Blood sweat and tears

      — Ne phi ttam nunmul ne magimak chumyl that kajoji ka-a-ah oa-oa-oah... — Чимин всегда красуется перед камерой — вытаскивает их на новый уровень сексуального поприща, потому что теперь каждый должен соответствовать и не провалиться в этой большущей игре по имени «Деньги».              Чонгук склоняет голову вправо, лишь мельком умудряясь зацепить угольно-черные волосы и пудрово-розовую пижаму, хорошо сидящую на чужом теле. Секундное замешательство и желание выцепить не затылок, а профессионально подведенные тенями глаза, но — нет. Юнги прекрасно ощущает чужие невербальные попытки достучаться и попросить уверенности, которую младшему придавал один только взгляд, но, кажется, не спешит осчастливить золотого макнэ. Сейчас — его очередь.              Чонгук выходит вперед в ритм песни, пропевает свои строчки с оскалом-ухмылкой юного мальчика, который не понаслышке знает, что такое грех и в эту секунду — сам является воплощением одного из семерки. Его голос играет нотами превосходства и похоти, чревоугодия, гордыни и злости. И только Юнги, едва ли отсвечивающий на заднем плане, прекрасно знает, что из всех мыслимых грехов в мальчишке — только алчность, но такая, что не побояться ее — грех.              Чимин снова открывает рот, занимая позицию, отданную Чонгуком — они снова начинают изображать из себя трагикомедию и синхронно двигаться в такт.              Шаг, шаг, поворот, прогиб в спине, потом — в пояснице. Юнги мог бы станцевать это и разбуженный в полночь. Атласная ткань холодит, спасая от перегрева и падения в обморок — софиты безбожно жгут щеки, спину и шею — все, до чего дотягиваются их лучи. Чонгуку, казалось бы, ни по чем — он готов трудиться над очередным танцем вечность, и только потом разбитый и обклеенный пластырями с обезболивающими мазями он рухнет не в своей, а в чужой комнате, начисто занимая кровать, отнекиваясь фразами о том, что он на минуточку (Юнги уже на этой стадии знает, что Чонгук никуда не уйдет).              — Мои кровь, пот и слёзы, — Юнги облизывает губы, неспешно прохаживаясь по сцене, — Моя плоть, разум, душа, — кидает единственный за все выступление небрежный взгляд, уже зная — на него и так утопически смотрят, — Это всё принадлежит тебе, я знаю, — усмехается до смешного по-настоящему и на миг опускает глаза под ноги, — Это колдовство, наказание для меня…              Его сменяет партия Намджуна, позволяя отдохнуть не телом, но — умом. Это заключающая песня концерта — они и так прилично измотаны. Повторяя выученные давно наизусть движения, Юнги думает о том, когда они оба перешли черту…              Это все только игра — игра в плохого-хорошего хена, которая обрела пугающие обороты в голове маленького глупого мальчика — Юнги уверен, что Чонгук глупый. Запутавшийся, наивный и просто тупой. Юнги хотел всего лишь помочь потерявшемуся внутри себя ребенку, но невольно и сам стал потерянным внутри других. И, если Чонгук был главным героем этой книги, то Мин Юнги, такой весь холодный и отчужденный в глазах миллионов людей, являл собой Демиана из одноименного романа, ставшего одной из причин этой песни, являл собой того самого искусителя, грехопаденца и внутреннее «я», что так рвалось взрастить в Чонгуке все спавшее. Того, кто заставил ребенка взрослеть. Того, кто начал перекраивать мир больной иллюзией, слишком реальной для миражированной пустоты.              Ни на секунду не отступая от графика танца, Чонгук то и дело боковым зрением цепляется за Юнги, пытается поймать его в фокус и найти что-то, чего сейчас точно нет в глазах темноволосого хена. Он не может контролировать силу своих желаний, по детской глупости стыдясь, но совершенно не сопротивляясь им. Сыграл на чужом доверии, окунул в сладкую грязь, потянув за собой за эти же черные волосы — пожалел. Думал, что «интерес» спадет дымкой, как только он сам поймет, что не имеет никакого влечения к своему полу. Одна ошибка была очевиднее другой. Разбалованный вседозволительным сочувствием хенов, окруженный вселенской любовью, в своих желаниях он не привык отступать.              Краснели глаза, щеки, уши — каждый раз по разным причинам — но было плевать. Румянец стыда сменялся белыми пятнами перед глазами и — на ладонях. Мин Юнги стал не просто желанием — целью.              «Черт… втрескался, как мальчишка», — говорил сам себе, хотя мальчишкой и был. Юный, гормонально активный зеленый подросток в окружении хенов и бесконечных репетиций, концертов, фансайнов — всего, что могло вырастить исполнителя, но создать человека, увы, не могло.              — Я хочу больше… — поет, смотря в камеру с искрами в глазах, усмехаясь и на манер Тэхена стараясь вильнуть кончиком языка, — Больше, больше… — голос подскакивает на каждом окончании слова — он внутренне предельно возбужден — он не умеет сдерживать это, как остальные. Каждый раз открывается перед публикой, как когда-то — впервые — перед Ним. Каждый раз ищет скрытый смысл в обычных взглядах темноволосого парня и думает, что нашел, когда получается заглянуть и застыть на пару секунд в позе «глаза-в-глаза». Словно от этого удастся привязать к себе сильнее. Чонгук никогда не предполагал, что хотя бы раз в жизни будет так влюблен.              «Я хочу больше… больше-больше, больше… больше…», — Юнги вслушивается в голос, ловя в нем необходимый танцевальный ритм, не отстает от компании и старается сделать вид, что не смотрит на чертову спину, на чертову задницу в обтянувших сейчас пижамных штанах. Стилисты говорили, что лишние швы могут создать много вопросов — планово рассудили, что лучше им без белья.              «Тогда это не привлечет столько внимания.»              Провалиться трижды на месте — Юнги уже раз пятнадцать отвлекся совсем не по своей вине.              Чонгук вновь стал его большущей проблемой.              «Мне нравится эта боль, свяжи меня так, чтобы я не смог убежать», — запойно читает Хосок и ему есть, по кому выстрадывать свои эмоции в песни. Тяжело дышащий Тэхен чуть не падает от очередного предобморочного от усталости и голода. Каждый чувствует что-то свое. Юнги в этих словах слышит собственную капитуляцию.              «Возьми меня в свои руки и встряхни, чтобы я не смог прийти в себя», — Юнги и хочет, и отчаянно этого боится, Хосок — просит живьем.              — Поцелуй меня в губы, это будет наша тайна, — Юнги вкладывает в эти строки больше, чем может увидеть любой существующий в мире фанат, — Я сильно пристрастился к тюрьме под названием «ты», — он знает, что каждое слово доходит до нужных ушей, — Я не могу служить никому, кроме тебя, — он знает, что будет жалеть о каждом последующем вздохе, — И я бы испил из Святого Грааля даже если бы знал, что там яд…              Дальше — Тэхен. Томный и страстный изнутри, на самом же деле — истощенный и глубоко измученный. Совершенно не видящий, как утопически на него смотрит рыжеволосый Хосок. Не замечающий, как в его засранной бардаком комнате сменяются чашки с какао и чаем, пока он сам спит в любое удобное время, пытаясь восполнить отсутствие в организме еды, хотя никто особо и не отбирает. Не видит очевидного. Не замечает этой молчаливой, но заметной любви, которая тут и там проявляется в тонкой заботе. Юнги внезапно думает, что он похож на него, а Чонгук, привязанный крепко-накрепко к его имени, безумно похож на Хосока. И им уже никогда не выбраться из этой колеи.              Они поют об одном и том же надоевшие корейские и английские строчки, благословляя и отождествляя с мирозданием девушку-икс, такую сладкую, но причиняющую боль. Юнги так некстати вспоминает о том, какой тошнотворно-сладкий бальзам всегда распихан по карманам Чонгука и как противно от этого его целовать. Но не целовать вовсе он уже не может. В голове всплывают строчки Хосока о боли, привязанности и добровольном страдании. Да, они все здесь сегодня понимают, о чем говорит Чон Хосок.              Сами загнали себя в ловушку — сами живьем разделали на стеклянной доске принципы и подписались в графе «убивать». Юнги терпеть не может периодическую прилипчивость Чон Чонгука, не ищет себе вечную или даже временную любовь, не хочет и не может давать взаимные теплые чувства, но этот мальчишка вынуждает его совершать непосильное каждый раз. Просто потому что Юнги пожалел однажды — подумал о том, что не хочет еще раз кого-то ломать. И вот теперь, раздавленный чужим эгоизмом, ломается сам.              Все знают, что Чонгук эгоистичен, но насколько именно — знает только Юнги.              — Ты в порядке? — Хосок спрашивает у Тэхена ненавязчиво, стоит им только оказаться за сценой.              — Кружит… — все, что успевает сказать идущий в гримерку Тэхен — Хосок буквально подхватывает его под руки и тащит на ближайший гримерный диван, впихивает ему в зубы какие-то снеки, быстро находит прохладную воду. Юнги лишь фыркает, прекрасно зная, что это заметил КимТэ. Мина тошнит от того, как ополоумевшим Хосоком верховодит ради собственной выгоды даже не блондин — внутреннее «я» самого Чона. Потому что тут дело не только в заботе и попытке привести друга в себя: Юнги видит, как Хосок на него смотрит, видит, какое не пылкое — теплое пламя в его глазах, и как оно мечтает наслоиться поверх чужой кожи, укутать и уберечь от всего, что причиняет боль. Тэхен, громко глотающий воду, опять ничего не видит.              — Осталось всего несколько десятков минут — справимся, — оптимист в завязке — Чонгук — появляется неожиданно. Непринужденно, по-дружески, кладет руку на плечо Юнги и смотрит на него, тяжело дыша, взмокший после танца. — Надо переодеться, я больше не могу в этом ходить, — адресует вроде бы всем, но смотрит, украдкой, только на одного. Юнги усмехается, опуская глаза в пол и хватает вешалку со стикером своего имени, уходя за первую попавшуюся штору, чтобы наконец-то вернуть на место какие-нибудь простые джинсы и белье.              — Юнги-хен, все в порядке? — аккуратно и вроде бы буднично интересуется проскользнувший за шторку Чонгук, которого совершенно не смущает, что Мин, вроде бы, собрался сменить костюм.              — О чем ты? — преувеличенно небрежно. Старший не хочет сдаваться и делает вид, что ему абсолютно плевать: прямо при Чонгуке (который, вообще-то, уже не раз видел его таким) снимает через голову рубашку, сдергивает пижамные штаны и начинает по-нормальному одеваться, создавая иллюзию того, что младший не смотрит на него, как голодный и глупый кот.              — Ты даже ни разу не взглянул…              — Мы выступали вообще-то, — фыркает Мин и поднимает недовольный взгляд на их макнэ, — Я не собираюсь потакать твоим капризам — ты уже давно не ребенок, Чонгук.              — Но… — Чонгук жмется, внезапно вспоминая о временном графике, стягивает с себя шмотки и переодевается в легкие джинсы и футболку, раскрывая рот, чтобы сказать что-то, но путается в узкой белой горловине.              — Но что? — устав от этого театра и актерского мастерства, вздыхает Юнги.              — Но я ведь обычно всегда смотрю на тебя, — будто растерявшись, неуверенно произносит Чонгук, заглядывая в глаза Юнги своими, настолько честными, что даже дрожь берет. Юнги молчит не дольше минуты, прекрасно зная, что Чонгук смотрит на него _вообще_ всегда.              — Поздравляю, — и исчезает за краями шторы, кидая пижаму ближайшему работнику команды, чтобы успеть дойти до гримеров, обязанных привести макияж в порядок.              Чонгук, разумеется, появляется позже всех. Он знает, что Юнги это чувствует. И не может назвать это никак иначе, только если «голод» и «желание быть для Него всем». Чонгук безумно, бездумно эгоистичен и никогда не согласится с позицией Юнги, никогда не признает, что они зашли слишком далеко. Даже если Мин знает, что в прикроватной тумбочке Гука лежит смазка, даже если младший дуреет от того, насколько прекрасен и в жизни, и в сексе Мин Юнги, даже если он готов впервые в жизни отсосать своему любимому хену — он не считает, что из-за этого им стоит притормозить.              Чонук так по-детски, так глупо влюбился. Он сам это знает. И совершенно не намерен отступать.