Перевёрнутый Альгиз

      На закате дня зимнего солнцестояния, в ночь праздника Йоль Генрих был за оградой берлинского кладбища Инвалиденфридхоф.       Комья мёрзлой земли, слетавшие с лопаты, падали в белый снег и тонули в нём, и траектории их падения можно было проследить по глубоким следам на нетронутом до этого снежном покрове. Но вот лопата споткнулась об нечто крупное и металлическое.       Ещё немного подкопав его, Генрих негнущимися от мороза пальцами поднял к глазам покрывшейся ржавой коркой штальхельм. Да, он лежал на крышке гроба в день похорон… Значит, он уже близко.       Когда гроб можно было достать, Генрих разогнулся и вытер пот со лба.       Выбравшись из могилы, он троекратно очертил её в круг. — Да будет сокрыто это место от взора норн, — начал он творить подготовительные заклятья, — да будет отделено от Прошлого, Настоящего и Будущего… — Да будет незримо для взора Отца, Сына и Святого духа…- он расставил по внутреннему кругу тринадцать чёрных свечей. Взяв два осколка кремня, он пошёл по кругу против солнца, вышибая над каждой свечой колкие искры. — …за пламенем адских недр! — чёрный чародей ударил камни над последней свечой, и вместе с ней вспыхнуло ярким оранжевым пламенем два других оградительных кольца. Генрих снова спустился в яму, сдёрнул истлевший партийный стяг, укрывавший гроб…       Он сам не знал, как ему удалось выволочь гроб на поверхность. Подгнившие доски скользили в руках, оставляя на ноющих от лопаты руках острое крошево лака и краски, в узкой яме невозможно было развернутся, земля сыпалась на ноги, а из-за сбившегося дыхания ледяной воздух скрёб по разгорячённому горлу особенно болезненно. Гроб был до ужаса громоздкий, и Генриху казалось, что он так и умрёт здесь, в этой яме, но не вытащит его наружу.       Тем не менее, он это сделал. А после три минуты он сидел в снегу, пытаясь прийти в себя.       Теперь настало время непосредственно приступить к обряду. У Генриха дрожали руки, усилием воли он если и не унял дрожь до конца, то умерил её силу. Из принесённого вещь-мешка он достал чашу: она была не так уж велика, но тяжела из-за стакана, выточенного из цельного куска алого агата, на котором плясали отсветы пламени. Витиеватые золотые ручки и ножка работы древних мастеров сдержанно мерцали, покрытые патиной веков. — Тот, кто хочет повернуть время вспять, — начал маг нараспев, — пускай добудет истинный Святой Грааль, с ним явиться к могиле в ночь, когда мрак зимний побеждает свет, в нём смешает три ингредиента…       Из холщового мешочка в чашу он высыпал серо-пепельный, стёртый в пыль порошок. Частички его, разлетаясь, походили на полупрозрачный сизый дымок. — Мандрагоры сушёные корни, что целебными свойствами славна…       Маг взял в левую руку свой кинжал. — … замешанные на крови того, — первый надрез окрасил алым руку ниже запястья, — кто любил и любит более жизни, крови, отданной добровольно…       Ещё два надреза поперёк вен — вот уже на руке Генриха в такт пульсу кровоточила руна жизни Альгиз. Он приложил к ране клинок и смотрел, как по готическим буквам девиза бежала тонкая струйка.       Нацедив полный кубок, он перевязал руку каким-то шнуром — лишь бы не отвлекало и не капало на одежду. Зелье же неторопливо бурлило и пенилось по краям.       Генрих снял с шеи серебряную цепочку, на которой висело кольцо с Мёртвой головой. На его пальце было такое же, но снятое с цепочки отличалось двумя чертами: оно было чуть больше, а на внутренней стороне темнела гравировка "S. lb. Heydrich". -... и та вещь, что множество лет была при умершем и столь пропиталась духом его, что сошла бы за часть его самого.       Кольцо кануло в жидкость и с шипением растворилась в ней, подарив зелью серебристое мерцание.       Теперь предстояло самое страшное. Открыть гроб. Увидеть, что осталось от когда-то самого дорогого ему человека.       Он смутно помнил Гейдриха в день похорон. Слишком всё было суетно, шумно и сутолочно, да и сознание отказывалось принимать происходящее как реальность. Помнится, его захлестнул бесконечный поток телеграмм с соболезнованиями «Ах, какой был полицейский! Какой сотрудник! Какой организатор!». Уже третьего сочувствующего Генрих хотел придушить лично, потому что всё эти слова были совершенно не о том. Незаменимых на должность не было. Но для Генриха речь шла не о должности.       Первые пару недель после его смерти он ходил как тяжелоконтуженный, а от похорон осталось только два впечатления: фраза фюрера «человек с железным сердцем» и общий образ безжизненной красоты и мрачного величия покойного. «Зигфрид на смертном ложе, — сверкнула тогда в его мозгу яркая ассоциация, — Зигфрид убиенный…»       Что от него осталось спустя три года и не кого, а что он сейчас увидит?.. Нет, он не хотел этого знать, но воображение без его позволения рисовало картины с ужасающими подробностями. Желудок Генриха будто сжали ледяные пальцы. Ладони его лежали на крышке гроба, а сам он, собираясь с духом, застыл, подняв глаза ввысь и прося у мглистого неба ниспослать ему решимости.       Холод резал лёгкие, а руки, как ему показалось, вмерзали, врастали в дубовую доску со слоящимся, пошедшим от сырости пузырями чёрным лаком. Он опустил глаза и заметил, что кубок клубится уже не так густо, как раньше.       «Времени больше нет,» — решил Генрих и с трудом, — неизвестно, то ли доски были столь тяжёлыми, то ли руки его совсем ослабли, — сдвинул крышку. Ещё труднее было опустить глаза.       «Это не может быть Рейнхард!..» — была первая мысль. Ведь лежащий на сгнившей бархатной обивке грязно-желтоватый скелет не имел ничего общего ни с живым, подвижным, насмешливо улыбающимся Рейнхардом, ни с мёртвым — бледным и величественным «убиенным Зигфридом». Но на скелете был его истлевший мундир, который украшали его помутневшие ордена, а рядом лежала его почётная шпага, которую вручал ему когда-то лично Генрих и на которой, наверное, до сих пор можно было бы разобрать тонкую гравировку «Für dich meine Liebe».       Да, кто бы это мог быть, если не Рейнхард Гейдрих.       Генрих вышел из сковавшего его оцепенения, напомнив себе, ради чего он здесь. Взяв Святую чашу в одну руку, он склонился над гробом.       Дрожащими пальцами он с нежностью провёл там, где когда-то находилась скула Рейнхарда. Несколько солёных капель упало на пыльный мундир, впиталось и расплылось круглыми тёмными пятнами. Пальцы его соскользнули на нижнюю челюсть и она будто сама открылась. — Кубок зелья кипящего для того, — произнёс чернокнижник, выливая содержимое кубка меж челюстей черепа, и голос его предательски надломился, — кто ныне в могильной тьме, но завтра снова пойдёт по земле… -… А последний глоток — для того, кто клянётся и Светом, и Тьмою, и жизнью своей, вернуть его душу из глубин Преисподней!.. — он поднёс чашу к губам и, не промедлив и мгновения, осушил её до дна.       Из сердцевины низкого зимнего неба ударило две белых молнии, изогнутых, как исполинский хлыст. Ударило ровно в грудную клетку: ещё тёплую — Генриха и в окостеневшую, хладную — мёртвого тела Рейнхардa.       И дрогнула твердь земли, и небо свернулось в свиток, и густая тьма поглотила их.