Afterlife

Ури Рейсс не умер. Ури Рейсс жив, здравствует и бодрствует. ГЛУБЖЕ ГЛУБЖЕ ГЛУБЖЕ Вода в ванной — между теплой и горячей. Он тихо мурлыкнул, подыгрывая песенке, играющей в голове, и съехал по дну вниз — в пену погрузился сперва подбородок, затем кончик носа и ушей, — и, чтобы было удобнее, вытянул вперед ноги. Одну из них он поднял — мыльная вода стекала по коже и блестела в свете лампы. Когда-то Ури комплексовал из-за недостаточной маскулинности (в особенности по сравнению с братом), но потом встретил Кенни и перестал. Кенни находил в нем что-то, за что любил, и хотя тот по-прежнему шутливо пинал его каждый раз, когда Ури говорил, что Кенни не мог любить его просто так, обязательно за «что-то», он все равно так считал. Нельзя любить человека — нет, нельзя любить Ури Рейсса — сразу, всего и полностью. Либо это будет образ в голове, лишь иногда совпадающий с реальностью, либо это будет про прошлое или будущее, либо это будет неправдой, вот и вся философия. Прозрачные и белые пузырьки покрывали всю поверхность воды, изредка нарушаемую легкими движениями Ури. Он обожал горячую ванну — мог торчать в ней часами, а потом с виноватой улыбкой смотреть на сморщенные ладони. Дверь открылась, вошел Кенни. Ури не смотрел на его лицо, но видел то, что ниже — белая рубашка с едва видным красным пятнышком («Только стираное!»), расстегнутые пуговицы, снятые запонки. На руке у Кенни обручальное кольцо, подаренное Ури когда-то давно, и золотые часы — тоже его подарок. Кенни в шутку называл его сахарным папиком, Ури только пожимал плечами. Он хотел подарить Кенни все лучшее на свете, не то что там какие-то кольца да часы, тем более, что его законный муж не любил «бряцалки»... Кенни сел на бортик ванны, Ури вынырнул из пены и заулыбался шире. На губах было горько — это мыло. Острые, до сих пор мальчишеские коленки робко выглядывали из воды. — Не сильно скучал? — спросил Кенни. Ури не вслушивался в голос, ловил интонацию и смысл сказанного. — По тебе я скучаю всегда сильно, — ответил он. Рука с часами легла на одно из колен, пальцы щекотнули кожу. Ури захихикал и снова спрятался под воду, как смущенная русалка. — Я уже почти закончил. Дон Фриц, хоть и твой родственник, а совсем мудак. Нахрен он на них полез только? И Магат тоже тварь, я б его скальп… Ури нахмурился, а затем поднял голову, вгляделся в лицо и замер. На той стороне комнаты висело большое зеркало, и в отражении он увидел направленный на затылок Кенни пистолет, указательный палец с царапинкой на ногте нажимал спусковой крючок, искры вырвались из дула, а вслед за ним — кусок металла, он вошел в череп так, будто волосы и кожа и кость ничего не стоили совсем ничего они разлетелись на куски как если бы Кенни был из фарфора кровь потекла вниз по плечу по руке по колену в воду и ГЛУБЖЕ Ури охает, жмурится, цепляется ногтями за кожу на спине — та разъезжается под руками. Кенни не успевает (а может, просто не хочет) вытащить и кончает внутрь, тихо рычит на ухо, как зверь, держится так еще несколько секунд, тщетно надеясь встретить взгляд Ури, в итоге не встречает и падает сверху. Ури еще немножко дергается, его стопы сладко дрожат и немеют, и этот эффект достигается только во время безудержной, сумасшедшей любви с Кенни. Он не называет это «сексом» лишь потому, что в «сексе» слишком много, ну, чего-то общего, чего-то, что можно совершить с каждым, если уголовный кодекс разрешает или ты слишком смел, чтобы не бояться суда. Никто не скажет про случайную блядь, что с ней занимаются любовью. Это слово только для избранных. Ури целует его лицо: виски, лоб, горбинку носа и переносицу, потом скулы и щеки, аккуратно касается губами век и черных ресниц, пока Кенни негромко хохочет, «эй, только глаза не съешь», затем спускается ниже, встречает рот, целует долго, пока хватает дыхания, потом отпускает, чтобы переждать и наброситься с этими нежными поцелуями снова. Он знает все его черточки, он чувствует его кожу на себе как свою вторую, если сосредоточиться, он услышит мысли, безмятежно плывущие в голове Кенни, и создается впечатление, что если запустить в отросшие почти до плеч волосы ладонь, то удастся поймать их, хоть одну. Кенни не вынимает, потому что любить побыть в Ури подольше, вопреки всем правилам гигиены и приличиям, хотя какие уж тут приличия, он тоже осведомлен обо всем, что происходит с Ури и внутри него. Они живут, как один организм, как единое целое, как клетка, из которой родится еще одна клетка, а потом еще и еще, и так — пока сама по себе не создастся целый мир, затем галактика, солнечная система, где солнцем будет Ури, а Кенни — луной, и только так. Ури знает, что это плохой прием, просто иллюзия, которая рассчитана на непродолжительную жизнь, короткую, как муха-однодневка, жгучую, как красный перец на языке, как лезвие кинжала, вошедшее в руку от кончика по самую рукоять, но эта иллюзия слишком болезненна, чтобы повторять ее так часто. Здесь у него все хорошо, и Кенни живой, и теплый, и рядом, и любит его, и его лицо еще не состарилось за пару лет интенсивной внутренней войны, и Кенни смотрит на него так, как ни на кого больше не смотрит, он это точно знает этот взгляд ни с чем не перепутаешь и эти фразы когда-то стершиеся из памяти вновь всплывают на поверхность лежат пузом кверху как мертвые рыбы ГЛУБЖЕ ГЛУБЖЕ ГЛУБЖЕ ЕЩЕ ГЛУБЖЕ Ури не закрыл глаза, хотя хотелось. Он следил за вспышками желтого света, за разрядами молний, за тем, как из песка куется новая сталь, как из песка собирается новая плоть, стягивается костями и мышцами, затем — сухожилиями. Он смотрел и думал, что чувствовал это так же в тот день, когда съел отца. Как по новым венам забежала кровь. Как взгляд обрел протянутую сквозь века цепь. Фрида превратилась быстро. Высокая, аномальная особь, она даже в виде чистого титана оставалась похожей на себя — черные волосы, густые брови, безумные синие глаза ребенка, у которого украли детство. Огромная рука взяла его, будто он ничего не весил, игриво сжала; наверное, он тогда ощущал то же самое. «Да что ж вы за черти? — спросил он тогда, и Ури случайно это услышал. — Дайте ему по башке, не надо, чтобы он это чувствовал». Жаль, что Кенни не приглашали на семейные мероприятия. Он бы и всем дал — и по лицу, и по башке… жаль, что это ничего бы не исправило. Фрида откусила от него половину, как от конфеты. Ури чувствовал невыносимую боль — реальную, фантомную, внутреннюю. Он чувствовал вес зубов, прожевывающих его кости и плоть, пока голова не попала на один такой зуб — и тогда все прекратилось. ГЛУБЖЕ БЛЯДЬ ПОЖАЛУЙСТА ГЛУБЖЕ СЛИШКОМ БОЛЬНО Он будет отступать на шаг назад, идти во времени и опережать его, но тоже лишь на шаг. Он будет смотреть со своей стороны, затем с его стороны и после — изнутри него. Он видит мальчика — да, наверное, он еще мальчик… он видит закат и раскинувшийся в увядающем солнечном свете лес, а еще человека с обожженной головой и окровавленным боком. Он видит себя — себя изнутри него — молодым, смеющимся, в сером бесформенном балдахине. Он говорит: «Кто ты мне?». Он говорит: «Мы все упиваемся лишь мечтой». Он говорит: «Ури, я скоро буду дома». Он чувствует боль безгранично отчаянную. Он чувствует одиночество, но еще не в той степени, когда это Абсолютное Одиночество. Он чувствует тепло солнца и приближение скорой смерти. Да, вот она, подошла, идет, сейчас наступит. Он слышит: «Мне надо подняться, я больше так не могу». Он слышит удивленный вздох, а затем тихое-тихое: «Кенни». Он слышит шелест травы и ветер в верхушках деревьев. выше выше достают наверх пожалуйста выше Ури Рейсс стер с лица песок и сел. Песок был повсюду: в волосах, во рту, в глотке, в глазах. Ури Рейсс не мертв, но лучше бы умер. Ури Рейсс жил в Путях, и этот мир, бездонная пустошь, иногда приносил ему сны, грезы и кошмары. Он проживал тысячи неслучившихся жизней, он был отцом, сыном и мужем. Он в тысячах вселенных ищет одну ту звезду, ради которой готов преодолеть все. Но сон отличается от яви тем, что он ненастоящий. До какого-то момента Ури чувствовал, будто течение унесло его куда-то, затем просыпался в другой одежде, в другом времени, в другом мире, и почти всегда рядом с ним был Кенни. Он убегал из кошмара, если его там убивали; он упивался снами, где они были вместе и любили друг друга. Сны — это единственная еда, смысл, нить существования в Путях. Ури хотел бы забыться, но вместо этого песок приносил ему новый сон, где он не один. Ури хотел бы вернуться туда, откуда он начал, нарушить Клятву, выбить из своей многолетней чужой памяти Карла, выбить его сумасшествие и уничтожить титанов. Ури хотел бы стереть ту связь, что Имир случайно заключила с чудовищем, хотел бы сделать элдийцев идентичными всем другим народам — и больше никаких поеданий человеческой плоти, больше никаких стервятников в его доме. Даже если бы он все равно умер под конец! Он шел по песку, и тот продавливался под его стопами. Он шел к Имир, пытаясь достать ее; он шел по спящим трупам тысяч других титанов, попавших в Пути за все время существования. Огромное дерево, рвущее реальность, раскинуло ветви и никого не пускало за свою спину. Когда Ури добрался до нее, она спала. Он коснулся холодной ладонью ее лица. И упал. Г Л У Б Ж Е В КРОЛИЧЬЮ НОРУ В ВОДОПАД ЧУЖИХ ВОСПОМИНАНИЙ В ЩЕЛЬ МЕЖДУ МИРАМИ В АД Кенни сел на бортик ванны, его ладонь пошла вниз по колену, к бедрам. Ури открыл глаза; он знал эту сценку, он видел ее тысячи раз. Он не мог закричать и предупредить, просто смотрел онемевшим телом, онемевшим духом в теле. Кровь залила комнату. Труп нелепо закачался в воздухе и упал. Пистолет направлен теперь ему в лицо, но он спокоен, как утопленник. Из Путей еще никому не удавалось выбраться. Ури Рейсс не умер. Он будет жить в Путях вечно.