Нийа

      Фестиваль дьяволов, на который его вместе с друзьями пригласил дядя — сводный папин брат — вот уже битый час срывает горло и овации полупьяных туристов; местные предпочитают принимать участие в танцах и перешучиваниях до того, как выпивка накроет их сознание шарлаховой мулетой.       Билл видит его в красно-золотой маске с завитыми рогами, чуть сдвинутой в сторону, чтобы было удобнее переговариваться с остальными ряженными — в противовес ему они с ног до головы в чёрном. Вечерний сумерек накладывает свой отпечаток на атмосферу празднества: зажигаются электрические фонари и передвижные декорации сменяются с христианско-ригористических на фантазийно-вольготные, выкрутившие рубильник яркости на максимум. Мир приобретает эффект дешевого искусственного освещения.       Пеннивайз замечает его сразу, и уголок пухлой губы стремится вверх, прорисовываясь полусогнутым росчерком далеко за бровь.       Сердце нелепо дёргается и замирает на долю секунды; за столько же ритм восстанавливает себя до исходного, неощутимого. Общая загадочность их встречи, достойная отстраненности музейных экспонатов — я никуда не смотрю, я ни на кого не смотрю — неосторожно смазывается сжатым в тонкую недовольную полоску ртом. Нийа жгучей горчичной мандалой вспыхивает в области солнечного сплетения, откликаясь на мимическое изменение его лица. Спокойно, ведь он здесь. — Мистер Лорас, а что они собираются делать? — О, это «Эль Колачо» — ритуал-оберег для младенцев. Защищает от болезней и зла. — Он б-будет прыгать через них? — Да. Не волнуйтесь, они сотню раз перед этим репетировали.       Пеннивайз движется плавно, по нарастающей, под аплодисменты и подбадривающие крики зрителей, пока ноги не отрываются от земли для величественного прыжка в длину. Тело, словно в замедленной съемке, парит в воздухе, прямо над белым прямоугольником мягкой перины с подневольными учасниками странного действия. Дети не успевают испугаться тени пролетевшей над ними; его невозможно испугаться, если сам он того не пожелает, а некоторых, к их счастью, убережёт крепкий сон.       Билл наблюдает за ним, запыхавшимся и склонившимся в артистичном поклоне, и не сдерживает кислую ухмылку. Вырастет лишь тот, кто сумеет, извернувшись змеей, проскочить между верхней и нижней челюстями, усеянными остриями длинных зубов. Таких один из тысячи едва ли найдётся.       Биллу не нужно гадать по цветку, кого из младенцев он заберёт сегодня. Кроха в голубых пеленках с орнаментом в виде вылупившихся цыплят пахнет особенно — каждые сотню лет Маниту возвращается к истокам, когда он был почитаемым хейока, ведавший человеческими чувствами. Мать добровольно отдаёт избранного ребёнка, как подношение, в обмен на жизнь горожан. Ритуал, положивший начало тысячам смертей и ставший для высшего замысла простой формальностью. Нийа свидетельствовал, как первые семена дали побеги в мёртвых мирах, и Майа Овичапаха разбила свой Вечный Очаг в Песчаных холмах. С нее и началось судилище душ и духов. С падения Маниту — раздрай. — Я о-отлучусь ненадолго. — Постарайся не заблудиться. Мы пока закажем столик в ресторанчике.       Билл кивает: хорошо, они как раз успеют поужинать и обсудить свои впечатления о фестивале. Беверли и Ричи поспорят на радужный шот, что — ловкость рук и никакого обмана — маска подвернувшегося на пути ряженного достанется кому-то из них, а Бен, заказавший дымящуюся паэлью и двойную порцию сладких пудровых чуррос, определит победителя. Эдди, заметив входящий от матери, закатит глаза до одних белков, а Майк и Стэн завлекут дядю разговорами о корриде и томатных боях.

«Me juego la vida»

      Пусть развлекаются. Не стоит им ждать его так скоро.

***

Мрачная кухня, пропитавшаяся насквозь запахом подгоревшего сыра и дождевой заоконной сыростью, напоминает столовую для преступников, молчаливых и отстраненно помышляющих о побеге. Биллу невдомек, почему родители ему не верят. — Д-джорджи съел монстр. Если спуститься в канализацию… — Заканчивай, парень! — отец взвинчен и вилка ударяется о край тарелки громче, чем предписывают правила поведения за столом.       От резкого звука на лбу залегает хмурая складка и в глаза обида щедрой ладонью сыпет соль. Билл ощущает, как что-то тяжелое изнутри цепляется за рёбра и карабкается по ним вверх, к горлу — откроешь рот, так и выглянет оттуда, больное и исхудалое. — Убери недовольное выражение с лица и прекращай врать, Билли.       За ужин он не благодарит; ему больше нет дела, как воспримут его ночной уход родители и куда понесут ноги в этот раз. Исход один — грязная каламутная вода всхлюпнет, поглощая кроссовки в черную муть, а от гнилостного запаха отходов вскружится голова. Несмотря на трещинки и меловые наросты на землисто-бетонном полу, круг с первого раза получается ровным; руки движутся не по его воли, потому ни царапинки, ни сомнения, заставляющие спину взмокнуть от холодного нервного пота, не вызывают мешающей дрожи. Матурин всё просчитал. За ним неотрывно наблюдают, по мере начертания символов сокращая расстояние до степени «крайне небезопасно», буквально дыша в затылок. — Ты уверен, что справишься, Билли-бой? Ещё не поздно повернуть назад, домой. Баиньки в свою кроватку. Смотри, какой я добрый… Пока добрый.       У него нет выбора. Они притягиваются, сталкиваются приоткрытыми ртами, вонзаются зубами в губы друг друга, норовя придавить кончик юркого языка. Удавьи объятия опоясывают ребра до хруста и нарастающей от каждого нажима болезненности, в ответ он норовит продырявить пальцами плечи до сочащегося мяса и раздраженного цыкания.       Билл сплевывает слюну с кровью. Никак. Прыти никому из них не занимать. Пеннивайз крепче перехватывает жесткой ладонью между напряженных лопаток — словно дубовую доску между выпирающих костей вставили — не позволяет отстраниться ни на дюйм. Убийственно-порочная близость совсем не пугает — ядерный взрыв перемешавшихся чувств внутри него готов разнести всё пространство вдрызг, включая их гвидеперловые мерцающие тела. Билл не знает, что столкновение, сладостно-невыносимое в своей звериной жестокости, заставляет содрогаться два мира, расходиться зигзагоподобными разломами песчаные просторы, покуда Вечная Женщина Ваканка бдит, кого из них ей предстоит ударить слева и пожрать поверженную душу. — Сдаешься? — Черта с два! Я выиграю, и ты о-оставишь нас в покое! — Если выиграешь, щенок.       Тонкая паутинная леска впивается в шею, затягивается в петельный зашморг и душит, душит, душит его, пока кислород в лёгких не перегорает. Парящие в воздухе предметы с грохотом валятся на пол, превращаясь из обыкновенной рухляди в битую рухлядь. Перед стекленеющими глазами рождается ализариновая сверхновая. …Из глубокого сна его тогда вывел приток зловонной воды; напустившийся ливень затопил Дерри до уровня рыбацких забродных сапог — где ему по колено, где нереальным холодом по самый пояс. Билл на чистом упорстве и коченеющих ногах добрался к дому, выбросив из головы мысли о пробуждении и неясном исходе своей судьбы. Мама в панике принялась стягивать с него окровавленную рубашку и ощупывать на наличие серьёзных ран. Ничего, одна лишь кровь и слабость, вонзившаяся месячным серпом под рёбра.       Дети бесследно исчезать перестали, лисья жженая сиеновая пелена, игриво обернувшая своим хвостом сознание взрослых, спала. Черно-белые распечатки на столбах остались в прошлом — город-призрак, город-проклятие заселили живые люди.       Лишь Биллу, сонному и взвинченному, повсюду слышался звонкий, отбивающийся от стен, лай шунка сапа, призывающий к обратному от Вечного Очага. Что-то в нем искало Пеннивайза… Странное что-то, именуемое «нийа».

***

      Плутать по крохотным, тесным улочкам приходится долго — они, как муравейники, кишат пьяными и трезвыми, влюбленными и разлюбившими, одинокими и с компанией. Пеннивайз шагает размеренно, словно ни промедление, ни шумиха, ни пространство не властны над ним; край голубой пелёнки, выбившийся из-под руки светловолосой женщины, служит ему ориентиром.       Маска дьявола виснет на ветке апельсинового дерева, и Билл, проходя мимо, намеренно задевает её кончиками пальцев, впитывая через прикосновение ощущение его присутствия. Рецепторы искрят.       Оранжевые плоды, спелые, но абсолютно несъедобные, давятся под подошвой, брызгая липким соком во все стороны. Испачканный низ брюк неприятно трется об кожу, на неё уже точно налип мелкий мусор и пыль. Плевать.        Кирпичная, отливающая винным бордо арка возвышается посреди площади отрубленной кистью гиганта — сквозная дыра между указательным и безымянным пальцем — обходи со всех сторон, как тебе хочется. Место само по себе слишком вакан для того, чтобы тратить силы на создание пространственного перехода. Трое войдут туда. Двое выйдут. Вечерний воздух наполняет сладкий запах сушенных ягод, дыма и волчьей шерсти. Вот-вот… — Эй, амигос, я бы на твоём месте туда не ходил. — Мне н-нужно, — Билл мог бы пропустить предупреждение мимо ушей, не обратить внимания или сделать вид, что не расслышал, но… Ноги послушно замирают, не переступая бордюрную грань, ведущую в арочный проём. Те-что-носят-серые-одеяла, рыскающие и сопутствующие, пытливо поворачивают к нему свои морды. — Он занят. Послушай лучше пока мою игру, Билли.       В нём что-то, неясное и чуждое, подчиняется зову знакомого незнакомца. Нийа заставляет его смиренно опустится рядом под мелодичный звук мандолины и наполняет голову волчьими полюбовными песнями давно ушедших времён. Черные Холмы Паха Сапа, закольцованные в расширенных зрачках, возвращают ему видения из детства.

***

— И долго он будет за мной таскаться? — Пеннивайз злобно щурится. Убедить женщину отдать сына удалось быстро: слабый век и люди слабые. Духи свое живое плачущее подношение получили, а приросшая без кормления в разы сила обозначила, что Майа Овичапаха на обмен согласилась. Будет ей кого забавлять в пустыне. Матурин с расслабленным лицом выпускает кольцо дыма из трубки; сама невозмутимость и спокойствие. — Я предупреждал, чтобы ты не оставлял в живых тех, кто соприкоснулся с твоими огнями. — Напомнить, кто надоумил щенка на счёт ритуала? — Напомнить, кто нарушил условия и попытался его убить, находясь в пространственной петле?       Возразить нечего. Он действительно позволил себе сжульничать, ведь упрямое человеческое дитя сдаваться не желало, а с помощью Матурин вполне могло и победить. Неслыханно. Гордыня заставила наблюдать за тем, как мальчишка, искусанный и «обласканный» им, задыхается в его руках, с обмотанным на горле шункаха напин. — Хочешь сказать… — Что он теперь один из них. Разве ты не чувствуешь?       Бездумные нечеловеческие глаза Билла излучают знакомый оранжевый свет. Рука дергается вверх, к иллюзорной груди, нащупывая огни — один, два… — Быть того не может. Нийа… — Предположу, что часть тебя убивать его не хотела. Смотри, как шустро в нем обосновался. — Как его вернуть назад? — Никак. У них одна сущность на двоих теперь. Для этого мира он Билл Денбро, для нашего — Майашлеча, тот-что-приходит, иначе Вечная женщина так просто его бы не отпустила назад. Поздравляю, Маниту. — Исчезни.       Пеннивайз не знает, что сказать. Мальчишка умудрился не просто испортить ему настроение, выдрать часть основы с последним вздохом, нагло выцеловав у него скорый конец, но и стать одним из их мира. Он с досадой мотает головой и бесцеремонно выталкивает Билла с навеянной нирваны. Нужно поговорить.

***

— Сидишь на холоде, Билли-бой. Ещё и без друзей, — глаза Пеннивайза выжигают в нём нескрываемой злобой бездонные дыры. — Какой храбрый мальчик. — Что… что это был за с-старик? — Может это была твоя смерть? Поболтать зашла. — Разве она может п-прийти за нами снова?       Билл знает, что умер в день ритуала до того, как разомкнулся круг. Нийа же никогда и не рождался. Они сосуществуют вдвоём без возможности разобраться, где заканчивается один, а где начинается второй. Череда бессмысленных воспоминаний о далёких мирах, смешавшихся с его — более простыми и понятными для обычного человека — добавляла только головной боли. — Кто знает. С тобой ни в чем нельзя быть уверенным. — Ты у-убил избранного? — Я не всегда убиваю, в этот раз должно быть наоборот. Но гораздо больше меня волнует, что ты таскаешься за мною, как бездомный щенок, со своей вшивой сворой. — Я приехал на к-каникулы к дяде. — Снова?       Ему едва ли удастся убедить Пеннивайза в правдивости своих слов. Он действительно по чистой случайности колесит за ним по всему миру, а вот встречи на улицах, под мостами, в клубах, в рощах, в заброшенных жилищах ищет осознанно… и находит. Пусть и мельком, издалека. Звериное чутье выдает присутствие себе подобного с лихвой. — Я не могу от тебя о-отвязаться. — И не сможешь, — звучит устало. — Ты напрочь потерял интерес к жизни, Билли. — О чём ты? — Имеешь представление, как становятся огнями? Впрочем, неважно. Ты просто мелкий и гнусный воришка, которого даже убить нормально не получается.       Билл разглядывает его лицо так близко впервые и не боится — ни прозрачных слоёв мерцающей материи, ни гигантских сочлений антрацитовых конечностей, медленно выползающих со спины, ни растворивших в себе зрачок охровых глаз. Нийе ведомо, что Маниту в любом обличии остается собою, а теперь знает и Билл, как он истинно выглядит. Пугающе пламенно. — Вернись назад, там где тебе положено быть. — О-обойдешься.       Они зубоскалят друг на друга, как пара старых собак, неподеливших посеревшие с годами кости; ещё немного и кипящий смоляной раствор неприязни выплеснется и перерастет в кусачий поцелуй. Биллу хочется от испанской страсти кататься по асфальту и просто быть живым. Пеннивайзу — Ваканка удавиться за такую способность скрываться за масками — повалить его и сделать с ним… что-нибудь, напоминающее об их личном противостоянии. — Вот ты где! Мы обыскались тебя! Не вовремя. Маниту по мановению пальца, словно ветром обернувшись, исчезает. Снова один. Билл, пропустив с десяток громких обращений друзей, хочет верить, что он сам его найдёт в следующий раз. Нийа успокаивающе холодит грудь волчьей песней.