benefits of being sick

В детстве болеть казалось достаточно неплохой перспективой, особенно если оба родителя — на работе и в вечных делах. Для Музы это было глотком воздуха: ещё совсем маленькой девчушкой она плохо понимала, каким образом в её голове умещается карусель из ярких красок и дрель одновременно, поэтому долгожданная тишина дома, пусть и с соплями до пояса да температурой под тридцать семь и пять, была чем-то вроде благословения. Но ключевое — в детстве. Или хотя бы в родном доме. Однако Муза умудрилась заболеть и в Алфее. Это, конечно, не было чем-то необычным или удивительным: в погоне за одобрением Даулинг, в попытке доказать ей, что она — нечто большее, чем какая-то фея совершенно забыла, что на улице — окончание осени, а на ней — всего лишь лавандового оттенка плюшевый свитер. И вот он результат — мерзкая температура, доползающая до отметки 38.3, краснеющие щёки, дерущий горло кашель и кости, перемолотые, кажется, в пыль. Единственное, за что она могла, пожалуй, поблагодарить — девочки умчались в гости к родителям Блум с её подачи, — стоило только Терре уловить её настойчивые попытки выплюнуть свои лёгкие ночью, та сразу же поделилась внутренним беспокойством с остальными соседками (к слову, они всё равно не спали — не благодарите) и подняла на ноги отца, чтобы тот обязательно осмотрел её невыносимую гранж-подругу, — Муза поняла, какая Терра замечательная только тогда, когда раствор мягко обволок её горло и она, наконец, смогла погрузиться в глубокий, восстанавливающий крупицы сил сон. И в ответ на заботу заверила, что с ней будет всё в порядке и убедила четвёрку, что им и вправду нужно держаться от неё подальше, пока зараза не перебралась и на них. На этом плюсы её простуды внезапно заканчивались. Потому что сейчас, лёжа под пластом тёплого пухового одеяла, всё, что ей хотелось — умереть поскорее и не чувствовать, как всё её тело покрыто липкой плёнкой, не чувствовать, как её глаза выжигает любой источник света, не чувствовать, как её глотку сжимает когтистая лапа и иметь возможность хотя бы встать с постели и налить себе воды. Что, кстати, было необходимо. Ровно как и выпить лекарства от мистера Харви, любезно откинутые ею же, — идиотка, — на край письменного стола. Насколько плачевным становилось с каждым часом её состояние Муза не знала, периодами проваливаясь в лихорадочную полудрёму, и наверное именно поэтому, ощутив на своём лбу вдруг прохладную, такую нужную ладонь, всё, на что она была способна — промычать что-то нечленораздельное на беспокойно-возмущённый выдох напротив: — Чёрт, ты же вся горишь. Возможно, в любой другой ситуации она бы нашла иные выходы из ситуации: ответная шпилька, сморщенный нос или медленный, скользкий ужас от осознания кто напротив неё и что она делает, но сейчас, но в данный момент — льнёт к шершавой коже сильнее, напрочь игнорируя приказы воспалённого сознания всё же открыть глаза. Спасительный холод тем временем скользит ниже, — к её алым, пылающим, — и вдруг с двух сторон, вдруг — волной наслаждения по тянущим мышцам и с её губ — хриплый, жалкий стон–указание. — Ещё. Напротив — шевеление, шорох, кажется, ткани и скрип пола, — всё её лицо обдаёт запахом уличного мороза и свежей хвои, а она всё ещё — с плотно закрытыми вслушивается в низкий, бархатный, мужской: — Осторожнее, фея разума, — сладкая усмешка в каждом звуке, — могу привыкнуть к такому. И — боже, да. Пожалуйста. Сейчас она готова сделать всё ради этих ладоней. Но словно в издёвку, как назло, в противоречие к собственным мольбам-просьбам чужие, необходимые исчезают, а вместо них через мгновение, — или больше? блядство, — к её сухим, потрескавшимся губам прикладывают что-то металлическое, на что она — протестующе: «предпочитаю не употреблять подозрительные вещества». — Не заставляй меня открывать тебе рот, Муза, — и всё же мягкое, почти невесомое касание прямо к уголку её губ, — тебе нужно выпить лекарство, если не хочешь откинуться в ближайшие несколько дней. Музе думается, что от простуды ещё никто не «откидывался» и она вряд ли станет исключением, однако пронзительный кашель в угол подушки в эту же секунду — весомый аргумент и она всё же открывает рот, вбирая приторно-сладкую жидкость до последней капли. И последнее, что слышит перед тем, как провалиться в чёрную дыру болезненных сновидений, одобрительный, тихий: — Хорошая девочка, — наравне с плавными движениями-волнами по разметавшимся прядям. Её разум — слишком чувствителен, её разум – похлеще любого микрофона и приёмника, но в критический момент вдруг выключается, спасая от вихра эмоций, спасая её от чистейшего, сшибающего с ног хаоса. Позволяет ей отдохнуть. Муза просыпается снова ровно через четыре часа по просяще-настойчивому зову, Муза снова выполняет каждое действие послушно, доверчиво; Муза, наконец, раскрывает свои тёмные, блестящие от болезни глаза и в размытом пятне различает лишь очертания да тёмный, растрёпанный вихрь волос, когда по её лбу — влажное, аккуратное касание ледяной ткани полотенца. По носу снова бьёт приятный морозец с примесью мяты и она втягивает в себя больше, тут же утопая в очередном приступе-попытке задохнуться, но на этот раз ей кажется, — нет, совершенно уверена, — что оно того стоило. Стоило сжигаемых пламенем лёгких, стоило дерущих вилами полос боли по горлу, стоило даже капелек влаги, скопившейся в самых уголках глаз, — и она бы повторила снова, честно. Повторила бы ради заботливых касаний, что по противно-мокрым прядям, прилипших к виску, ради едва уловимого, точно крылья бабочки, скользящего, ради тёплых, мягких по её щеке, ради приглушённого света, линиями обводящими сгорбленную фигуру, — всё ещё недостаточно чёткую, — за письменным столом, когда становится чуть проще открывать глаза и ориентироваться в пространстве, ради приятного до волны мурашек по позвонкам, такого простого, она не одна. Муза ворочается во сне, бормоча под нос что-то бессознательное, непонятное и успокаивается тут же, когда только под ладонями вдруг оказывается широкое, мягкое на ощупь, — ей бы как минимум запаниковать, но вместо этого только жмётся ближе к обтянутой тонкой тканью футболки груди, пока по вискам импульсом-разрядом знакомый, уже ставший родным — свежая хвоя и уже зимний мороз. Музе комфортно и чертовски уютно, Муза закидывает ногу так естественно на чужое бедро и совершенно не замечает сбитое, растерянное дыхание, ровно как и уверенное — через минуты после — правильное: прижаться губами к наконец-то прохладному лбу и проследить взглядом тёмно-зелёных в лунном свете за чёткими, острыми линиями профиля, остановиться на изогнутых в умиротворении губах. И от этого вида, — невинного, хрупкого, — вдруг жмёт так сердце, от этого вдруг хочется кричать во весь голос и одновременно прижимать к себе девичье тело ещё сильнее, крепче, не отпускать, пожалуй, никогда. Когда воспалённое забытие всё же выпустит её из своего плена, когда вместо раздражённого шипения на солнечные лучи — приветливая улыбка, а Муза, наконец, встанет с надоевшей за последние дни постели и сладко потянется, на тёмном деревянном письменном столе её встретит аккуратный, ярко-жёлтый стикер-записка, сложенные в стопку учебник по Зельям и тетрадка, пакет её любимого, кислых до сводящих скул, мармелада и небольшой бутылёк с надписью на скорую руку: «для Музы». Тонкие пальцы подхватят за краешек невесомую бумагу, пока сердце отчего-то — на двести ударов в секунду больше, пока дыхание снова сбивается, но уже совсем не от сдавливающего лёгкие кашля, — принимать три раза в день через три часа, не пропускать ни в коем случае, пить больше воды и надевать на дурацкие тренировки тёплые куртки, фея не-разума (и действительно), перестать пытаться что-нибудь доказать кому-либо и не есть мармелад в один заход, потому что, — с жирным восклицательным, — пожалей своё горло. И внизу неровным, совсем мальчишечьим почерком, точно неловкая, подпись: я сделал за тебя домашку по Зельям, так что можешь просто расслабиться и позволить себе отдохнуть. И стоит только поймать знакомый запах, но на этот раз вперемешку чуть с терпким, сигаретным дымом, Муза подумает мельком, бессознательно водя кончиками нежно, аккуратно по шероховатым, чуть выпуклым на тонкой бумаге буквам, что плюсов в простуде оказалось значительно больше.