Укрытие

Нанаба иногда просыпалась посреди ночи. Безо всякой причины, одним толчком. Просто открывала глаза, а сна как и не было. Тогда она лежала, слушая глубокое дыхание Майка и не решаясь встать, чтобы не разбудить его, и ничего не оставалось делать, только думать, глядя в вязкую темноту, которая запросто могла бы её напугать, если бы Майка не было рядом. Мысли о настоящем все были какие-то невеселые. Летом — о вылазках за стену, зимой — о том, как Эрвин недавно проговорился за дружескими посиделками у него в кабинете, что бюджет разведке опять урезали, и Ханджи не получит свой новенький микроскоп. О том, что Ханджи теперь потратит на этот микроскоп все отложенные деньги и ещё Моблит своих добавит, и в целом, наверное, скинется весь отряд, потому что исследователям нужен этот микроскоп, это никакая не прихоть, и Эрвин понимает это лучше всех, но ничего не может сделать, у него другие приоритеты. В настоящем всегда находилась какая-то ерунда, способная испортить не то что ночь, а вообще настроение на неделю. То порвались сапоги, а у снабженцев уже ничего не выпросить, не потому, что жадные, а потому что на самом деле больше ничего нет, крикнешь на складе — вернется эхо. То заболела лошадь, и никакие домашние средства не шли ей впрок, а ветеринар из города отказался приехать. Мяса в столовой пять дней не дают, одну рыбу, а ребята из отряда настреляли фазанов и принесли в общий котел, так ещё виноваты остались, что порох казенный тратили. Дожди зарядили, солнце за день не выглядывает в общей сложности и на полчаса. Не сказать, чтоб совсем нет радостей в жизни легионеров, только они почему-то не приходили на ум, а лежать и думать обо всех этих сапогах с лошадями ну совсем уж тоскливо. Тогда у Нанабы было два варианта, два направления, к которым она могла обратиться мыслями. Прошлое и будущее. И то и другое в темноте комнаты представлялось ей на удивление радостным. Ее детство в деревне. С закатами над полем, с заслоненными морозом окошками, парным молоком, бабушкиными книжками и бесконечной, длиной в целый день игрой с друзьями — соседскими ребятами. Папины шершавые руки, в которых он протягивал Нанабе маленький ножик и квадратный чурбачок и говорил: попробуй. Папа отличный плотник, и Нанаба научилась у него многому, что потом пригодилось ей в жизни не меньше бабушкиного учения. И мамины пироги по воскресным дням, и шумные деревенские праздники урожая, и ласковые телята, которых приводила их белая с золотым пятном на боку корова. У Нанабы было счастливое детство, и она, уже совсем взрослая, по-прежнему возвращалась в него, как в укрытие, и добрая память о тех годах прятала её почти от любой печали. Но в последнее время Нанаба всё чаще мысленно обращалась не к своему безоблачному детству, мысли, сами собой, никак ей не повинуясь, разворачивались и плыли совсем в другом направлении. Что будет с ними дальше? Не завтра, может быть, и не на следующей неделе, а через год или через два. С ней и Майком, без которого Нанаба уже не умела себя представить. Ну, по здравому разумению всё, конечно же, закончится плохо, слишком часто они выходят за стены, и если думать, что у каждого есть какой-то запас удачи, то свой они разбазаривают нещадно. Всё кончится в желудке титана, и это ещё вариант не самый плохой, лучше, чем вернуться в Стены калекой. Но разве создана ночь для здравого размышления, для трезвого взгляда на вещи? Конечно, нет! Нанаба представляла, что они выживут (оба, обязательно оба) и уйдут в отставку. Когда-то она рвалась на военную службу, билась за поступление в кадетский корпус изо всех сил, но тогда ей казалось, что нынешний её возраст будет через сто лет, однако вот он, возраст, когда она думает об отставке. Думает о том, как они с Майком уедут жить в какую-нибудь деревню, необязательно на север, откуда Нанаба родом, можно поселиться и возле Хлорбы, так будет привычнее Майку. Он быстро освоится с домашним хозяйством, Нанаба всё ему объяснит. Он сам говорил, что хотел бы пожить там, где тихо, где мало людей, так, чтобы над горизонтом не было видно Стену. Посадят овощи, заведут парочку лошадей, чтобы пахать и потому что непривычно без лошадей, да и надо ездить на чем-то в город. Насчет коровы Нанаба уверена не была, но, может быть, можно подыскать подходящую альтернативу, завести парочку овец, например. Нанаба, правда, не умела прясть, но шерсть можно отдать в обработку, а потом забрать готовую пряжу. Майк будет вязать зимними вечерами, когда мало работы, он хорошо умеет. У них будет маленький дом с кухней. Спальня с широкой кроватью, Нанаба сколотит эту кровать сама. Может быть, получится не с первого раза, она давно не бралась за большую мебель, но она сделает. У них будет жить собака, большая, лохматая, настоящий медведь, и Майк будет ворчать и осенью вытирать ей лапы, прежде чем пустить в дом. К ним начнут приезжать друзья. Леви будет незаметно протирать чашку, сомневаясь, что в деревне тщательно моют посуду, Ханджи будет шуметь, болтать, а потом они наденут высокие сапоги, и Майк пойдет показывать ей окрестности. Приедет Гергер, приедет Рене, приедет даже на веки вечные занятый делами разведки Эрвин и будет отсыпаться в тишине по меньшей мере три дня. Вдруг Майк вздрогнул и потянул воздух носом. Выдохнул. Перевернулся со спины на бок и спросил Нанабу: — Чего это ты не спишь? Как ты понял, чуть было не спросила она в ответ. Да так же, как всё понимает — по запаху. Иногда Нанабе казалось, что по запаху он может прочитать её мысли. Ночами это не выглядело нелепым. — Мечтаю, как мы после отставки переберемся в деревню. — Отлично, — сказал Майк, сгребая её под бок и тесно прижимая к себе. — Выроем колодец и кота заведем. Его дыхание почти сразу же выровнялось, словно он и не просыпался, тогда Нанаба тоже закрыла глаза и подумала, что раз Майк ни на секунду не усомнился, что они могут целыми дотянуть до отставки, то так оно всё и будет. Если уж он уверен, то ей-то зачем терзать себя мыслями, что всё может пойти вовсе не так. Они будут жить в своем доме и каждую ночь засыпать на широкой кровати вместе, под вой метели, под шум дождя, под пение ночных соловьев. И если Нанаба однажды проснется ночью, это не страшно, ведь тогда у неё будет такое настоящее, от которого не нужно искать укрытия ни в прошлом, ни в будущем.