Беги

***

Азирафаэль хватает Адама за руку и тянет его к себе, осторожно приобнимая за плечи теплыми пальцами в надежном, отеческом жесте и торопливо, будто боясь не успеть, шепчет: — Не волнуйся, Адам, Сатана ничего тебе не сделает, если ты выберешь не его! — Он твой отец, Адам, — жестко произносит Кроули, с внезапной для Азирафаэля ясностью слога — он непонимающе оборачивается и встречается взглядом с его темными, почти безразличными желтыми глазами, такими черными в это мгновение, что он тонет в них, как в океане, и захлебывается, не веря, не понимая, что это конец. — И тебе стоит выбрать его сторону. Кто, как не он, знает, что правильно, сможет тебя защитить от ошибок? — продолжает он уверенно, грубо, как наждачкой проводя этими хлесткими словами по душе Азирафаэля. — О чем ты говоришь, Кроули? — неверяще спрашивает Азирафаэль, выпрямляясь, но не выпуская мальчишеской руки — Адам хватается за его ладонь в ответ, сомневаясь, и Азирафаэль цепляется за него в ответ — за его сомнение, как за свой последний, единственный шанс восстановить справедливость. Раз больше никто, кроме него, не осознает ее ценности. — Я говорю правду, — огрызается Кроули, нервным движением поправляя рукав пиджака и делая короткий, рваный шаг вперед, к Адаму, и протягивая ему руку. Он смотрит на нее, будто видит впервые и не понимает, что ему нужно сделать, поэтому остается на месте, не двигаясь и не поднимая головы, и боится выпустить локоть Азирафаэля. — Какая… какая может быть правда… от демона, придумавшего ложь? — едва слышно выдает Азирафаэль, просто чтобы убедить Адама — убедить себя — в том, что они сделали правильный выбор, что идут по правильной тропе, что даже если существо, которое было рядом всю его жизнь, внезапно оказывается не тем, кем показывало себя все это время, нужно делать то, что необходимо. Азирафаэль не знает, что пытается сделать — задеть Кроули или защитить себя этими словами, задеть себя посильнее, чтобы переживать удар было легче, но в любом случае легче не становилось — и единственное, что еще заставляло его оставаться на ногах, это прохладная рука Адама, сжимающая его рукав. — Я никогда не лгу, вопреки распространенному мнению, ведь как никто знаю, к чему приводит неправда, — отвечает снисходительно Кроули, наклоняя голову, и Адам — неожиданно — делает шаг вперед. — Но никогда не говоришь правду, — Азирафаэль выдыхает, но в его вздохе нет возмущения или разочарования, только неверие и страх; он слишком привык к тому, что у него есть плечо, на которое он мог опереться, и теперь слепо стоял в клубящемся вокруг тумане, в полной пустоте и одиночестве, и не мог сделать даже шаг, потому что знал — ему не выбраться в одиночку, не оступившись. Несколько шагов Адама к Кроули — его первое падение. И Азирафаэль не чувствует, что сможет пережить следующие. — Я ничего не обещал тебе, — голос Кроули отдается гулом внутри Азирафаэля, как в пустом пространстве отражается эхом от тонких стен внутренней оболочки и стучится, стучится, стучится в нем, подобно сердцу, его боль, его неверие, признание Кроули — растворившееся на стекле дыхание, и это было единственным, последним, что он ему оставил, что он ему подарил, и даже теперь, когда он говорил такие ужасные слова, Азирафаэль все еще находил в нем поддержку. — Адам, я обещаю, Люцифер не даст тебя в обиду, — добавляет Кроули, не смотря на мальчика, и его взгляд, направленный на Азирафаэля, становится последним, что он все еще может чувствовать физически, потому что пальцы Адама окончательно отпускают его руку и он уходит от него, уходит к Кроули, бросает, даже не обернувшись, будто он не пытался защитить его, будто он не старался сделать как лучше. — Это было предрешено, ангел, — обращается уже к нему Кроули, на удивление ласково приобнимая Адама и беря его за руку. Ангел — как констатация факта. Не нежное обращение. Как точка в их отношениях, как граница между ними, как последняя неложь, которую он еще мог им позволить.  — Как и я тебе, но это не значит, что я предал бы тебя так… — Азирафаэль задыхается чувствами, которые не мог выразить словами, не мог описать даже самому себе, и обессиленно замирает, сжимая пустую ладонь в кулак. — Боже мой, Кроули, почему? И что мне делать дальше?.. …без тебя. Без нашего плана. Без нашей стороны. Азирафаэль думает обо всех их годах, о каждом тысячелетии, пройденном вместе, и искал фальшь в словах Кроули, в том, кем он был, кем казался, что говорил — и, возможно, не слышит ни единой нотки лжи, он просто научился видеть в нем то, что хотел видеть, и слышать то, что желал услышать. И все же он все смотрит на него и ждет, что Кроули рассмеется, скажет, что пошутил — неудачно и глупо, — но Азирафаэль тоже рассмеется, и они вместе закончат этот фарс, чтобы через несколько часов обнаружить себя на пустой автобусной остановке. Но этого все не происходило, и Кроули не поднимает на него глаз, и не смеется, и ничего больше не говорит — он безразличен и не показывает никаких сомнений, как и должно быть, как и необходимо было поступать демону. Он никогда не отступал от своей сути, а Азирафаэль так долго не был на Небесах, что совсем перестал видеть между ними разницу. — Выбирать сторону, — говорит Кроули спокойно, позволяя Адаму со страхом вжаться в свой пиджак и аккуратно касается холодными пальцами его волос, приглаживая их, будто ему в самом деле было не все равно на него, будто единственное, что никогда его на самом деле не интересовало — это судьба Азирафаэля. — А не строить иллюзии. Либо Рай, либо Ад. Третьего не дано. Бог или Сатана. В любом случае — выход один. — Война, — заканчивает за него Азирафаэль, устало опуская веки и нервно улыбаясь, словно одно только это слово не пугало его до такой степени, что он едва способен был устоять на ногах. — Война, — соглашается Кроули, и хотя Азирафаэль не видит его лица, он знает, что на нем написано абсолютное безразличие. В этом нет правды, в этом нет ничего из того, что он считал правдой, из того, что он видел, когда смотрел, как Кроули наслаждается земной жизнью; но и лжи в этом не было. Кроули в самом деле был демоном, он никогда этого не скрывал, и едва ли ему было на самом деле жаль расставаться со всем, к чему они привыкли. Сердце Азирафаэля колотится так громко, что ему кажется, его можно услышать во всех уголках этого мира, которому осталось так недолго. Одна мысль о том, что это был долгий, хранимый тысячелетиями план толкает Азирафаэля в пропасть; и он не может в это поверить, как не может поверить в то, что Кроули знал все заранее и методично шел к этому, небрежно отмахнувшись от чувств Азирафаэля. Да и какое ему могло быть дело до ангельских чувств, если Бог был не его стороной? Но и не Азирафаэля тоже — так ему казалось. Но больше ничего и не оставалось, никакой стороны, и было неважно, какую сторону он выберет, была только война — беспощадная и бессмысленная, которая ни к чему их не приведет и ничего им не даст. — Тогда мне жаль, дорогой, — произносит он устало, почти примирившись с тем, что все будет так, что все закончится здесь и сейчас — для него, а для Кроули все было закончено еще очень давно, если вообще хоть когда-то начиналось. — Но я не на твоей стороне. — Я этого и не ожидал, — мгновенно отвечает Кроули, и в это мгновение, по щелчку его пальцев, мир возвращается в свой привычный, скорый бег, и на Азирафаэля вместе с бессилием, нежеланием, болью наваливается шум разрываемой реальности, начинающейся битвы — он распахивает глаза, застилаемые бесконтрольно текущими слезами, и видит, как Кроули ведет Адама к яркой, горящей бездне, из которой крупными густыми каплями валят деготь и лава. Азирафаэль дергается, чтобы остановить их, но на плечо ему ложится рука, и он испуганно оборачивается, не пытаясь скрыть слез. — Где твой меч, Азирафаэль?

***

Азирафаэль подцепляет кончиком меча камень, и тот с тихим шелестом рассыпается, частично скатываясь вниз по груде искореженного асфальта, вспенившегося и будто бы раздувшегося изнутри, покрытого копотью и вязкой смолой. Несколько уставших ангелов неподалеку прижимают друг к другу опаленные крылья, переступая через обломки здания, которое, рухнув в ходе битвы, как снегом покрыло все вокруг серой известкой. Мира больше не существовало, и хотя победа была за Раем, Азирафаэль не испытывает по этому поводу никаких чувств. Он хочет только кричать. Хочет схватить Кроули и спросить его, желал ли он этого на самом деле. Хочет понять, правда ли это то, к чему они должны были стремиться, или должно было быть что-то большее, что-то, что ускользало от его понимания. Он сжимает пальцы на рукояти меча, а затем в бессильном порыве отбрасывает его в сторону, наполненный отвращением ко всему, что произошло — и по его вине тоже. Взгляд его скользит по неровным буграм разломанной земли и цепляется за знакомую фигуру — Кроули наблюдает за ним, хмурясь издалека, и его обычно так уверенно расправленные плечи опускаются, как только встречаются их взгляды. Азирафаэль смотрит на него, уверенно и — почти — со злостью, потому что не может больше никуда ее деть, потому что он расстроен, ему больно, и за все время битвы он так и не понял, за что боролся, потому что теперь в мире не было ничего, чем бы он хоть немного дорожил, и он просто хочет знать, понять, этого ли хотел Кроули. Скажи мне, стоило ли это всего, чем ты пожертвовал, чем заставил пожертвовать меня? Кроули кажется разрушенным, он осматривает мир вокруг себя и не находит ни единого признака жизни, и в его руке — Азирафаэль замечает это только теперь, когда, иступленный смятением своих чувств, подходит к нему ближе — сжата кепка Адама. Сердце Азирафаэля дрожит и обливается кровью — и следующий его шаг оказывается неровным, он наступает на камень и от бессилия и ненависти к происходящему едва не начинает снова плакать. Он уже не понимает ничего — и больше не хочет от Кроули ни объяснений, ни раскаяния, только чтобы он вернул все, как было, а этого никогда не случится, поэтому — Азирафаэль больше не желает его даже видеть. — Я… не хотел, чтобы так получилось, — отрывисто произносит Кроули, не смотря на него, когда Азирафаэль все же поднимает голову. — Я тебе больше не верю, — Азирафаэль медленно поднимает руку, чтобы призвать его посмотреть на все то, что раньше было их домом, их смыслом, их надеждой, и то, что они разрушили, потому что один демон решил, что у них не может быть своей стороны, но не может поднять ее — в нем только грусть и злость, и он даже не может заставить себя объяснить Кроули, показать ему, как он ошибся. — Прости, Кроули. Но это твоя вина. Азирафаэль сжимает руку в кулак и прикладывает ее ко лбу, чувствуя на своей коже обжигающий, умоляющий о чем-то одному Кроули понятном взгляд. Он хотел бы верить ему, хотел бы признать, что у Кроули был какой-то план, который пошел прахом, что дело вовсе не в предательстве, что он просто ничего не понял — но это было уже не важно. Ему уже незачем было понимать. На что бы ни рассчитывал Кроули, это не сработало, и их мир исчез — и не было никакого другого мира, в котором они были бы нужны, как не было даже и их самих. Ничего больше не было. — И… что же мне теперь делать? — спрашивает Кроули глухим, растерянным голосом, его крылья нервно дергаются, когда он слышит чьи-то приближающиеся шаги и опасливо оборачивается в ту сторону. Азирафаэль встречается с ним глазами. — Беги.

***