Во славу

       "Ave, Maria", - вновь прозвучало приветствие, десятки тысяч раз произнесенное под этим сводом. Казалось, весь собор прислушивался к готовящейся исповеди того, кто сам не раз принимал её.       Из темноты выступила длинная, закутанная в чёрную рясу, фигура. В тяжёлых складках строгого одеяния терялись черты вошедшего. Монах опустился на колени, низко склонив скрытую плотным капюшоном голову. Он не смел поднять глаз на спокойный лик мраморной статуи, и, сложив худые бледные ладони, беззвучно шевелил губами, как бы силясь произнести вслух тяготившую его отповедь.       "Gratiā plena;        Domĭnus tecum", - едва слышно прошептал проситель. Никогда в жизни не стоила ему эта ода Богоматери такого труда, быть может, оттого, что он и не молился ни разу так, как сейчас.       Тихо горели в своих подсвечниках белесые церковные свечи, и пламя их сияло прямо и недвижимо. Лучи теней мягко обрисовывали величественные контуры коринфских колонн, на капители которых бросались медные отблески огня.       "Benedicta tu in mulierĭbus,        et benedictus fructus ventris tui, Iesus".       Чистые звуки благословенного языка здесь не таяли, но оставляли после себя почти осязаемое чувство свершенного таинства, словно их существование и было уже a priori новым откровением.       В этот момент можно было ощутить, как струились от одной гласной до другой, борясь, смешиваясь, и, наконец, целиком сливаясь, подробности истории полуторатысячелетней давности, воскресая с каждым новым вдохом молящего и замирая с окончанием строфы.       "Sancta Maria, Mater Dei,        ora pro nobis peccatorĭbus," - голос тяжело осел, вторя последнему оскверняющему эпитету, завершая недосказанное.       Монах уткнулся в сомкнутые руки, прикрыв глаза. Из-под левого века выкатилась и спустилась вниз по впалой щеке, минуя преждевременные морщины и борозды, первая слеза. В то же время из-за приоткрывшейся сутаны выскочил, блеснув металлически глянцево, предмет, показавшийся в желтоватом свете кусочком солнца.       Описав длинную спираль, он замер у самых ног Пречистой Девы. Это был продырявленный золотой экю, павший элемент прекрасного монисто. Дрожащая рука потянулась за ним, но когда до монеты оставалось меньше половины мизинца, пальцы богобоязненно сжались, словно отвергая антихристово искушение.       "Nunc et in horā mortis nostrae..." - последние слова можно было прочесть лишь по еле уловимым движениям пересушенных и растрескавшихся губ и - ещё менее заметно - напеву, обволакивавшему каменные нефы, погребавшему в этом грандиозном человеческом стремлении к своему Отцу и небу, растлевающий костёр порока.       Внезапно руки, до того застывшие в праведной молитве, жадно, почти нервически потянулись за монетой, по-прежнему лежавшей у подножия Пресвятой Девы.       Из-под строгого балахона болезненно мерцали глаза, - в тот момент они вполне могли бы сойти за два прохода в Геенну Огненную. Через несколько мгновений своды Собора Парижской Богоматери огласились звонким причмокиванием.       Монах, забывшись, яростно покрывал металл страстными поцелуями, и ему казалось, что он чувствует, как две гибкие, стройные ножки прижимаются все ближе, опаляя грешную, обреченную душу, невыносимым желанием ...