Фэнтези: Подземелья и Драконы

      Когда своих собственных владений тебе вдруг становится мало, и когда твой обширный гарем из наложников и наложниц наскучил, просыпается жажда новой крови, чужого страха, слёз и страданий…

      Обо мне уже наслышаны соседние царства: я довольно силён, я выше самых бравых воинов истории, я мог бы раздавить на месте любого под своей рукой! И кто ещё в здравом уме, знает, что лучше сохранить свои владения и подчиниться мне, чем если я сокрушу всё в жалкие руины! Некоторые настолько тщедушны и боязливы, что на первых же переговорах были готовы отдать мне своих собственных отпрысков и супругов в личное распоряжение.       Едва ли я был бы рад такой перспективе: Детей ещё можно пристроить куда-нибудь: пусть учатся, трудятся и воспримут меня как их настоящего родителя, который дал им возможность, а они взамен лишь будут служить мне. Станут захватчиками и обретут те земли, с которых их согнали в качестве дани мне.       Чем младше, тем проще склонить на свою сторону. Но те, кто старше, отторгают чужаков, однако они не прощают тех, кто предал их в услужение врагу.       Время от времени нужно им напоминать, что они стали разменной монетой, а я принял их не как рабов, а как если бы они были моими собственными отпрысками.       Супруги властителей пусть занимаются воспитанием своих же детей. А если уж что они и смогут предложить, так это вести о слабостях их предателей–супругов. Чем не кружок для сплетен?       Формально «пожертвованные» супруги содержатся в «гареме», но едва ли нужны мне их тела, — всё это стало слишком примитивно для меня, с годами это не имеет никакого смысла.       Гарем не для утех, а для интереса, элита в золочёной клетке, которая охотно приняла такую жизнь и взамен даёт мне знания и культурные изыски, чтобы разнообразить мой досуг и привлекать на мою сторону всё больше поданных, готовых мне служить не только в войнах, но и в моих владениях, как оплот учёных, градостроителей и кухарей…

***

       Для утех есть фавориты. И пока что у меня только одно единственное существо, которое не знает, что оно и вправду единственное, с кем я удовлетворяю свою половую страсть. — Вы хотели видеть меня? — да, взгляд уже напуган. Именно то, что я всегда и жду от фаворита. — Сегодня пришли хорошие вести, они подчинятся мне добровольно… — А, вы хотели бы испить вина, сию же минуту! — фаворит заторопился и стал суетиться, чтобы преподнести мне напиток. При этом фаворит значительно расслабился, будто у него гора с плеч спала, когда он заслышал, что новости хорошие. — Однако, переговоры идут, а мой гарем так и не пополнился свежей кровью! — что ж, теперь я вижу, что мой фаворит опять на нервах. — Да, было бы странно, если бы вы меня позвали, если бы вести были бы полностью хорошие… — он дрожащей рукой преподносит мне бокал. Трясётся и пристально рассматривает ковры под ногами. — Да, когда вести полностью хорошие, видеть мне тебя вовсе не хочется. Мой гарем полон прекрасных созданий на любой вкус. Нет у меня намерения причинять им вред, портить их… Кем же я буду, если стану отрывать бабочкам их завораживающие своей красотой крылья?! А на уродливых ошибках природы, от которых она сама готова была бы отказаться или вовсе хотела бы умертвить, можно отыграться за любую неудачу или не то состояние духа… — Может всё же не так всё плохо, мой господин, обычно на предложение пополнить ваш гарем, соглашаются обычно сразу же, может послание ещё не успело дойти до вас? — Они заставляют меня ждать, а это уже вводит меня в недоброе состояние духа! — я смотрю на фаворита уничижительно и строго. — Снимай одежды! — приказываю я. Фаворит всё мешкает и не может справиться со страхом.       Я хватаю его чуть ли не за шкирку и срываю с него всё тряпьё. — Похвально, что тебе удаётся скрыть своё большее уродство за уродством поменьше, — усмехаюсь я, уничижительно разглядывая эту голую тушу. — Не вынуждай меня ждать, ты знаешь, что делать!       Я уже возлёг на своё ложе и жду когда фаворит наконец подойдёт ближе. — Доставь мне удовольствие… — приказываю я.       О, это существо заползает осторожно и с полным страхом седлает меня.       Проталкиваться внутрь можно и грубее, но куда лучше созерцать не слёзы физической боли, а слёзы стыда и унижения. — К чему эти слёзы? Ты сам это делаешь, сам оседлал меня и делаешь вид, что противишься? — мои руки ложиться на чужие бёдра и насаживают фаворита глубже на мое естество. — Даже самые строптивые в моём гареме мне не противятся. А ты, воплощение тщедушного уродства, должен быть благодарен, что я оказываю тебе такую честь… — он жмуриться, терпя боль и уничижительные слова. — Над тобой насмехаются даже мои рабы и рабыни в гареме, а ты не рад тому, что тебя одаривает вниманием твой Властитель? — продолжаю я усмехаться. — Почему бы не найти другого уродца для таких унижений?! Их же так много, вы сами говорите, как их много в мире, и их вам ещё более не жаль… — в отчаянии вопрошает он. — Едва ли я захочу делить ложе с такими уродами. Они пусть остаются в своих крепостях и платят мне дань. Они уже откупились тем, что выдали членов своих семей в мой гарем. Они смогли спасти свою шкуру… — я замедляю темп, чтобы потянуть удовольствие, и смотрю пристально ему в глаза. — А вот ты изначально ничего не имел. И изначально ты бы никогда ничего не получил в этой жизни, если бы не я! Твой Властитель дарит тебе жизнь и заботу о твоей тщедушной душонке… Я столько даю тебе, а ты ничего не можешь предложить мне взамен, потому я беру то, что считаю нужным… — он уже вздрагивает, приближаясь к болезненной разрядке, как и я. — Кому ты нужен здесь и в этом мире? Ты не был создан для того, чтобы тебя хоть кто-то полюбил… — я вижу как ручьи слёз брызнули из глаз фаворита, а я чувствую как достиг разрядки, изливаясь в это неказистое тело.       Но в этот раз фаворит расплакался так сильно, как никогда раньше.       Я всегда говорю своему фавориту лишь правду (он единственный, кому я говорю жизненные истины в лицо), иногда добавляя каплю лжи, когда вдруг бывает скучно. Но в этот раз я солгал по-крупному, чтобы сильнее прочувствовать удовольствие. — Оставайся сегодня в моих покоях…       Фаворит крепко уснул, а я разглядываю это существо: — Любовь моя, завтра ты отдохнёшь, думая, что я предамся страсти со «свежей кровью» моего гарема. Но я лишь буду силиться дождаться дня после, когда я выдумаю особо незначительный повод, чтобы предаться с тобою той любви, которую ни одна живая душа от меня никогда не познает…       Я питаюсь страхом и горем, для меня, для моей сущности это единственные способы получить удовольствие. Я с момента своего существования никогда не познаю той любви, о которой слагают легенды: чистая без чужих страданий и страха. Всё это вопреки моей природе, и потому оно мне недоступно.       Ты, в силу своего уродства, тоже никогда не познаешь истинной любви. И в этом мы похожи…       Я даю тебе то, что могу, и в отличие от всяких добряков, которые боятся говорить в лицо всю правду, и которые согласны что-либо дать тебе лишь из жалости, — Я безжалостно говорю тебе кто ты есть. Я не скармливаю тебе твои иллюзии и надежды. Я просто предаюсь этой страсти без каких-либо условностей, которые выдвигают эти «добряки». И потому я полностью уверен, что они не так уж смелы в своих делах, как всем пытаются сказать.       Уж если вкратце говоря, мой фаворит — это ничем непримечательный рыжий волосатый карлик.       Таких обычно поторапливают пинком под зад или вовсе делают придворными шутами…       И если уж меня когда-нибудь повергнут (я не питаю иллюзии о своём вечном могуществе), то мой гарем, как бабочки разлетится, кто куда: кто-то сбежит на волю, а кого-то захватят в другую такую же клетку, а может просто истопчут этих созданий и уничтожат вовсе…       Ну а моего фаворита… Он будет жить. Над ним не захотят глумиться. Если уж повезёт, ему дадут жизнь шута или прислуги. Он точно выживет.       Ведь любой враг хочет отнять у поверженного самое ценное, чтобы унизить его достоинство даже перед смертью.       А самое ценное, что у меня и в самом деле есть, лежит подле меня. И оно никогда не будет приметно чужому вражескому глазу…

***

       Помимо «наложников и наложниц», присланных от моих вассалов, один из них прислал мне шута, заверив, что он веселил всё царство, когда-то принадлежащее моему вассалу, пока я не наведался в его же земли.       Шут как шут. Карлик. Лысоватый брюзга, был лишь способен на шутки «ниже пояса»: потерпел я его пару дней, а потом отослал обратно.       Своего фаворита в те дни я вызывал каждую ночь, чтобы мой гнев и усталость от такого «подарка» утихли. — Почему же вы не истязаете вашего нового шута, Владыка? — Он мне не по нраву! — отмахнулся я. — Он плохо справился со своими обязанностями? — Он был прислан как шут: пытался веселить, но мне общество такого уродца — в тягость. Верну обратно подданным, вассалам. Раз им он был так по нраву, то пусть берут его к себе! — Может вы приглядитесь к нему? Он стал бы моей заменой вполне достойной Вас… — вдруг он пролепетал такую ересь. — Ты что это, смеешь прекословить моим решениям? — я в возмущении и гневе был готов сорваться на него. — Вовсе нет… — Тогда снимай одежды и приступай к работе…       Едва ли можно заменить его, но рыжий карлик этого не знает. Возможно, он мог кому-нибудь взболтнуть, о том, чего я поистине желаю. Но, видимо, он всё-таки не понимает до конца, чего же я по-настоящему хочу.       Пытается бежать, найти замену… — Неужто ты решил предать меня и сбежать в услужении к кому другому? Если я чего-то и должен лишиться, то я должен что-то обрести взамен, что-то равноценное! Что ты мне можешь предложить взамен себя, слуга? Кто так уж сильно нуждается в тебе, что ты готов оставить всё, что я тебе даю?! Кто этот безумец? Кто этот неразумный?! — гнев сильнее бурлил во мне, я был готов найти и низвергнуть того, кто смог убедить моего слугу перейти к нему. — Никто… — в отчаянии протянул слуга, опустив голову, будто снова осознав свою ненужность.       Когда же рыжий карлик пребывал в болезнях или имел какой другой недуг, я своего фаворита не тревожил. Лекарь докладывал мне всё.       Уж если бы я лишился своего фаворита, то со злости распустил бы полгарема за ненадобностью…       И когда же он становился вновь здоров и весел, держал его я в своих покоях целый день…

***

      Впервые рыжий карлик появился, когда мне кланялся он в ноги, просил простить ему долги: не помню, на что ему так сильно не хватало, но я решил, что все его долги прощу, если он станет в услужении, и будет у меня на побегушках: карлики хотя нерасторопны, но услужливы, а мне не помешал бы «мелкий служка».       Готовил мне мои покои, и наводил порядок в них. А также прибирал весь мусор за гаремом.       Он был слугой и им же остаётся.       Когда я ещё молод был и мой гарем был связан с моим телом, тогда наложниц вдоволь я имел… Сейчас, конечно, с возрастом я стал мудрее, уж точно не скромнее…       Одна строптивая и гордая хлестнула мне в лицо вино: я рассердился, я был в гневе. Ещё чуть-чуть и я бы отшвырнул её. Но вовремя вмешался карлик, что быстро пролитое вытирал.       Строптивицу прогнал я из своих покоев, а карлик суетливо прибирал, чтоб я не разозлился ещё более. — Чего ты возишься вокруг да около? А если б я здесь, прямо на твоих глазах предался страсти со своей наложницей, ты бы продолжил прибирать и мельтешить вокруг? — Я не подумал… прошу простить меня… — Хватит блеять! Ты напугал её своим уродским видом, и оттого она сопротивлялась! — Это моя вина, я понимаю, как я могу это исправить?! Сначала думал я прогнать его. Но вдруг подумал… — Этой ночью я лишился удовольствия, так что тебе придётся всё восполнить! — Н-но к-как?! — Ты ведь мужчина, а значит лучше знаешь, как ублажить мужчину, ведь судишь по себе. Поставь себя на место любой из тех наложниц и сделай так, как если б ты хотел, чтоб то же было и с тобой… — Но я урод, вы сами говорили, вас только разозлят мои… — Я долго должен ждать?!       Я скинул все одежды и сел на край своего ложа весьма вальяжно и подзывал к себе поближе.       Карлик смотрел с испугом и не мог понять. — Склонись над ним и дай в себя войти.       Карлик хотел метнуться прочь, но двери были заперты. — Прошу, уж лучше казнь, чем это! — Я всегда силой беру то, что не даётся мне само! Едва ли твоя смерть будет столь лёгкой, быстрой, если ты откажешь…       Карлик присмирел, покорно подошёл поближе. И сделал то, о чём я приказал:       Неловко, неумело, он всё пытался обхватить губами плоть. Пыхтел, плевался, но молчал… — Именно так бы ты хотел, чтоб ублажала тебя любая дева из моего гарема? — Нет… Я не умею, я не смогу, я не хочу… Я никогда не думал, что кто-то бы готов был предаться с карликом любви… Я никогда не мог себе того представить…       И тут же карлика схватил я, и, силясь в гневе не швырять, как тушу, уложил на своё ложе. — Снимай одежды!       Карлик мне повиновался. — Тогда веди себя сейчас как женщина, которая не смеет мне и прекословить. Я — властитель и я могу позволить себе всё. Никто не имеет власти надо мной, никто не сможет меня осудить!       Разгорячённый я от злости и откровений неказистого уродца, не сдерживая всех своих страстей, я примыкал к чужим губам и рвался внутрь.       Карлик моим порывам не сопротивлялся. Мгновением позже, он сам прильнул ко мне. А я, наоборот, отпрянул.       Я видел, как его руки ко мне потянулись, а я смотрел на него свысока, с презрением.       Он приоткрыл глаза, и встретившись с моим недобрым взглядом, уставил свой взор вниз. Как будто его пристыдили. — Ты мне солгал, сказав, что о таком ты никогда не помышлял: и после всех твоих отказов, ты льнёшь и млеешь, как если бы хотел и дальше «чувствовать» всё то, что делаю с тобой сейчас. Карлик не может произнести и слова. — К чему здесь стыд, когда ты сам желал, чтоб твой Властитель склонился к твоим рукам навстречу, когда они так вопрошали…       Себя я осуждал тогда и сам: как мог поддаться я порыву гнева и почти совокупиться с таким уродливым, ничтожным существом?       И существо само, которое противилось противоестественному действу изначально, внезапно приняло всё это, как само собой разумеющееся, будто в том не было противоречия и границ. Моя же цель была устрашить и наказать, унизить…       В эти покои вдохнули чувства взаимной страсти. Весьма немалые. А исходили они в ответ от карлика, «который никогда не мыслил о таком». — Убирайся из моих покоев, уродец! Хватит с тебя и этого. В следующий раз не появляйся, когда кто-то явится ко мне из моего гарема! Я не потреплю ещё одной оплошности! — да, я так и сказал этому карлику, что он уродец. Я хотел, чтобы он воспринял это всё как собственное унижение и наказание.       Но на самом деле я наказал себя: позволил себе плотские утехи с карликом, и тут же в них себе же отказал…       Наложницы гарема, что были посговорчивее и поуслужливее, ко мне тянулись сами, знали что мне нужно, давали то, что я хочу.       Всё шло, как было раньше.       Карлик тогда лишь появился, когда гарем ушёл, и нужно было навести порядок после моих «утех» с наложницами.       Карлик склонялся к каждой мелочёвке и подбирал. Он вытирал все пятна на столе, коврах…       Вот он уж подошёл и к ложу, чтоб простыни сменить. — Оставь на месте! — Но к-как же?! — Ты опять перечишь мне?! — В-вовсе нет, Властитель…        Я сам себе не верил: я думал удержать его подольше. Но вот причину вескую для этого придумать было сложно… — Я решил, что злобу не стоит вымещать на тех вещах, что дарят глазу радость: что вазы, что цветы, что все мои наложницы, — зачем нести потери в чём-то прекрасном, когда есть вещи весьма неказистые, простые, которые не жалко повредить? Те же горшки без надписей, хоть те же пыльные ковры… — Да, Владыка, — он был в смирении, но видимо не понимал на что я намекаю. — Наложницы были сегодня так ленивы, что я чуть не уснул от скуки. Они разозлили меня своим поведением: лежали неподвижно, едва ли ублажая мои страсти! — И ты, стоишь, вполне себе ничем непримечательный уродец. Тебе не привыкать, терпеть от меня злобу и остальные наказания. И вот сейчас, попав мне под руку, ты пострадаешь за созданий, которых я так берегу в гареме…       Я усадил карлика на себя. Вынудил поёрзать, а потом вошёл в него. Он крепко вцепился, боясь, что свалится на меня.       Пусть упирается мне в плечи, в силу его низкорослости ему можно дать поблажку.       Рыжая щетина виднеется на лице карлика.       Оттягиваю его чуть подальше за волосы на небольшом затылке (мне так хотелось их вдохнуть, хотя я знал, что не учую запахов восточных масел): уж слишком близко ко мне находился чужой рот. Едва ли в этот раз будет позволительным повторить то, что случилось в первый раз…       Да, можно, ведь мне, Властителю позволено всё, что не позволено другим! Зачем чинить препятствия себе же, когда речь идёт об удовольствии?!       Карлик самозабвенно льнёт ко мне, позабыв свой раболепный страх передо мной.       Мелковатая рыжая щетина карлика касается моего лица, едва ли он готов расцепиться с моими губами.        Все в моём гареме играли роль покорных или строптивых: настолько всё тоскливо и уныло. Теперь я начал понимать. Сейчас мне было с чем сравнить. К чему изгибы амфор, если сосуд пустой? Уж лучше в грубой мешковине иметь золото и прятать его ото всех…       Ни одна наложница ещё никогда не могла усмирить мои страсти. А этот карлик, который никогда не сможет сделать то же, с кем-либо другим, отдавался полностью, со всем чувством, что у него было внутри.

***

      Уже светает, скоро придёт весть о пополнении гарема, а мой карлик пытается по-тихому уйти из моих покоев, «чтобы не тревожить меня своим видом». Мои слова скорее сильно въелись в его память, но отпускать его я не имел желания, он нужен мне сейчас: — Ты разочаровал меня прошлой ночью, поэтому ты остаёшься в покоях и сегодня! — да, карлику пришлось покорно вернуться и лечь подле меня. — Я не потревожу вас своим видом уродства и тщедушия? — Если хорошо сможешь ублажить меня, не так, как вчера, то я смогу простить тебе твой вид уродства этим утром…       Карлик с рыжими по всему телу волосами седлает меня вновь и не торопится уйти. — Ты так медлителен, неужто хочешь, чтобы я с тобой провёл весь день, пока я не буду полностью доволен? — я был готов устроить праздный день и не выпускать своего фаворита из своего ложа, но карлики не долговечны, природа обошла их стороной не подарив ни красоты, ни крепкого здоровья. От остановки сердца они умрут скорее, чем я, если совсем уж стану глубоким стариком.

«Весь мой гарем не стоит твоих слёз, — пусть амфоры стоят на полках и пылятся дальше…»

The End