Перо Маат

В голове пусто до звона, до шума крови в ушах. Его тело — обычно мягкое, с четвертью лени и третью лукавства, — теперь слеплено из рефлексов. Нужные действия выучены и доведены до автоматизма. Он знает свое дело. Он спасёт ее. Никого не спас, но её... пусть хоть Нил выйдет из берегов, пусть Боги сойдут на землю и взвесят мир на Страшном суде — она будет жива. Его мольбами, его стараниями, его руками. Руки Ливия липкие от жары, страха и тяжести тела, повисшего на них. Голова Эвы запрокинута, и он старается поменьше смотреть на её лицо, так непривычно лишенное красок, эмоций и жизни. Однако взгляд касается губ — губ, в которые он был влюблен, которые улыбались ему иначе, чем другим, которые теперь запеклись и приобрели землистый оттенок — и в горле застревает ком. Хворь ещё никогда не подбиралась к лекарю так близко. Ещё никогда не претендовала на то, что ему дорого. Он не уступит. — Держись, Эви, — в его голосе нежность мешается с решимостью. Он добавляет еле слышно и повторяет все тише заевшую мантру: — Я прошу тебя, держись, птичка. Ливий сам на себя не похож. Женщины в поселении судачат о резкой смене его всегда миролюбивого настроя. Некоторые из них разочарованы, что обаятельная улыбка лекаря померкла, стоило сумасбродной девчонке подцепить хворь. Эвтиде почти не сочувствуют. Рядом крутится Феоноя и театрально причитает, исключительно из желания быть поближе к Ливию. Он рушит её надежды парой слов. — Уберись с дороги. Голос его походит на утробный рык. Загнанный, горящий взгляд вселяет страх. Больше никто не путается под ногами, когда эпистат разгоняет зевак — не из любви к Эвтиде, разумеется. Его заботит безопасность и необходимость избежать эпидемии. Ливию нет до всего этого дела. Толковый обеспокоенный парень — Исман — не задаёт лишних вопросов. Выяснив, что главному лекарю нужна кадка воды и льняные тряпицы, торопится и уводит за собой одногруппников Эвтиды. Их имен Ливий сейчас не помнит. Не различает лиц. Женщины за вечерней работой невзначай роняют сомнения касательно того, куда Эвтида сунула нос на этот раз, что это обернулось для неё так плачевно. «Якшалась с кем попало по ночам», — выносят свой приговор и переходят к обсуждению скисшего молока и знойной погоды. Горе Ливия для них — просто сплетня. «Кем попало по ночам» был Ливий.

Тогда

Ему нравилось с ней говорить. Нравилось, как она спорит с ним из чистого упрямства; как пытается обвести вокруг пальца, а он научился не просто видеть насквозь (этого мало) — понимать её. Ливию нравилось добиваться доверия, видеть её настоящую. Иголками внутрь. Ей нравился он. Не сразу, конечно. Дикая, неприкаянная кошка делает осторожные шаги на сближение. Эвтида ещё осторожнее. Постепенно их ночные встречи из забавы переросли в нужду. Это пугало. — Твоё сердце легче пера? — Эва вдруг подала голос после возникшей паузы в разговоре. Они уже несколько минут брели в уютном молчании по берегу реки, что связала их. Она знала, что в Македонии иная вера, но Ливий понял вопрос. Нил спал: спали его спокойные тёмные воды, утопив отражение луны и крепко сцепленных рук; спали тростники и травы, сонным шелестом скрадывая звук шагов; не плескалась на воде рыба, не охотился в зарослях хищник. Не спала лишь ночная птица — её тревожный крик расколол тишину — и Эвтида с Ливием. Одни во всем мире. Она ждала ответа. Не глумилась и не юлила. Смущалась своего наивного вопроса, детской открытости, уязвимости. Не любила этого, стеснялась. Обуздала желание вновь обрасти шипами, язвить и ерничать. Осознанная близость. Ливий видел её нагой и прежде. Но сегодня Эвтида обнажала душу. Сбрасывала свой панцирь. — Зависит от того, что делает его тяжелее, — губы Ливия тронула хитрая улыбка. Он привычно втягивал Эву в неоднозначный спор, запутывал. Выводил на откровенность. — Грехи, конечно. — Грех — слишком размытое понятие. Ложь — тоже грех. Но мы обманываем себя даже чаще, чем других. Как быть, Эви? Прищуренные глаза и ухмылка выдали в мужчине сытого лиса. Эва в задумчивости приоткрыла рот и нахмурилась, но через мгновение просто приблизилась и ткнула его пальцем в ямочку на щеке. Чтобы не зазнавался. — Не перекладывай на меня труд Богов, — прошептала почти в самые губы. Эвтида провела ладонью по животу Ливия, ловя дрожание его ресниц. Знала его тело, выучила язык движений. Настойчиво повторила вопрос: — Твоё сердце легче пера? — Когда так делаешь...— Ливий запнулся, подбирая заново слова. Цепкие руки Эвы не помогали мыслям. Те расползлись прытко, точно жуки. — С тобой на сердце легко так, что Страшный суд не страшен. Но нам пока ни к чему о нем думать. «Нам» Сорвался на откровенность сам. Эва, не стараясь, обвела вокруг пальца. Ливий не жалел. Признание вырвалось легко, красиво... страшно. Он умел плести слова и интриги, Эвтида знала это. Умел пустить пыль в глаза, обворожить и пленить. Эва остолбенела, пока Ливий прятал улыбку у неё за шеей, спускаясь поцелуями к ключицам. Почувствовала себя маленькой девочкой, играющей во взрослые игры. Испугалась. В её честь ещё никогда не бросали такую звенящую наглость небесам. Казалось, Ливий смеётся эпистату, всей Эннеаде и смерти в лицо. Он достаточно своеволен или достаточно безрассуден для этого. Или достаточно влюблен. Эву одолело смятение, и он почувствовал это. Когда она отстранилась и зашла по щиколотки в воду, пачкаясь в речном иле, не стал удерживать. В темноте не видел, как румянец залил её щеки. Её сердце отяжелело от мыслей. Страх наполнил чашу весов, и она склонилась. — Вот глупый... — шёпот скорее нежный, чем осуждающий. — Твои слова ранят в самое сердце. Скажи, Эме, что делает Анубис, если сердце разбито, и его нельзя положить на весы? Эва услышала в голосе Ливия сглаживающую улыбку и повседневное лукавство. Услышала, как они угасли, когда он понял. Поняла и она. Вмиг обросла шипами и спряталась в свою скорлупу. Шаг вперёд — два шага назад. — Эме? — её голос спокоен, профиль подсвечен белым мерцанием луны, когда она слегка повернулась навстречу. — Исман... за работой о тебе вспоминает. Слышу часто, приелось вот. Красиво, — зачем-то добавил Ливий. Его голос лишён красок, но не тепла. Знал, что не готова. Напугал. — Быть может, Исман ещё что-то тебе разболтал? За работой. Язвительность отравила воздух, затмила здравый ум и нежность к Ливию. Эвтида защищалась, нападая первой. Знала, что выдать её секреты — последнее, что сделает Исман. Человека роднее у неё не было. Знала и злилась — на Ливия, на себя. «Эме» — это что-то настолько личное, интимное до безумия, а она так давно не открывалась людям... избегать близости стало ее рутиной. Ливий понимал её. По-своему, имея иной опыт за плечами, но понимал. Он вместо оправданий коснулся плеча Эвы, опровергая подозрения. Посмотрел мягко, знакомые искры запрыгали в глубине зрачков. На губах улыбка, которой можно простить все на свете. А Эвтида сделала третий шаг назад. — Не произноси слов, значения которых не знаешь. Его Эви стала Эвтидой, птичка обратилась в ястреба, а Эме для него вообще не существовала.

Сейчас

«Нам пока ни к чему думать о Страшном суде» Ливий оказался слишком смел и нагл для подобных заявлений. Эвтида лежит на кушетке в доме, отведённом под лекарские нужды. Ливий не впускает никого внутрь, закрылся с ней и лелеет свою боль. Стирает влажной ветошью холодную испарину с её лба, щёк, рук. Стирает свои прикосновения. В воздухе туманная завеса, едкий запах подожженных лекарственных трав забивается комьями в лёгкие. А Ливию все равно пахнет болезнью, жаром и слабостью. Он словно в бреду вместе с ней. В комнате темно, тихо и душно. Эвтида дышит тяжело и прерывисто. Ее веки подрагивают, словно она вот-вот очнется от кошмара, поднимется и засмеется с такого глупого выражения лица Ливия. Но она не поднимается. Ливию кажется, что жар от сальных свечей сейчас сожжет его. С его тела тоже катится пот. Волосы взмокли и лезут в глаза, мешая измельчать в ступке травы. Время уходит сквозь его длинные изящные пальцы. Когда он подносит чашу с вязкой смесью к кушетке и опускается на колени рядом, тонкая рука Эвтиды взмывает вверх и хватает его за запястье. Чашка переворачивается с глухим стуком. Эва смотрит на него в упор, в её глазах болезненный, угасающий блеск. Ливий сетует на несправедливость судьбы. — Эви... Она притягивает его поближе — не может приподняться сама — мажет губами по краю уха, перебирает волосы на затылке Ливия. Обнимает. Прощается? Мужчина закрывает глаза, не в силах видеть её изможденное обессиленное тело, исхудавшие руки, тусклые спутанные волосы. Запоминает её прикосновения навсегда. С удивлением слышит шёпот. — С тобой мне тоже было легко... — слова даются сложно, она делает паузу, чтобы отдышаться. — Я не праведный человек, но с тобой моё сердце легче страусиного пера. Поэтому мне не страшно сейчас. Оно точно легче... Амт меня не достать... — её речь становится несвязной, голос тает, но в нем слышится тепло спокойной улыбки. Ливий замирает, баюкая её в своих руках, пряча от враждебного мира и хвори. Время начинает тянуться медленно, как мед или патока. Последнее, что он едва различает из уст Эвтиды, заставляет Ливия сжать в кулаках льняную простынь от боли. Его душат чувства. Она шепчет ему второе имя. Осознанная близость. Сотня шагов вперёд. Доверие, которое громче всяких обетов и клятв. Вверенное сердце. Ливию становится понятно, почему именно Эме. Ему все становится понятно. Его сердце тяжёлое, словно булыжник.