Убежище

      Белый Город погрузился в глубокую тишину. Я не мог припомнить такого со времен смерти моего отца. Жена моя была любима в Минас Тирит при жизни, и я знал, что теперь, когда ее не стало, воспоминания о ее доброте и сострадательности надолго сохранятся среди моего народа.       Финдуилас больше не было, но со мной остались наши дети. Старший сын, как мне казалось, особенно нуждался в моем внимании. Некая тревога словно бы мучила его изнутри, и, по словам его учителей, это не замедлило отразиться на его успехах в учении. Обычно радостный и полный жизни, мой сын с каждым днем становился все более замкнутым и подавленным. Но все же он совсем недавно потерял мать, и я не был строг с ним.       Признаться, отчасти я винил себя в его состоянии, ибо сразу после смерти Финдуилас я отвел его и Фарамира в сторону и попросил моих сыновей не показывать своего горя, ибо на похоронах Финдуилас должно было присутствовать немало важных лиц. Быть может, жестоко было требовать от них такого, но я сделал это ради их же блага. Я не желал, чтобы кто бы то ни было стал свидетелем их слабости — неважно, каков повод. Однажды они поймут это — когда станут старше. Ибо будучи сыновьями Наместника, они должны были понимать, что личные переживания не должны стоять на первом месте.       Беспокоясь о Боромире, я зашел к нему поздно вечером. Мой сын сидел на подоконнике. На коленях у него лежала раскрытая книга, оставленная без внимания, ибо взгляд его был устремлен в окно, на темное небо, в котором светилась бледная луна.       — Что ты читаешь? — спросил я его, переступая порог.       Боромир повернулся ко мне.       — Книгу о стратегии войны, отец. Дядя Имрахил подарил ее мне.       — Хороший выбор, — ответил я, не скрывая гордости. — Но мне кажется, ты не очень сосредоточен на чтении. Что-то беспокоит тебя?       — Я в порядке, — ответил он словно бы с неохотой, медленно поднимая глаза, чтобы встретить мой внимательный взгляд.       — Так ты говоришь мне каждый день, но я вижу иное.       При этих словах Боромир закрыл книгу и спустился с подоконника. Я обнял его за плечи.       — Почему ты не скажешь мне, что тебя беспокоит?       Он закусил губу, словно обдумывая что-то.       — Если ты желаешь знать… — Ответил он после недолгого раздумья. — Я беспокоюсь за Фарамира.       — Что ты имеешь в виду? — Внезапно мысли мои обратились к младшему сыну, и я оглядел комнату, надеясь увидеть его тихо сидящим где-нибудь в углу. Волнение наполнило мою душу, ибо я не обнаружил ни малейшего намека на его присутствие здесь, не увидел его такого до боли юного лица. Где был мой ребенок? И вдруг я осознал, что не видел его весь день.       — Ты сказал нам не горевать о матери, — произнес Боромир, и в голосе его слышалось извинение, но были в нем и нотки осуждения.       — Да, сказал, и у меня были на то причины, — ответил я более резко, чем хотел бы. — Но вы с Фарамиром можете оплакивать ее за закрытыми дверями. Надеюсь, вы понимаете это?       — Я понимаю, — ответил Боромир. — Но не думаю, что Фарамир понимает, отец.       Я медленно покачал головой в ответ.       — Уверен, твой брат более понятлив, чем ты думаешь. Быть может, он просто справляется со своим горем иначе, чем ты.       — Со дня похорон мамы прошло уже более двух недель. После ее смерти он не произнес почти ни слова.       — Как и ты, — мягко ответил я.       — Это другое, отец, — ответил он, и что-то в его голосе заставило мое сердце болезненно сжаться.       — Где твой брат?       — Я не знаю. Я искал его после занятий, но его нигде нет. — Боромир странно взглянул на меня. — Завтра его день рождения. Ему исполнится пять лет. Я не думаю, что он помнит об этом.       — Его день рождения, да… — Повторил я, охваченный чувством вины. — Должен признаться, я и сам позабыл об этом. Все словно перевернулось с ног на голову в последние дни… Ты хороший брат, Боромир. И теперь ты нужен ему как никогда.       — Могу я помочь тебе найти его? — Спросил Боромир с надеждой.       Ласково потрепав сына по волосам, я кивнул, и мы вместе вышли в коридор.       — Я обыщу помещения. Ты сможешь поискать снаружи?       — Да, мой Лорд! — Воскликнул он, и глаза его просияли. Спустя мгновение его уже не было рядом. Я не смог сдержать улыбки и вздоха облегчения, ибо впервые после смерти Финдуилас я снова видел моего сына. И если он находил утешение в заботе о брате, я решил поддержать его в этом. По крайней мере, на какое-то время.       Я проверял темные комнаты одну за другой. Где бы ни скрывался Фарамир, он хорошо выбрал свое убежище, и не оставил нигде следов, что могли бы его выдать. Мне пришло в голову, что из него вышел бы отличный следопыт в будущем, и я подумал, что было бы хорошо добавить к его занятиям уроки стрельбы из лука. Быть может, лук был бы неплохим подарком на его день рождения…       Вдруг мне показалось, что я что-то услышал, и я замер на месте. В поисках источника звука я обернулся, и взгляд мой упал на дверь, что вела в дневные покои моей жены. И я услышал их снова: тихие сдавленные рыдания в тишине. Я шагнул к двери и отворил ее.       Он был там: съежившись, он сидел за креслом Финдуилас, обняв колени руками. И хотя он уткнулся лицом в колени, по его сотрясавшимся плечам я понял, что он горько плакал. Поверьте, ничто не может быть хуже для отца, нежели видеть своего ребенка, столь подавленного горем. Я никогда не видел моего сына таким.       — Фарамир? Что…       Он взглянул на меня — из его покрасневших глаз струились слезы — и замер. Но его нижняя губа дрогнула, и он издал сдавленный стон горя. Он пытался что-то сказать, но я уловил лишь: «Прости, папа».       — Выходи оттуда. — Я попытался дотянуться до него, но он отпрянул от меня, и из-за кресла послышался еще один сдавленный стон. Собрав все терпение, что было мне даровано, я постарался говорить спокойно: — Я не сержусь на тебя, Фарамир. А теперь давай же, выходи оттуда.       Наконец я дотянулся до него и вскоре держал его на руках. Я не видел его лица, ибо он немедленно зарылся им в складки моей одежды.       — Зачем ты прячешься, малыш? — Спросил я, хотя уже знал ответ, и сердце мое было тяжелым от чувства вины. Прижимая сына к груди, я тяжело опустился в кресло, словно обремененный тяжким грузом.       — Прости, папа, — повторял мой сын, пряча лицо, словно стыдясь чего-то.       — Дыши, сын мой, — прошептал я ему на ухо, — просто дыши.       Прошло немало времени, прежде чем рыдания затихли. Я гладил его по спине, ожидая, когда он заговорит. Должен признать, мне стоило усилий сохранять спокойствие, ибо я волновался за него.       — Вот так, — прошептал я, отстранив волосы с его горячего лба и пригладив их. — Теперь тебе должно стать лучше.       — Прости меня, — теперь, когда он успокоился, речь его стала более внятной. — Я не справился.       — Не справился с чем?       — Ты сказал нам не плакать, — ответил он, все еще держась руками за складки моих одежд. — Я старался не плакать. Честно. Но… Я поступил плохо?       — Посмотри на меня, Фарамир. — Он медленно поднял взгляд, подобно преступнику, готовящемуся выслушать приговор. — Ты помнишь, когда я попросил вас с Боромиром не горевать по матери? — Я дождался его кивка, прежде чем продолжить. — Я не уверен, что ты правильно меня понял.       — Что я не понял? — Спросил он с беспокойством, и мне показалось, что через мгновение он снова разрыдается.       — Это моя вина, — заверил я его. — Не твоя. Я должен был объяснить лучше. Когда я просил вас не горевать, я имел в виду не горевать открыто, чтобы другие не видели. Теперь ты понимаешь?       На какое-то мгновение он задумался.       — Это не плохо — горевать из-за мамы?       Что-то больно перевернулось в моей груди.       — Нет, Фарамир. Это не плохо.       Напряжение сошло с его лица и кровь прилила к щекам.       — О… — выдохнул он.       — Не нужно, — произнес я, приподнимая его за подбородок. — Как я сказал, твоей вины нет в том, что ты меня не понял. Я не сержусь, но я не хочу, чтобы ты прятался вновь.       — Прости, папа.       Прежде чем я успел ответить, послышались шаги, и в дверях появился Боромир. Я встретил его обеспокоенный взгляд.       — Ты нашел его! — Произнес он, направляясь к нам.       Сгорая от стыда, Фарамир отшатнулся от него, но Боромира было не так просто остановить. Я одобрительно кивнул ему, и привычным движением он легко поднял Фарамира с моих колен.       — Мы беспокоились за тебя, Фарамир. Ты был в маминой комнате все это время?       Фарамир ответил что-то невнятное, уткнувшись брату в плечо.       — Он устал, и уже поздно. Ему давно пора в постель, — произнес я, поднимаясь.       Не обращая внимания на невнятные протесты со стороны Фарамира, я повел моих сыновей по коридору. Боромир отказался опустить брата на землю и продолжал нести его на руках. Я удержался от того, чтобы пресечь такую чрезмерную заботу. Быть может, сейчас это не повредит им обоим, подумал я. Меня снедало чувство вины за то, что я не заметил раньше, в каком состоянии находился мой младший сын.       Когда мы оказались в его комнате, я расстелил постель, пока Боромир умыл его заплаканное лицо. Когда Фарамир лежал в постели под теплым одеялом, я обратился к старшему сыну:       — Я хотел бы поговорить с твоим братом наедине.       Боромир неохотно кивнул.       — Спокойной ночи, брат. Хороших снов.       — Спокойной ночи, Боромир, — ответил Фарамир уже сонным голосом.       Когда дверь за Боромиром закрылась, я опустился на край постели. Фарамир неуверенно посмотрел на меня, словно все еще чувствуя себя виноватым.       — Я хотел бы спросить тебя еще раз, Фарамир. Понял ли ты, что я сказал тебе раньше?       Он медленно кивнул и провел рукой по глазам.       — Да, папа, я думаю, я понял.       — Хорошо. Ты больше не будешь прятаться?       — Нет, мой Лорд.       — Я слышал, что завтра — особенный день, — продолжил я с улыбкой. — Ведь не каждый день человеку исполняется пять лет, не так ли? На самом деле, такое случается лишь раз в жизни.       На мгновение Фарамир задумался.       — Завтра мой день рождения, — медленно произнес он.       Это был самый отрезвляющий момент за весь день. Боромир был прав. Поглощенный горем, Фарамир забыл о своем дне рождения. Мне стоило усилий сохранить улыбку на лице.       — Верно. Чего бы ты хотел в этот день?       Он наморщил лоб, задумавшись.       — Куда делся мамин плащ? — вдруг спросил он, взглянув на меня.       — Ее голубая мантия? Не знаю, но думаю, она среди ее вещей. — Я воззрился на него в удивлении. — Почему ты спрашиваешь?       — Я хотел бы ее на свой день рождения, — ответил он, и затем неуверенно добавил: — Если ты не против.       Какое-то время я молчал, ибо воспоминания о Фидуилас заполнили мой разум. Я взглянул на сына, и вдруг его сходство с ней отозвалось во мне такой болью, что внезапно я резко поднялся с постели, что немало смутило моего сына. Я поспешно спросил:       — Ты хотел бы ее мантию?       Он кивнул, но мне показалось, что что-то в моих словах или действиях ранило его.       — Очень.       Я подавил в себе чувство разочарования от того, что Фарамир не выбрал нечто другое. Хороший лук, например. Когда Боромиру исполнилось пять лет, он попросил свой первый тренировочный меч. Но сейчас и обстоятельства были другими…       — Тогда она твоя, — поспешно ответил я, внезапно желая оказаться где-нибудь в другом месте. Черты Финдуилас слишком явственно восставали перед моими глазами, когда я смотрел на младшего сына — он был слишком, до боли на нее похож. Однако когда при моих словах глаза его просияли, я ощутил облегчение.       — Эта мантия всегда была особенной для твоей матери. Ты должен пообещать мне, что будешь бережно хранить ее.       — Я обещаю. Спасибо, папа.       — Я принесу ее тебе завтра, — пообещал я. Подтянув одеяло к его подбородку, я склонился, дабы поцеловать его в лоб. — Я люблю тебя, Фарамир.       — Я тоже люблю тебя, папа, — ответил он, коснувшись губами моей щеки.       Вновь улыбнувшись ему напоследок, — должен признаться, это стоило мне некоторых усилий, — я задул свечу и покинул комнату. Оказавшись в темном коридоре, я прижался лбом к холодной стене и медленно выдохнул.       — Я не смогу вырастить их без тебя, Финдуилас, — прошептал я, закрыв глаза. — Я не знаю, как.       Она не ответила.       Никогда в жизни я не чувствовал себя таким одиноким и беспомощным. Я не чувствовал присутствия моих сыновей рядом, хотя они были в нескольких шагах от меня. Я открыл глаза и взору моему предстал мой до боли опустевший дом. И я ощутил, как отчаяние пустило ледяные корни в моем сердце.