коня. У него отняли веру, защиту, и теперь граф вознамерился отнять и его жизнь тоже — вот бьют жуткими курантами каблуки хозяина у двери. Отбили полночь и затихли. Золотую линию света под дверью разбила тень. Покои его почти пусты — только кровать под гнетущим навесом лепнины, рваный портьер, как тюремные створки, да запертый платяной шкаф и окно-бойница, льющее в комнату блёклый лунный свет смешанный с летней пылью. Заслышав мягкий стук, Сальери вскакивает и пятится к окну. — Могу я войти, герр Сальери? — слышится по ту сторону двери. Поговаривают, вампиры не смеют входить без разрешения… Сальери решает, что лучше умереть теперь, чем растянуть свою участь болезненным голодом и темничным заточением. — Входите, граф, — он прислоняется спиною к камню, и окно у его плеча сыпет серебром на красивое лицо показавшегося в дверях графа, — и покончим с этим поскорее. — С чем? — Моцарт улыбается, и, теперь отчётливо, вспыхивают острия клыков. Рука Сальери на воротнике вздрагивает. — Пейте мою кровь, если угодно, но — прошу — сжальтесь и не растягивайте моего страдания. — Вы думаете, я просто хочу вашей жизни? — граф облачён в красный сюртук и кюлоты, и Сальери отстранённо думает, что его крови не будет на них заметно. Моцарт с улыбкой приближается и опускает холодную руку ему на плечо, вжимая его в стену, — Какая глупость, мой дорогой Антонио. Какая бы это была глупая растрата. — Что вы хотите сделать со мной? — Сальери пробивает холодным потом. Вместо ответа, Моцарт издает мягкий смешок, и пальцы его отодвигают обмякшую руку Антонио от воротника, развязывают узелок жабо и обнажают под платком загорелую шею. На ней бьется отчаянно венка, и граф усмехается вновь, обвивая её пальцами и силой отделяя Сальери от стены. Тот подчиняется и вскоре с силой брошен на кровать. Где-то в стороне тонко скрипит ключ в замке, и веет вдруг темничной тиной — Моцарт отворяет шкаф, в котором что-то звенит. Сальери слабо отползает к изголовью, когда сверкают, как змеи серой чешуёй, иссиня-чёрные кандалы в тальковых пальцах графа. Он рвётся, но против каменной силы вампира человек бессилен — откуда-то на стене у изголовья появляется крюк, а кандалы, по-змеиному же его обвивши, стальной хваткой ловят его запястья. — Тихо, сладость, тихо, — шепчет граф, голосом и сам как змей, кладя тяжёлую руку ему на грудь, — Я не стану тебя убивать, уж не бойся. У меня на тебя более интересные планы. — Герр Моцарт, — начинает Сальери, но холодная рука теперь у него на губах, а губы графа — на его шее. Два острия ложатся на кожу, и Антонио рвётся и что-то мычит в руку Моцарту — тот снова издаёт смешок. Клыки погружаются под кожу. Сальери пьют, как бокал сахарного вина, как редчайшую сладость — медленно, с упоением и смакуя. Только когда перед глазами у него начинает темнеть, граф отрывается от трапезы и, слизнув последние капли с пары ранок, поднимает голову от его шеи. — Невероятно, герр Сальери, — тянет он, утирая алые губы тыльной стороной ладони. Румянец жизни вернулся в его щёки, и отступила полумёртвая бледность. Сальери снова тщетно рвётся из его рук, отчего цепи заходятся насмешливым звоном. — Ну же ты, сладость, — улыбается граф, тянется к портьерам — те скрежещут на петлях и отрезают лунный свет, погружая всё в непроницаемую тьму. Рука давно пропала с губ Сальери, но тот не может вымолвить ни слова — особенно, когда холодные пальцы оказываются вдруг на поясе кюлот, на коже живота, на боках, на… — Я же сказал, сладость, — говорит граф, и заливается смехом от попыток пойманного им лакомства избежать своей судьбы, — у меня для тебя интересные планы.