Сезон дикой вишни

Ей хотелось удариться в слезы, когда она увидела его. Когда ему было одиннадцать, она назвала его дяденькой, а что сейчас? Он выглядел как старик — хорошо сохранившийся и привлекательный, но в морщинках вокруг рта, усталых глазах, носослёзных бороздах угадывался возраст. А вместе с ним — зрелость, мудрость, опытность и… такое равнодушие к жизни, что Сакуру парализовало. Тот ли это Итачи, которого она знала? Едва ли. Они схлестываются взглядами. Скрежет металла в ее ушах — не шутка. Наруто делает бессмысленный выпад с расенганом. Он под гендзюцу — это очевидно. Это нужно прервать. Влить свою чакру, нужно, нужно… очень нужно, чтобы не подвести своих друзей. Но Сакура не шевелится. Тонет в темноте чужой души, как в пучине болотной. Не может поверить, что черный цвет способен выражать такие чувства. Что чужой мрак касается пульса на ее шее и вырывает хрип. Огладить бы его остро очерченный подбородок, щеки, давно потерявшие свой естественный румянец и иссохшие губы. Прильнуть к ним, смять и проверить, осталась ли влага во рту? Не труп перед ней? Шутка ли — желания эти терзали ее за глотку, словно ненасытные львы, обгладывающие кости жертвы — лишь бы сожрать все до последнего куска, не оставив другим и надежды на съестную плоть. Если бы не бабуля Чиё, Сакура бы вовеки веков не вспомнила, зачем она здесь. Так бы и осталась стоять, глядя в эти черные воды. Желая дотронуться до ресниц, как в детстве. Они у него длинные и пушистые — о, она не забыла! — Ко мне. Наруто, вырванный из гендзюцу, моргает и медленно приходит в себя. Сакура, кажется, попадает в новую иллюзию: ей же послышалось, как приоткрылись желанные губы и произнесли эти слова? И что это были за слова! Как будто она собачка, преданно исполняющая приказы хозяина. А может, так и есть. Как еще объяснить, что она сделала шаг ему навстречу? А затем второй и третий… — Сакура-чан! — САКУРА, НАЗАД! Голоса глушат, но она не слышит — бежит со всех ног. Изотрет сандалии — плевать. Как же прекрасно плевать. Итачи складывает печати и восклицает с нотками предупреждения — она убеждена, для нее — «катон!» Огненный шар почему-то не опаляет ее кожу, не ласкает пряди волос и легковоспламеняемую одежду. «Иллюзия», — понимает она с ошеломлением, когда теряется в складках широкого плаща. И звуки прекращаются. Мир замирает. Только она жмется к теплой, вздымающийся груди, и чувствует облегчение: «живой!» — колотится в ее мозгу с чувством. Возьми извилину — любая пульсирует. — Значит, — Сакура обнимает его, вздыхает его естественный запах и хлопает ресницами — не верит до конца, что это все по-настоящему, — ты хранил мой образ все эти годы… Как хорошо она сказала. Как правильно. Образ. — … прямо как я, — добавляет полушепотом, словно боится нарушить священную тишину. Это не иллюзия. Они действительно переместились в незнакомую ей местность. — Не представляю, что ты хочешь услышать на это. — Ничего. Сакура улыбается как круглая дура и трётся губами о его щеку — это даже поцелуем нельзя назвать. Кожа не сухая, как она ожидала, но холоднее льда. Это настороживает ирьенина, вводит в недоумение. В руках зажигается зелёное свечение, и она ведёт по его животу, рёбрам, подсознательно понимая — с ним что-то не так. А он и не видит словно. Словно ли? Растолковывает ее действия иначе: перехватывает руку, жарко припадает к пальцу, касаясь кончиком языка, очерчивая ноготь и фалангу. «Прямо как в детстве»,— вихрем несётся в ее голове. — Не здесь. — Я не… — Зайдём внутрь. И она забывает про осмотр. Про умирающие лёгкие. Про саму себя. Следует за ним как слепой котенок за матерью-кошкой, потому что Итачи — ее проводник в иллюзорный, сладкий мир. Всегда им был.

***

Сакура обрывает жадный поцелуй и смотрит на ниточку слюны меж их ртами. Как мост. — Завтра ты уйдешь, — Итачи не просит — утверждает. То, что они сделали, совершенно точно было ошибкой. Но Сакура хотела продлить ее как можно дольше. И она не жалела. Сокрушался ли Итачи? Едва ли. Сакура косила глаза и почти обиженно думала, что ему все равно. Ничто в его облике не выражает колыханий эмоций. — Не уйду. — Так будет лучше для тебя. — О, Итачи, только не это! — Сакура натянула простыню на грудь и села, возмущенно глядя на нукенина сверху-вниз, чувствуя какое-то мелочное превосходство. — Я сама знаю, что для меня лучше. — Ты уйдешь. — А он на нее не смотрел. Лишь в потолок. — На этом все. — Нет! Я… — Это не обсуждается. Учиха прикрыл веки, обозначая конец разговора. Рука, что придерживала простынь, ослабла. Ткань соскользнула, обнажая затвердевшие от холода соски. Несмотря на конфликт мнений, вспыхнувший между ними, лицо Итачи было расслабленным. С ней он чувствует себя в безопасности — о, это польстило. Он даже не допустил мысли, что она может оказаться врагом. Пырнуть, воспользовавшись его слабостью, отнять жизнь. Это было смешно. Сакура легла рядом с любимым человеком, с умиротворением наблюдая за его мирно вздымающейся грудью. Там стучит сердце его — одно на двоих. Когда же она отдала ему свое? В детстве, когда он поцеловал ее пальцы? Ах, разве имеет это значение? Сейчас он рядом — и это самое важное. Она сохранит этот момент в памяти. Потому что больше ничего похожего ей испытать не предстоит.