Мир, видевший Огонь

Раненный в самое сердце дракон опускался на дно озера. Он взирал на то, как над ним смыкаются воды, и как слои озера становятся всё темнее и темнее. Пару минут назад, бившись в агонии он ещё пытался вырваться на поверхность, смешавая слои озёрных вод. Сейчас у него просто не осталось сил. Осталась только боль. Он смотрел сквозь толщу воды на Одинокую Гору и на руины озерного города, продолжавшего разрушаться от его пламени. Смауг Золотой, Смауг Прекрасный закрыл свои глаза, думая, что так его путь наконец закончится. Больно. Безумно больно. Он вообще должен уже перестать чувствовать что-либо и умереть, но боль не уходила. Смауг открыл глаза. Но воды над собой не обнаружил. Как и Одинокую Гору. Дракон огляделся – даже если его тело вынесло из озера одним из притоков, вынесло его в очень странное место: змей никогда раньше не видел таких больших деревьев. Тогда Дракон оглядел себя, но увидел лишь человеческое тело. То тело, которое при желании возвращал себе, как и многие другие драконы – ведь даже если они были рождены двумя драконами, высижены из яйца – они всегда оставались людьми или же потомками людей или гномов, пораженных и искаженных драконьим недугом. Но Смауг помнил, что перед тем, как он умирал, он не превращался в человека. Он в принципе не любил эту форму – ведь в ней у него не было его прекрасной, богато украшенной чешуи. Смауг был тщеславен, и даже то, что плотность и крепость его кожи не уступала его чешуе, рисунок своих пор он не мог украсить золотом и драгоценностями. Поэтому форму человека он считал убогой. А ещё, так как по законам сохранения массы и энергии, количество его костей не менялось – и его исчезнувшие крылья были вплавлены в его спину. Мелкие кости даже могли прерываться и впиваться в мышцы и это было больно. Но самым большим неудобством была огненная железа – она тоже сохранялась. И даже могла вырабатывать огонь. Хотя больше вырабатывала боль в горле и раздражение слизистой. Но при желании, он всё ещё мог выдыхать огонь. А ещё, его ощущения просто кричали о том, что мир изменился: в нем стало меньше магии, и она стала другой. Несколько более тёмной, что-ли? Итак, Смауг решил оглядеться в новом мире, прежде чем делать выводы. Он остался в чаще леса, хотя и видел дороги, ведущие к другим разумным существам. Но человек без одежды, знания языка и норм морали вызывал бы вопросы. Драконо-человек нашёл место для ночлега – корни старого, раскидистого дуба годами подмывало дождями, вымывая почву, в результате чего сейчас под деревом была полость, а у него было подобие землянки. И Смауг стал ждать и собирать информацию. Сначала, он выходил только ночью, чтобы никого не встретить. И исследовал местность. После того, как он нашёл несколько деревень, и наворовал с бельевых верёвок себе одежду, он смог выходить и днём. Дракон может спать годами, если ему скучно. Но в человеческой форме, ему нужно меньше времени для сна. Да и вообще, дракон может спать короткими интервалами в течении дня, и потому сохранять свою бодрость. И за счёт этой особенности, Смауг выходил по ночам. Изредка, встречая мелкие торговые караваны, слушал их речи и учил языки, что не были похожи на знакомые ему наречия двуногих. Ни эльфы, ни гномы, ни люди так не говорили. Он продолжал оставаться в тени и подслушивал разговоры караванщиков, сельчан и горожан. И многие слова сходились в одном – люди говорили о посевных, о ценах, о гремящих где-то войнах. О морах, о вере, которая защищает от язв и болезней и о ведьмах, которые их насылают. О последних говорили часто. Как и о Службе, которая должна была держать их под контролем. И в его голове начал создаваться план – как ему, учитывая новые реалии мира,можно вернуть хоть часть своего золота. Он должен войти в эту контролирующую организацию, стать одним из её руководителей, чтобы его слово было непререкаемым, и тогда уже, проводить расследования в богатых землях, у господ и госпожей, которые, будут готовы отдать ему что угодно, лишь бы расследование прекратилось в пользу сохранения им жизни. И он вошел в эту службу, и смог даже сделать взнос, благодаря которому и получил статус обнищавшего из-за чумы дворянина. Этот статус и стал его легендой – ведьма прокляла его людей, и он остался один, и так как некому было возделывать землю в его деревне, он ушел в наемники. И услышав о наборе в инквизицию и пройдя необходимые испытания поступил в её рядовые сотрудники,чтобы хоть так отомстить злу за своё прошлое и своих людей. Смауг делал вид, что честно работает и трудится на благо. Но вскоре, ему это надоело. И тогда ему пришла в голову идея – он сотворит чудо, вместе с кем-то, кто может его повысить. Нужно лишь уговорить этого кого-то помолиться вместе с ним, а уже далее, Смауг внушит драконьей магией, что еще осталась у него, исцеление, или зацепку в следствии или покаяние ведьмы. Ну или сразу, грубо внушить повысить его кому-то из власть имущих. И так, медленно но верно, Смауг Золотой, которого теперь звали братом Симеоном, успешно двигался к своей цели. Со временем, его начали безумно уважать среди братии, ибо из-за особенностей драконьей анатомии он был прославлен как такой ревнитель благочестия, дошедший до самооскопления. А работа огненной железы в его горле, из-за которой он кашлял и терял голос – как мучения от ангела тьмы, что заставляет его, ревностного молитвенника страдать и молчать. Сложенные кости и мышцы его крыльев говорили о сутулости и смирении, с которой он старался затеряться среди братии. Однажды он слушал о деле одного монаха, беженца с ныне проклятого Востока. Когда-то, тот был женат, там, на востоке. Растил сына, потом бежал на запад, чтобы жить под защитой христианских владык, и здесь же наконец смог поступить в монастырь. Где у него всё пошло не так: из-за того, что он пререкался с другими братиями монастыря, мог дать свою, вольную трактовку Писания, как монахам так и мирянам – хотя он не смог заплатить пошлину дворянства при поступлении в монастырь, что говорило о том, что он вовсе не ученый и не дворянин, да и вряд ли он в глаза видел Святые Книги, не то уж, что когда-то их читал на своем родном языке, каким бы он ни был. Но самый главный вопрос поставленный к брату Иоанну ‐ именно так его звали, были его чудеса. Чудеса, дарованные ему, неграмотному беженцу-южанину, который только и годился на то, чтобы работать в коровнике. Его коровы были здоровее прочих, и за год, что он работал, ни одна из них не выкинула теленка. И один селянин, который пас рядом с монастырским стадом рассказывал, что кривого теленка, которого на выгуле родила его корова, брат Иоанн распрямил с молитвой, ничего ему не повредив – теленок радостно бегает, как будто и не рождался с уродством. Да и сама братия видела однажды, как брат Иоанн после покоса, повесил свою рясу на солнечный луч. Они доложили об этом игумену, но сам намесник не отрицал возможности того, что им просто показалось. Братия монастыря, может из зависти, а может из ревности о чистоте веры и истинности – она передала старика-южанина инквизиции, Симеону в частности, чтобы он и решил вопрос о ереси. Симеон и не собирался особо думать над толкованиями и чудесами Иоанна. Ему было проще дать вердикт "виновен" и отправиться дальше, однако ради одних лишь приличий нужно было провести дознание. И войдя в камеру к еретику, Симеон был озадачен сильнее, ибо его приветствовали словами: – Иди отсюда, сатана, – Иоанн произнес это глядя ему в глаза, и Симеон, то есть Смауг, понял, что тот видит его истинный облик, – Здесь ты ничего не обрящешь. Я не поклонюсь тебе. Когда минутное замешательство спало, Смауг пришел в себя: – Как же вы поняли, что я сатана? – Глаза. Глаза твои змеевы, что говорит либо о том что ты одержимый, либо о том, что ты и есть явление демона. Впервые, за всю его жизнь в изменившемся мире, кто-то видел его искаженную сущность: драконы, не были созданы Богом. Их создала древняя, злобная воля из разумных народов – гномов, эльфов и людей. Злобная воля меняла их души, пока их тела не становились под стать новой душе. Смауг не был превращен таким образом, он потомок тех, кого мучили, пытали и искажали в клетках, пока их сердца не покрылись чешуей. И первый кто это увидел и об этом заговорил, был монах-еретик из коровника. Смауг сдержал себя – он хотел и страстно желал узреть в этом мире настоящую святость, но он помнил, что потомок других разумных народов, так же наделённых магией, как и драконы, сможет увидеть его истинный облик. И он видел много таких людей, в чьих жилах течет смешанная кровь, и кого судили только за их происхождение. – Возможно вы и правы, однако же судить буду я вас, а не вы меня, – ответил он старику, – и в моей власти прекратить вашу жизнь завтра же. – Пусть будет так, – спокойно ответил старый монах, – я видел многое и сделал многое, мне есть в чем каяться. Пусть уж лучше Господь пошлет ко мне Своего ангела смерти, что острым ножом вынет мою душу, чем я останусь здесь дальше и нагрешу больше. Старик не обвинял своих братьев по вере, и даже подвергших его суду и осуждению из зависти он не оскорблял. Смауг не дал точного вердикта в ту ночь о Иоанне, и подал прошение об увеличении числа дознаний. Смауг встречался с ним каждый день, мало-помаулу выуживая прошлое Иоанна – и к концу периода дознания он уже был убежден, что брат Иоанн – настоящий святой. Иоанн был ребенком, когда решил посвятить себя Богу. И с самой юности, он слушая богослужение заучивал его наизусть, как и иные молитвы, жития и само Евангелие. Но он был единственным сыном вдовицы, и настоятель братии в ближайшей к нему пустыни отказал ему, со словами, что должна на монашеский путь его благословить мать. Мать была против. Иоанн был безутешен, и начал жить как монах в миру, постился, сбегал в пустынные места, где горько плакал и молился о вразумлении своей матери. Матери его все начали говорить, что сын её помрачился умом, но и тогда она не переменила своего решения – ей был сон, когда-то давно, в котором у неё был внук. И она была уверена в том, что это то будущее, что должно быть. Иоанн же продолжал жить так – ведь он верил, что всякий постриг в монашество – как печать на человеке, и нет разницы – какой наместник благословил тебя – хороший он или плохой. Ибо и у султанов есть золотые перстни, серебряные и медные – но все они оставляют один и тот же оттиск. И если оттиск не оставлен одним перстнем Господа, то его не оставит и другой. В то время, жила в том же городе девушка, работавшая на гостинном дворе. И так получилось, что понесла она от погонщика одного из караванов, а мужа не имела. И когда дальше скрывать свою тягость не смогла, она отправилась к правителю города прежде, чем её побьют камнями за любодеяние. И чтобы сберечь свою жизнь, назвала отцом ребенка Иоанна, который разыграл помрачение ума, лишь бы не жениться на ней. Правитель рассердился, и послал людей за Иоанном, которому и присудили скрыть сей позор и жениться на девушке. Она родила в срок сына. Мать же Иоанна, признала внука, и дала ему имя Яков, но не признала невестку, которая вскоре умерла. Иоанн растил Якова, и даже после смерти своей матери он не смог уйти в монастырь – не воспитав юношу. Когда же ужесточились армейские законы, и сына Иоанна должны были призвать в армию султана, чтобы они били и убивали своих же братьев и сестер по вере – Иоанн с сыном бежали. И, ступив на запад и женив Якова, Иоанн решил исполнить своё давнишнее желание и уйти в монастырь. И пусть приняли его лишь в коровник, ведь сам Иоанн жаждал истинно служить Богу на любом месте, куда его определят: поставили его над животными, и хорошо, незачем рваться ему в священническое монашество. Однако же молитва, и выученное богослужение и знание текстов не давало ему молча присутствовать и слышать, как торжественное, святое богослужение обрывается, запинается и читается не так, как следовало бы. Он молчал, ибо не его ума делать замечания, но после, чтобы истинное богослужение хоть как-то звучало, начал сам его тихо шептать, пристствуя в храме. Перед глазами дознавателя Симеона было множество невиновных, которых отправляли на суд просто потому, что могли. Были девушки, которых обвиняли люди, надругавшиеся над ними, чтобы их самих не осудили в прелюбодеянии. Были потомки гномов, хоббитов или даже синдар – которые просто сами по себе замечали чуть больше чем обычные люди, за что и страдали. Но он не вмешивался, и его приговоры никогда никого не оправдывали. А тут ему захотелось отпустить старика. Но механизм, что жаждал его крови был уже пущен в ход, и остановить его шестерни одним лишь оправдательным вердиктом Симеону-Смаугу не удалось. И даже когда он подключил свой статус святого, а после и драконью магию внушения – ничего не получалось. Ведь и ему завидовали, и с ним враждовали. А внушить людям, с кем ты не был знаком и которых никогда не видел, но в чьих руках было ходатайство игумена монастыря, оправившего под суд Священной Инквизиции Иоанна – он не мог. Тогда он решил просто отпустить Иоанна, и ночью, пробравшись к темнице, раскрыл двери камеры. Иоанн, проснувшийся от его шагов сел, и посмотрел на него. – Беги, – ответил ему Смауг, – завтра тебя казнят. Старик, глядя в пол, усмехнулся, а после перевел взор в глаза Смауга: – Я знаю, что когда Бог отдает приказ, то даже дьявол повинуется, – сказал он, – но я не приму таких подачек от демона. Пусть уж лучше меня казнят, чем мне снова скитаться и скрываться... Тем более, что я приметен – не так много здесь стариков с моей речью и повадками. Я не затеряюсь среди своих, как Петр. Меня всё равно найдут и казнят. – Ты можешь бежать на северо-восток, там где люди твоей веры так же свободны, как и здесь, – сказал ему Смауг. – Я не дойду до северо-востока, я стар, и хожу уже медленно, а найти меня просто, – ответил Иоанн, – да и что тебе в моей жизни? Почему ты хочешь, чтобы я бежал, как мышь? Смауг не мог сформулировать – почему он хочет побега Иоанна, и потому молчал, а старик трактовал это по-своему: – Потому, что ты демон, и хочешь украсть у меня венец мученика. Иди, брат Симеон, и спи спокойно... – Я хочу, чтобы ты жил, потому что ты увидел кто я, и можешь увидеть это в других... Иоанн рассмеялся: – И что толку, что я увидел? Ты от этого раскаялся и перестал быть сатаной? – Мне не в чем каяться, – прорычал Смауг, – я таким рождён. – Люди рождаются у разных родителей и с разными способностями, но все они равны перед Отцом своим – ибо, если у нас у всех один Отец, то все мы братья, и все равны. – Все равны, но кто-то ровнее, – хмыкнул Смауг. – Было у одного отца двенадцать сыновей. Один сын сбежал от отца, но другие сыновья сами нашли ему замену – беспризорника, которого отец забрал к себе и сделал двенадцатым. Но дети одного сына по крови могут быть детьми другого сына по Духу. Смауг же просто закатил глаза: – Мне не в чем каяться, и не у кого наследовать. Иоанн знаком указал ему наклониться к себе, и тихо сказал: – Тогда наследуй от меня. И утром следующего дня, Смауг смотрел на промасленный хворост и дрова. Он смотрел, как привязывали Иоанна и как разводили огонь. И когда хворост разгорелся и пламя поглотило всё, только тогда Смауг вдруг понял, что он впервые увидел Огонь. А может быть, Огонь впервые беспощадно сожрал что-то, что было дорого дракону. Ведь золото под его дыханием лишь плавилось, а все города, что он сжигал – там не было никого, кто был бы ему интересен или дорог. А люди, горевшие в его пламени ведь тоже, были кому-то дороги. И о них тоже могли плакать так, как сейчас Смауг – он не плакал, не мог себе позволить, но в его глазах и горле стояли слёзы. И лишь спустя несколько дней, Смауг вдруг обнаружил, что огненная железа больше не беспокоит его – и тогда же, глядя на свое отражение в воде, он впервые увидел свои глаза – обычные, человеческие глаза. И Смауг смеялся. Долго смеялся, сумев наконец выпрямиться, ибо и крыльев у него больше не было. И бежал. Ведь человеку чужды ценности дракона – да и нечего делать человеку на посту драконьей службы.