Лето

      Дилюк не любил лето. Во-первых, в таверне постоянно не хватало воздуха, днем — от удушающей жары, вечером — от потных тел, стоящих в очереди за вином, а во-вторых… Лето всегда навевало ненужные воспоминания. Когда-то ему было семнадцать — мягкие огни винокурни, бурчание Аделинды и ласковые касания родных рук. Сердце юного мастера в предвкушении замирало каждый раз, когда распускались первые цветы. И когда нежная весна в Монде переходила в жаркое лето, дыхание Дилюка замирало. Каждое лето на винокурне было особенным. И дело было — как уже после понял Дилюк, — совсем не в юном и наивном возрасте, или в родных стенах, — дело было в людях. Пока винокурня была под руководством Крепуса Рагнвиндра — все было иначе. Каждая комнатка и каждый закоулок жил. Винокурня жила. И ее работники вместе с ней. И, конечно, там был Кэйа. Едва ли каждое лето было бы таким волшебным без него. Это не было преувеличением, или лестью, или еще чем-то, кроме простой правды. Дилюк давно с ней смирился и свыкся — вся жизнь была бы другой без Кэйи. Кэйа и правда делал многие вещи особенными. Дилюк вспоминал — детские приключения, игры в пиратов, шутливые прятки от Аделинды и звонкий смех простых мальчишек. Дилюк вздыхал — сонное утро в сенях, робкие касания рук на балконе, когда в шуме приема их исчезновения не замечали, неловкий лепет и комплименты. Дилюк хмурился — долгожданное восемнадцатилетие, смерть отца на руках, опущенные ресницы некогда (почти) брата, безграничный холод повсюду. Дилюк не любит лето. Но и зимы на хребте не приносят ему удовольствия. Винокурня не сияет как прежде, а лицо Аделинды покрывают первые морщинки. Кэйа больше не рядом — не так, как раньше, в любом случае, — и отец уже никогда не даст совет, как все это исправить.       От невеселых размышлений хозяина таверны отрывает резких хлопок входной двери. Жара размывает реакцию и зрение. Но синие волосы мозг выхватывает моментально, будто всегда ждет появления их владельца. Дилюк мотает головой, пытаясь сосредоточиться на Кэйе, стоящем перед ним. Но замирает. Вместо привычного образа раскованного рыцаря (слишком развязного, на вкус Дилюка), он одет иначе. Впрочем, это же Кэйа — костюм все-таки подчеркивает то, насколько хорошо сложен капитан. Но наряд — не то, на чем надолго задерживает внимание Дилюк. Все дело в глазах. Глаза Кэйи — точнее, тот, что не скрыт привычной повязкой, — сияют, как настоящие звездочки. Искрятся настолько, что Дилюк снова невольно проваливается в свои семнадцать — наивность, смешанная с первыми чувствами.       Дилюк влюблен в Кэйю так долго, что говорить, кажется, стыдно. Ему тринадцать, когда щеки впервые алеют от шутливых комплиментов. Ему пятнадцать, и дни, проведенные у Сидрового озера, в играх и обьятьях, кажутся самыми лучшими в жизни. Ему семнадцать, и сердце стучит как бешеное, а слова сбиваются в неуверенное «ты мне нравишься». Ему восемнадцать, и жизнь резко меняется, отрезая теплое прошлое и приобретая темные краски. Ему девятнадцать, и двадцать, и голова забита местью настолько, что едва ли там хватает места для любви. Ему двадцать один, и агония врагов отрезвляет, а тоска по дому усиливается. Ему двадцать два, и прежние чувства волной захлестывают, стоит лишь вернуться в Мондштадт и увидеть изменившегося Кэйю. Ему двадцать три и… — Доброго дня, господин Дилюк, — улыбка Кэйи для него всегда особенная, пропитанная мягкой тоской по прошлому. Дилюк больше не огрызается на него, как раненый зверь, не боится чувствовать, не желает прятаться. — И вам, капитан, — это больше не сухая формальность. Это легкая улыбка, немного спрятанная в уголках губ и наклоне головы. Это и «я рад тебя видеть» и «я успел заскучать» в одном нежном взгляде. Кэйа привычно усаживается за барную стойку, и, не в силах сдержать счастливого смешка, начинает рассказ. Дилюк удивляется и волшебному письму-приглашению, и умиляется от непоседливости Кли, и внимательно вслушивается в историю Идии. Эти своеобразные посиделки в разгар душного летнего дня так щемят светлым прошлым, и образ взрослого капитана кавалерии смешивается с непоседливым и игривым мальчишкой, любящим пиратов и сказки. Дилюк искренне восхищается маленькой постановкой, и добродушно смеется над впечатлительной Паймон, и радуется, что летняя сказка Кли исполнилась. Дилюк не отводит, нет, просто не может отвести глаз от Кэйи — такого счастливого и довольного, такого будто снова семнадцатилетнего, с шутливыми планами и большими мечтами. — Не жалеете, что пропустили столько всего, мастер? — интересуется Кэйа, продолжая сверкать в полумраке таверны с закрытыми ставнями. Дилюк жалеет, что не может проводить все свое время рядом с Кэйей, рука об руку, как раньше. Жалеет, что не может разбудить его рано утром и улечься рядом, под предлогом дурных снов. Жалеет, что не может схватить за руку и убежать в Спрингвейл, чтобы половить там рыбу или попытать удачу в охоте. Жалеет, что потерял так много времени, гоняясь за возмездием, считая, что оно может вылечить раны. Но это никогда не было подвластно мести. Только любви.       И Дилюк знает, что делает, когда вместо ответа тянется к капитану кавалерии, немного неловко хватаясь за чужое плечо. Кэйа замирает, скорее застывает, полностью захваченный врасплох. Это выглядит не романтично, не так, как напишут в книгах или покажут в постановках, не так, как описывала Джинн, мечтательно смотря куда-то в потолок. Это просто, ну, они — выросшие вместе, знающие друг о друге все, начиная от глупых привычек и заканчивая сокровенными чаяниями. Дилюк тянется к Кэйе, и тот, отмерев, тянется в ответ. Поцелуй не длится долго, не заполнен тяжелым дыханием и безграничной жаждой. В их поцелуе нет страсти, о которой слагают баллады, нет дерзости и игривости, только мягкие касания губ и непроизвольно расплывающаяся глупая улыбка Кэйи. В их поцелуе любовь, пронесенная обеими с детским трепетом через все эти года. Кэйа отстраняется первым, и светится, кажется, еще сильнее. Дилюк прячет раскрасневшиеся щеки за рукавом формы, но не в силах отвести от капитана взор. — Знаешь о чем я действительно жалею? — спрашивает мастер, когда молчание непривычно затягивается и грозится перейти в неловкое. Кэйа с почти что детским любопытством моргает, и от этого простого жеста Дилюк почему-то чувствует такую глупую радость, что одергивает себя. Лето действительно навевает воспоминания. Но сегодня Дилюк выбирает наконец перестать утопать в прошлом, пусть и в таком прекрасном. Он делает шаг в будущее, неуверенный и робкий, но все еще шаг. В конце концов, ему двадцать три и Кэйа снова рядом с ним. — О том, что не поцеловал тебя раньше.