День

Ацуму уже просто смешно. У него нет сил ни удивляться, ни ругаться, ни рыдать. Ему просто смешно с самого себя и с собственного брата. Потрахаться просто оттого, что скучно — блять, серьёзно? Ацуму даже и не подозревал, что они на самом деле такие непроходимые идиоты. Да, тренировка отменилась, да, жарко, да, середина лета, да, блять, да! И что? Это, что ли, достаточный повод потрахаться с собственным братом? Хотя, если уж говорить начистоту, ни причин, ни поводов им как раз было не нужно. Просто Осаму вдруг понял, что словил кинк на его голос, а у Ацуму разыгрались гормоны. По крайней мере, он, с энтузиазмом утопающего, стоически убеждал себя в этом. Что уж говорить — почти убедил. Почти, потому что на следующее утро проснулся с каменным стояком в штанах, глубоко врезавшимся в память образом слизывающего его семя со своих пальцев Осаму и обречённым «ну пиздец», непроизвольно слетевшим с языка вслед за шумным выдохом. Да, Ацуму хотелось смеяться. И он не отказывал себе в этом, особенно в присутствии брата. Правда, кому-то этот смех мог бы показаться истерическим, и, в кои-то веки, Ацуму не стал бы спорить. После каждой очередной их с Осаму перепалки, которая теперь уже неизменно заканчивалась чем-то из разряда «иди в жопу» — «только твою», тоже. Причём последнее, как ни странно, всегда в исполнении Осаму. Ахуеть как смешно. Вы не можете себе даже и представить, насколько. В конце концов, их общение приняло настолько странную форму, что Ацуму уже просто не знал, как это можно назвать и можно ли назвать как-то вообще:  — Ацуму.  — Отстань от меня.  — Ацуму.  — Отстань от меня.  — Ацуму!  — Да отъебись ты от меня уже! И по кругу. Что. Это. Такое.  — Я к тебе ещё и не доёбывался.  — О-о, блять, Саму, закрой свой рот уже наконец.  — А то что?  — Я заткну его сам.  — И чем же?  — Да хоть!..  — Я тебя слушаю. А Ацуму краснеет, кажется, до кончиков ушей. И молчит.  — М-м, я не против. И Ацуму уже обливается холодным потом и почти говорит, что против он, но безвозвратно поздно. Потому что Осаму наклоняется к нему через плечо, опаляет горячим дыханием щеку и говорит те слова, которым Ацуму сопротивляться не может:  — Родителей нет. И вот опять. Опять же. Как в первый раз. Тот раз, когда тоже «родителей нет», и на следующий день Ацуму, вместо того, чтобы встать, упал обратно на кровать на подкосившихся ногах — непонятно даже, от чего больше: боли в спине или утянувшего его к себе Осаму. Ни в школу, ни на тренировку в тот день они, естественно, так и не дошли. Но сейчас не утро! А меньше, чем через полчаса у них тренировка! И Ацуму всё ещё хочет попасть на Национальные! Но, на самом деле, на то есть немного другая причина. Поэтому он просто хочет надеть свою чёртову обувь и выйти наконец из дома, но Осаму будто специально возится со своими шнурками, при том стоя ещё и без футболки — вот так и хочется треснуть со всей силы по башке и вышвырнуть за дверь прямо так — чтоб неповадно было ходить тут перед ним… полуголым… …иначе он просто не встанет. Ему бы не знать своего брата. Ацуму и сам не замечает, как зависает и продолжает гипнотизировать взглядом стену даже после того, как Осаму расправляется с кроссовками — и совершенно точно не отдаёт себе отчёта в том, о чём думает, и как это отражается на его лице. И Осаму не может этого не заметить: линия губ изгибается с недоброй ухмылке, и он широко облизывается. Ведь Ацуму затянуло в этот поток похабных мыслей не просто так. И он уже понимает, что сейчас произошло, понимает, что сейчас будет, если он… Но Осаму справляется быстрее: с нажимом ведёт пальцами вдоль позвоночника сверху вниз, вырывая у него рваный выдох, и ныряет руками под футболку. Игнорирует нехилый тычок под рёбра, находит пальцами соски и смыкает зубы на границе шеи. Ацуму его уже ненавидит. Но сопротивляться… не может.  — Оса… Му. Свали, — он упирается одной рукой брату в плечо — вторая уже крепко зафиксирована в плену чужих пальцев. Но Осаму, ожидаемо, не слушает — спускается поцелуями ниже, оттягивает ворот футболки, но галстук оставляет на месте; опускает руку на его уже слишком хорошо заметную эрекцию и, когда Ацуму вдруг вскидывается в его руках, распахивает глаза и рот в немом крике и заходится крупной дрожью, до него наконец доходит — под пальцами чувствуется тонкая перевязь и металлические пряжки. — Не тро- Но вместо этого Осаму резко надавливает на его пах коленом, вжимая всем телом в стену, заставляя Ацуму захлебнуться протяжным стоном, и завороженно наблюдает, как от одного этого движения у него уже закатываются глаза.  — Если это то, о чём я думаю… — и он уже запускает пальцы под резинку его штанов, порываясь сорвать их с брата вместе с боксёрами, но Ацуму в последний момент вцепляется ослабевшей рукой в его запястье, на силу его останавливая.  — Ст- ой, Саму… Н-не сейчас…  — О, что это? Минуту назад ты говорил просто «не надо», а теперь… — Осаму склоняется над ним, плотоядно облизываясь, и лихорадочный румянец на его щеках душит у Ацуму в груди последнюю надежду на то, что ему удасться вырваться — равно как и попасть на тренировку сегодня. Родителей снова нет, и эти слова уже становятся каким-то проклятьем, потому что у Осаму рвёт крышу… …и у Ацуму тоже.  — А теперь уже «не сейчас»? Ты же понимаешь, Цуму, что я могу тебя неправильно понять? — но проблема как раз в том, что он понимает всё предельно правильно, и в глазах Ацуму это читается очень легко — особенно для Осаму. Вечера. Им всего лишь нужно было дождаться вечера.  — Но скажи… Зачем ты решил надеть это на тренировку? Потому что после тренировки они должны были попасть домой только ночью, потому что они хотели всей командой отметить начало каникул — а дома бы Осаму накинулся на него с порога, и максимум, когда бы Ацуму смог от него тогда вырваться — это в ванную, что тоже было под большим вопросом, а надевать это при нём равнялось самоубийству — быстрее, чем Осаму на него набросится, Ацуму сам сгорит со стыда. Но сейчас Ацуму кажется, смертный приговор он подписал себе ещё в тот момент, когда вообще решил это сделать. Сделать это для Саму.  — Уж точно не для того, чтобы ты спросил, похотливое животное, — шипит Ацуму, откидывая руку брата в сторону, за что тут же получает укус — Осаму крепко фиксирует его руки над головой и рывком стягивает с него одежду, выпутывает из неё его ноги и откидывает куда-то в сторону. И замирает, не в силах оторвать глаза. Медленно открывает рот и так же его закрывает. Сглатывает. Потому что у Ацуму из головки его члена торчит кольцо — плаг, а помимо ремней по всей длине основание охватывает тонкая серебрянная полоска кольца, он совсем теряется в пространстве от того, как ударяется его чересчур чувствительная сейчас головка о живот, и смотрит так умоляюще, что у Осаму из головы мгновенно исчезают какие-либо мысли, перед глазами темнеет, и во рту становится неумолимо сухо.  — Боже блять, Цуму, ты… — он не договаривает, потому что собственный голос срывается, и он протяжно стонет, пытаясь позорно не кончить прямо в штаны от одного вида брата. Осаму сумасшедший. И Ацуму тоже. Но Осаму, ещё, кажется, контролирует себя хуже, чем брат. И не только это.  — На колени, — и его голос звучит внутри Ацуму так, что он не может ему сопротивляться — резонирует, проникает в каждую клеточку тела, подчиняет себе, — и Ацуму встаёт на четвереньки, пряча горящее лицо в сгибе локтя, и прерывисто дышит, и стараясь не думать, не думать, не думать о том, он действительно мечтал, чтобы Осаму взял его прямо здесь, прямо так, прямо сейчас. И Ацуму приказывает себе сдерживаться, но легко проскользнувший внутрь него до предела член надавливает на сладкую точку, заставляя потонуть в отчаянном громком скулеже.  — Вау… — Осаму замирает, его пальцы скользят к шее Ацуму, сжимая и притягивая за неё, а зубами прикусывая загривок. — Ещё раз, Цуму. Сделай так ещё раз. Осаму начинает двигаться — и это не темп, это издевательство, потому что его просто нет — он постоянно меняет амплитуду, и, лишённый единого ритма стимуляции, Ацуму просто не способен кончить. Он пытается подмахивать бедрами, но впившиеся в ягодицу до острой боли пальцы не позволяют толком пошевелиться, и Ацуму мучительно стонет снова и снова, но этого, блять, недостаточно, и он отчаянно вырывается, пытаясь извернуться, чтобы посмотреть на Осаму с безмолвной мольбой дать больше. Но в его взгляде уже нельзя различить ничего — это ебаный коктейль из похоти, мольбы, обожания, и полного подчинения — в нём нет хоть какой-нибудь осмысленности, Ацуму не может даже сфокусировать взгляд — ещё немного, и Осаму сорвёт крышу. Поэтому… Поэтому Ацуму облизывает сухие губы и пытается заговорить, но голос срывается до хриплого полушёпота, едва ли слышного даже за их загнанным дыханием.  — Громче, Цуму. Я не слышу, — говорит Осаму, неотрывно следя за тем, как его разбитый на части брат пытается собраться с силами для ещё одного хриплого, даже на грани слышимости едва различимого:  — Быстрее… У Осаму окончательно рвёт крышу. И внутри Ацуму что-то ломается: он отпускает себя, полностью, позволяя себе кричать, выть, стонать и задыхаться от наслаждения и восторга, от того, как Осаму заставляет его разрываться на части, а затем собраться воедино в этом моменте, когда мощные толчки закручивают пружины удовольствия внутри до предела, вместе с умелыми руками приводя в полный экстаз. Ацуму проваливается в темноту, но всего на секунду, потому что Осаму практически сразу резко натягивает галстук, словно вожжи, заставляя его повиснуть на нём, задыхаясь и хрипя. А у Осаму улыбка уже, кажется, в три четверти. Хватка исчезает с горла, и Осаму буквально вминает его лицо в пол, другой рукой заламывая его руки за спину и надавливая на него сверху, мгновенно наращивая темп. Ошеломлённый, Ацуму на секунду выпадает из реальности, но ровно до следующего неуклонного толчка брата сзади; член, закованный в тугие ремни, нестерпимо ломит и пульсирует. Осаму трахает его зверски — каждый толчок заставляет Ацуму видеть искры под зажмуренными веками и до крови кусать губы, потому что ещё немного — и он сорвётся. Ацуму стонет, отдаваясь власти держащих его рук, потерянный в удовольствии, жидким металлом разливающемся по нутру; хватка на горле стягивается, душа его всхлипы, кровь шумит в ушах, голова кружится, пальцы бессильно скребут по холодному дереву пола, и шёпот обжигает шею, проникая насквозь в самую душу:  — Хороший мальчик. Под зажмуренными веками взрываются искры, и Ацуму чувствует, как всё тело сводит судорогой — он кончает, снова и снова, кричит с каждым новым грубым толчком, потому что плаг и кольцо на месте, а у Осаму застилает глаза от такого его вида — собственные закатываются под веки, потому что Осаму видит и не останавливается — ещё, ещё, ещё. Осаму переворачивает его на спину. Ацуму пытается упереться рукой в его живот, останавливая, но дрожь в собственных пальцах для него сейчас слишком сильна — все силы уходят на то, чтобы просто удержаться в сознании. Это… Невыносимо.  — С-са… Му… — о, чёрт. Ацуму сухой. И если плаг снаружи уже наполовину, кольцо и ремни остались на месте.  — Не… Не!.. — Ацуму выгибается и бьётся в его руках, с силой приложившись головой об пол, — его взгляд на мгновение потухает, а хриплый стон скатывается в умоляющий крик, — Осаму надавливает на навершие пальцем, вводя его до упора внутрь. — Не надо! Стой! Саму, не!.. Ацуму снова накрывает и швыряет за край — Осаму с нажимом проводит ногтём по всей длине его члена снизу вверх и дёргает за руки на себя, меняя угол. Ацуму не помнит себя за застилающим глаза возбуждением, потому что Осаму продолжает водить рукой по теперь зажатому между их телами налитому кровью члену, вырывая из него всё новые стоны и крики. Сколько это ещё может продолжаться.  — В-вы… Тащи… Саму… — Ацуму вцепляется ослабевшими руками ему в плечи, впиваясь ногтями в кожу и оставляя на их месте красные полосы. Ещё немного, и он потеряет сознание.  — Не хочу, — ухмыляется ему в губы Осаму, оставляя короткий поцелуй в уголке, и тянется, чтобы собрать языком солёные дорожки на его щеках.  — Я не могу… Больше…  — Можешь, — Осаму перехватывает его за плечо и переворачивает на бок, укладывая обратно на пол и закидывая одну его ногу себе на плечо. Ацуму знает — стоит сказать всего одно слово, и все кончится. Осаму не сделает ничего, что причинит настоящий вред. Но так же, как знает Ацуму, Осаму знает, как сильно он любит все это. По чертовому кругу, снова и снова, ещё и ещё, чтобы в голове не осталось ни одной мысли вообще. А еще они оба знают, как сильно одному нравится умолять, а другому слышать эти отчаянные мольбы.  — Я не выну его, — Осаму крутит наконечник между пальцами и оттягивает в стороны — грубо, почти болезненно. — Пока не захочу. Это новая пытка, она особо изощренная, потому что он тут же отпускает его член и спускается пальцами вниз: выписывает на его бедре непонятные узоры, но в какой-то момент они складываются в кандзи «мой», и Ацуму как-то надорвано всхлипывает.  — Я тебя ненавижу, — под его пальцами отчаянно скрипит напольное покрытие — Осаму вводит внутрь, к своему члену, пальцы, так, что может раздвинуть края в стороны. Ацуму весь теперь в коконе боли и удовольствия. Он, кажется, сейчас отключится.  — Пожалуйста, — Ацуму правда кажется, что вот сейчас он кончится, сейчас не выдержит, но снова и снова переходит свой предел. Трение члена о пол, кольцо, ремни, плаг… причиняет скорее боль, чем удовольствие, но он так близок, настолько на грани, что усилия кажутся титаническими. — Саму, пожалуйста!..  — Не-а. Ацуму не знает, как выглядит сейчас брат — просто уже не видит, но знает, что он тоже на пределе. И если его тон кажется расслабленным, голос — такой низкий и вибрирующий, что мурашки прошивают все тело, даже покалывает — так отдается этот голос внутри него. Но Ацуму больше чем уверен, что взгляд у него бешеный и поплывший, на горле бьется жилка, а дыхание шумное и хриплое. Потому что это тот его вид, который он обожает больше всего. Ацуму тихо, но так чувственно стонет, что выдержка, которой у Осаму и без того не было, летит ко всем чертям. Снова. Он берёт такой темп, к которому нельзя ни привыкнуть, ни притерпеться — горячее, колкое удовольствие разливается под кожей, подстегивая двигаться быстрее, сильнее, вбиваться до основания — выбивать весь воздух из лёгких и не давать вдохнуть. Сглатывает, глядя на то, как выламывает сильное, хорошо сложенное тело брата, как четко обрисовываются под кожей мышцы и жилы, а от напряжения на руках и шее прочерчивается узор из набухших вен. Целует его в губы, собирает соленые капли со щек. Ацуму уже не всхлипывает и не стонет, он тихо подвывает, кусая губы, пытаясь вывернуться из хватки, а все тело бьет неутихающая дрожь. Он то жмурится, то распахивает глаза и буравит потолок невидящим взглядом, то сцарапывает ногти о шершавое покрытие пола, то хватается за его бока, цепляется за его руки, царапает спину и плечи — то, что, возможно, могло стать настоящей симфонией абсолютного экстаза, превратилось в звуки ноющей, бесконечной и надрывной боли… которая все еще посылает разряды удовольствия вдоль позвоночника Ацуму. Заставляет, всё ещё с огромным успехом, его кожу покрываться мурашками; осознавать, что Осаму имел над ним такую невероятную власть… Власть. Ацуму течёт от одного этого слова. Осаму знал, не только, как доставить ему удовольствие, — он знал, как причинить ему боль. Такую боль, которая заставит его выть, захлёбываться слезами — и просить ещё. Ещё. До белых пятен перед глазами. Ещё. До сумасшествия. Ещё. До беспамятства. Осаму толкается глубже, разводит пальцы в стороны сильнее — Ацуму давится стоном, жмурится, отчаянно бьет его в спину пятками, пытается отползти. Осаму удерживает его, заставляет прижать колени к груди, придавливает их локтем и наваливается сверху.  — Ты ведь знаешь, что это бесполезно, — Осаму улыбается и пожирает его с ног до головы своим невменяемым взглядом. Добавляет, на выдохе, почти одними губами: — Я ведь всё равно тебя не пущу. И Ацуму не может ему ничего возразить.

* * *

 — Мм, ты выглядишь так порнографично, — тянет нараспев Осаму, нависая над ним с блаженной улыбкой. Он прижимается к боку Ацуму, кончики пальцев нежно прослеживают оставленные ими отметины на бедре, щекоча до мурашек, но у него нет сил даже поёжиться. Их губы встречаются в мягком поцелуе, и Ацуму тихо вздыхает от того, как секунду назад ласкавшие его пальцы дотрагиваются до болезненно чувствительного отверстия. Осаму отстраняется, чтобы полюбоваться каплями спермы, стекающими по его ягодицам, и облизывает губы.  — Но ты ведь хочешь ещё. Он осторожно нажимает скользким пальцем внутрь, мурлыкая от того, как Ацуму легко принимает его. Ацуму хнычет, но рука мягко ложится ему на грудь, скользит вниз, пока не доходит до бёдер, разводя их в стороны, и он раскрывается перед братом, провожая мучительными полустонами каждое новое движение пальцев в нём.  — Тише, — нежно успокаивает Осаму, устраиваясь между его ног и притираясь горячим влажным членом, и в тот момент, когда он поднимает на него блеснувший тёмной вспышкой жадности взгляд, Ацуму понимает, что он сможет покинуть эту комнату только полностью разбитым, переполненным спермой, оттраханным до полусмерти и абсолютно использованным. Не то что бы его что-то не устраивало.