Не слабый

      Никто в Подземелье не видел, чтобы Санс первый вступал в драку. Никто не видел, чтобы он стремился повысить свой уровень резни. Никто не видел, чтобы он тренировал свою магию, чтобы он учился драться. Никто не видел, как на него нападают монстры, и как каждый раз он выходит из боя один, не получив ни единицы урона; с его куртки сыплется пыль и уносится вместе с ветром и снегом, его глаза горят пламенем, его лицо безэмоциональное, взгляд мертв, и улыбка — оскал — не выражает никаких чувств, никаких намерений — он холоден и пуст, и глаза его смотрят точно в пропасть перед собой, но он все равно делает шаг навстречу.       Никто этого не видит.       Подземелье наслышано о Великом и Ужасном Папайрусе — кандидате на должность главы Королевской Гвардии. Многие сомневались, что он пробьется хотя бы в ряды стражников, и Папайрус убрал со своего пути всех, кто так думал. Он категоричен, тверд и решителен. Неумолимость. Это видят в его глазах жертвы, скулящие о пощаде, — высокомерный взгляд становится последним, что они видят перед смертью. Он одержим жестокой справедливостью, в которой нет ни грамма человечности; он уверен в своей правоте, в своей силе и в своих возможностях. Он показал всем, что случается с его врагами, с теми, кто нарушает его законы, его порядки. Он нетерпелив и агрессивен. Он всегда чего-то хочет и всегда этого добивается. Он показывает всем, кто он есть и какую угрозу он несет. Все знают о Папайрусе, все его боятся. Все знают о его власти, о его беспощадности, о его любви, которая — ни что иное, как очки пыток, которые он выбивает из каждого, кто оступится перед ним. Все знают о Папайрусе — он сам о себе рассказал, сам вложил в души монстров страх, показал все, что он может. Все знают о нем. И о его брате — о брате Великого и Ужасного Папайруса. О том, кого гвардеец беспрекословно защищает. О том, кого он унижает у всех на глазах. О том, на кого он нацепил собачий ошейник и сделал своей вещью. О том, к кому не смеет прикасаться никто, кроме Папайруса.       Здесь все друг друга ненавидят. Санса ненавидят больше остальных. Его принимают за возможность повысить уровень резни. Ему плюют в лицо, оскорбляют, будто так и надо, его пытаются убить всеми возможными способами. Но Санс жив. Всегда остается, и выходит из таких недоразумений без единого увечья, не считая тех, которые оставляет себе сам и его брат. А всех, кто проявлял свое недовольство слишком рьяно, не видели уже очень-очень долго.       Папайрус.       Так думают все: это все его вездесущий брат, его нездоровая опека, выражение инстинкта собственничества. Папайрус мстителен и злопамятен. Он устраняет тех, кто позарится на его имущество. Санс слабый. Беспомощный. Бесполезный. Он охотно поддерживает статус клоуна и пьяницы, делает из себя определение слова ничтожество. Если бы Санс был сильным, если бы Санс мог дать отпор, Папайрус бы не следил за каждым его шагом, да? Он бы не врывался в бар посреди ночи, почти выбивая дверь с петель, он бы не рыскал по всему городу, он бы не угрожал случайным прохожим, он бы не матерился, когда искал его среди леса; он бы не обходил весь Вотерфолл, замечая на себе злые взгляды Андайн, которая тоже желает стереть ленивого и мерзкого Санса из этой жизни, как из своей памяти. Он мелкая вредоносная соринка в глазу — не дает Папайрусу видеть в себе истинную сущность, весь спектр возможностей, всю решительность. Андайн в этом уверена. И говорит Папсу прямо, но тот лишь сжимает зубы до скрипа, не шевеля ни одной мышцей на своем лице.       «Решимость, которую видит в себе Андайн, всего лишь жажда крови, жажда власти, мешающая мыслить ей здраво. Месть. Месть людям называют решимостью монстров. Подмена понятий никогда не становилась истиной, — так говорит Санс, когда строит из себя хорошего старшего брата. Правило их глупого мира он всегда находил абсурдным, — монстры сами вынуждают себя убивать и сами умирают от этого». — Папайрус злится. Злится, потому что согласен с мыслями брата. Потому что только он прав во всем этом круговороте темных убеждений. Для того, чтобы быть хорошим лжецом, приходится понимать правду.       — Убийцы не умирают, — ответила тогда Андайн резко и хмуро. Ее единственный глаз щурился от болезненной злобы. Она не позволяла своим рукам дрожать, не позволяла себе наговорить лишнего. Ее голос всегда грубый и честный. Папайрус знает этот взгляд, знает, что вывод сделан по ее собственному опыту. Санс бы дал миллион аргументов против и оказался бы прав.       — Здесь все убийцы. У каждого руки по локоть в крови: живых, мертвых, — все убивали, и все будут убиты. Это лишь вопрос времени, — говорил он словами брата в своей голове. Андайн ничего не ответила. Молчание будто обнажило ее душу и рассказало красноречивей множества слов о ее чувствах. Вслух о таком говорить здесь не принято.       Никто не знает, кто такой Санс и которая из его масок содержит отголоски правды. Санс не показывает своих намерений, своих эмоций, своей решительности. Никто не знает, кто такой Санс, но все уверены в его фальшивках. Ложь всегда принимали охотнее, всегда находили ей оправдания и считали за истину.       Все уверены в том Папайрусе, который каждый чертов раз широко замахивается и бьет брата в челюсть. Все уверены в том Сансе, который поддается ударам, глухо стонет и валится в снег. Все уверены в том, что они ненавидят друг друга. Все это видят.

***

      — Слышь, чмо низкорослое!       Санс бы хотел, что бы в баре не он один был чмом низкорослым, чтобы был повод обернуться по сторонам в каком-то слишком нелепом жесте, но больше тут таких особенных не наблюдается. Он сжимает губы в плотную линию, опускает уже третью стопку и хоронит призрачные надежды на одинокую попойку без происшествий. Без происшествий попойки в его жизни еще не случались.       В баре душно. Пахнет дешевым пойлом, табаком и деревом. Пахнет сладким и горьким парфюмом частых посетителей. Со всех сторон слышатся разговоры, злорадные перешептывания, слышится приглушенная музыка из старого автомата. Мысли смешиваются с барным шумом в белый дым от сигарет и травы, который стоит тут всегда. Он улавливает отголоски каких-то фраз, но не разобрать, кому они принадлежат.       Санс прикрывает глаза, улавливая ритм музыки, и чуть качает головой в такт. Он хмыкает и красноречиво оттопыривает средний палец, кто бы до него ни доебывался в этот раз, — Санс личность популярная, гляди и украдут. И изобьют до полусмерти, и роль Папайруса в его жизни потеряет смысл. И все же брат не будет рад очередной драке. Будет беситься, размахивать руками и покрывать благим матом, а потом добавит кулаками, если в драке Сансу не будет достаточно. Он врет себе, что брата злить не хочет, и что надо бы разойтись с этим придурком мирно… Но мирно Санс никогда не умел. Его специальность — бесить всех подряд, а вот остальное уже не в его компетенции. Он тяжко вздыхает, будто скидывая непосильную ношу. Сегодня в его планы не входило разбивание морд каких-то придурков. К счастью, он никогда не был пунктуальным. И сколько бы дерьма Санс ни говорил, он никогда не верил в то, что Подземелье когда-нибудь изменится. Нужно следовать порядкам жестокости — правила тут придумывает далеко не он.       — О, какой дерзкий.       Гриллби из-за барной стойки смотрит на Санса предупреждающе, — разборки в своем заведении он не одобряет. Санс понимает. Встает не торопясь и смотрит снизу вверх на виновника своих будущих проблем, успевает оценить по десятибалльной шкале свое наказание, предвкушает гнев брата, думает, как извернется и как им воспользуется. Санс почти довольно щурится. Ушел с поста — три штрафных; выпивка — шесть; разборки — четыре. Пора брату повысить расценки, потому что Санс точно бьет все рекорды. Он смотрит скучающе, скалится и, не проронив ни слова, выходит из бара. Половицы глухо скрипят под каждым шагом.       Снежный ветер уносит из головы душноту бара и вялое спокойствие, он будто просыпается и слышит, как за ним хлопает дверь и скрипит снег. Санс не знает, чем мог не угодить кому-то из приближенных к Королевским Стражникам, если судить по броне, но ему плевать. У него всегда есть причины и оправдания. В его глазах сверкают кровожадные искры и он сглатывает вязкую слюну в предвкушении.       — Что, нечего сказать?       — Дружище, мне всегда есть, что сказать, — говорит он возмутительно спокойным тоном, так же широко улыбаясь, выводя своего собеседника из душевного равновесия, — иначе он не может объяснить нервную трясучку рук и подергивающиеся желтые глаза. С ним он управится быстро. Нельзя позволить, чтобы какой-то нервный тип лишил Папайруса хобби. — Если ты думаешь, что первый такой оригинальный, то можешь начать разочаровываться, — Санс думает, что, может, стоит все же свалить по-быстрому, чтобы не огребать от брата за бессмысленные разборки, но иногда его передергивает, иногда хочется выебнуться и показать себя во всей красе. Иногда забывается, что титул местного ничтожества и слабака он себе присвоил чуть ли не с самого начала. Хочется разрушить образ никчемности в окружающих, посмотреть в глаза этого жалкого придурка, когда он все же осознает, что не так просто Санс остается жив после каждых разборок. Что он чего-то стоит. — У меня до тебя было много раз, надеюсь, ты не злишься.       Санс тупо смеется несколько секунд, отчего-то смешки ему самому кажутся отчаянными. Он расслабляется и наблюдает, как монстр напротив взбешенно скалится и готовит несколько атак, от которых Санс без труда уворачивается. Становится даже скучно.       — А ты и вправду шлюха, — злорадно шипит тот в ответ, будто Санса это может задеть. Он отвечает быстрой костяной атакой. Магия впивается в плечи и ноги, пригвоздив самоуверенного ублюдка к полу, и Санс не без наслаждения наблюдает за яркой контрастной кровью на снегу. Монстр гадко хрипит что-то, когда Санса вдруг окружает стая каких-то бродяг — местные обиженные на мир ублюдки, решившие, что брат Королевского Стража им по зубам. Санс растягивает губы шире, из-за чего ранки на них приятно саднят. Становится интереснее.       Все напоминает ему какую-то плохую игру с подвохом, очевидно тупую уловку для откровенно невменяемых придурков, которые надеются поднять себе уровень простыми способами. Кто же знал, что Санс — не такой уж простой способ.       Души нескольких он пронзает сразу, мешая снег с кровью и пылью. Азарт просыпается в нем, его движения плавные и одновременно резкие, развязные, он даже не напрягается, держа во внимании каждого противника; уворот — атака — уворот. Глаза бегают из стороны в сторону, не упуская никаких движений. Ветер течет вместе с его атаками, колышет волосы и обдувает лицо, убирая челку с глаз. Брови нахмурены, взгляд сосредоточен, губы улыбаются. Приятно слышать скрип снега и чавканье крови, а после шелест пыли, красиво уносящейся в темноту. Скоро подойдут зрители, будут наслаждаться происходящим, будут завороженно смотреть и впитывать каждое броское движение, следить за каждой раной, каждой смертью.       Санс не сразу замечает родную магию, он на секунду медлит, ища брата глазами в толпе, и тот не заставляет себя ждать — расталкивает всех своими широкими плечами и решительно входит в эпицентр событий. Санс добивает предпоследнего. Папайрус зол, как обычно. Он глубоко выдыхает паром разгоряченный воздух и собирается прокричать имя брата, и Санс готов его услышать. Готов к нескольким ударам в лицо и нескольким в живот, поворачивается к нему всем телом, нервно ухмыляясь, и вдруг наблюдает, как резко расширяются его глаза. И имя он выкрикивает слишком взволнованно, резко, и Санс поворачивается, когда его отшвыривает в сторону и пронзает несколько атак. Черт. Он сдавленно стонет. Чертов Папайрус, ублюдок, пригвоздивший к себе все внимание. Санс злится на себя и на брата и сильно сжимает зубы, вырываясь из магического захвата.       Алые кости мгновенно пронзают последнего нападавшего — Папайрус всегда бьет остро и без сомнений. Толпа под его яростным взглядом лениво расходится, перешептываясь между собой, усмехаясь и бросая на Санса укоризненные озлобленные взгляды. Несколько колких фраз мешаются с мыслями. Папайруса это бесит, он сжимает пальцы и слышит скрип кожаных перчаток. Он пинает ногами красный снег с пылью и спешно подходит к брату. Тот сплевывает кровь, поднимается, шатаясь, и хмуро смотрит в ответ.       В глазах Папайруса злость мешается с беспокойством, движения скованные и нервные, он хмурится и поджимает бледные губы. На языке вертится тонна оскорблений и недовольства, но он смотрит на кровоподтеки, разбитые губы, слышит хриплое дыхание и отмалчивается. Поэтому Санс начинает первый.       — Уебок, — плюет он агрессивно, пихая брата плечом и направляется в сторону дома. Папайрус наблюдает за его вялой походкой и кровавыми следами и сжимает ладони вновь. — Надо было ему, блять, влезть, как обычно. Если тебе не хватает внимания, то это точно уже не моя проблема, потому что я предоставлял его тебе ебучими вагонами, — он поворачивается и гневно тычет в него указательным пальцем. Низкий голос звучит устрашающе, но Папса это только больше раздражает. Когда он вмешивается в разборки Санса, тот всегда злится, плюется ядом и агрессивно рычит некоторое время, а после огребает за это по полной. Папайрус злится не меньше. От безрассудства брата его просто выворачивает от злости. Место только они выбрали неподходящее — больные умы любят разборки и сплетни, любят наблюдать, но обоим это сейчас все равно. — Когда-нибудь ты перестанешь совать свой ебучий нос в мои дела и просто отъебешься хотя бы раз, и…       — И найду тебя в виде праха? — перекрикивает Папс, догоняя брата в несколько широких шагов, когда тот останавливается, рычит, словно дикий подбитый зверь, но ничего не отвечает. — Боже блядский, Санс, почему ты такой придурок? Почему каждый ебанный раз происходит так? Ты когда-нибудь перестанешь меня бесить своим никчемным существованием и ввязывать свою ленивую жопу в неприятности, последствия которых почему-то касаются меня?!       Не перестанет. Никогда.       Папайрус сжимает переносицу, и Санс все еще молчит, кусая губы, и снова сплевывает кровавую слюну, вытирая губы рукавом. Он шатается из стороны в сторону, и Папс не знает, от чего больше — ранения или алкоголя. Злости иногда просто не хватает, чтобы выразить все спектры его ненависти. Он бы избил его. Прямо на улице, под жадными взглядами и мерзкими перешептываниями. Чтобы все знали, что случается с теми, кто ему перечит. Санс хотел драку — Санс ее получит. Получит, но не здесь и не сейчас. Сдерживать себя становится на удивление легко, когда брат бессознательно валится в снег, заливая его кровью. Видит бог, Папайрус больше не будет отстирывать его вещи после каждых потасовок.       Папайрус чувствует, как на него пялятся со всех сторон, как вслушиваются в каждый его неровный вдох, пока он волочит бессознательного брата за капюшон по снегу, яростно пиная сугробы, чтобы не пнуть Санса, хотя он заслужил. Папайрус чувствует мерзкие взгляды вплоть до двери их дома: когда открывает замок, когда бесцеремонно швыряет брата внутрь. Он закрывает дверь, и только тогда в голове становится тише.       Он усаживает Санса на диван, по которому плачет свалка Вотерфолла, — когда-то зеленое покрытие превратилось в бурое и жесткое, — стягивает с него тяжелую куртку, без которой Санс кажется в разы меньше и уязвимее, стягивает рваную грязную футболку, приспускает шорты и обрабатывает глубокую рану на боку. За аптечкой далеко ходить не пришлось — она валялась возле дивана по обыкновению, — не первый раз Папайрус приводит брата в чувства в прихожей.       На плотных бинтах образовываются красные пятна. Санс приоткрывает глаза то ли от боли, то ли от резкого запаха спирта. Он беззвучно морщит нос и не издает ни звука. От Папайруса это не ускользает, и руки сами начинают двигаться осторожнее, несмотря на бушующую внутри ярость. Санс слабо отпихивает его, когда брат оставляет прочный узел на бинтах, отпихивает и собирается встать, скрыться за дверью своей комнаты, чтобы вырубиться уже там, на своем засранном матрасе. Папайрус опрокидывает его назад, и Санс морщится уже болезненнее. Чертов неблагодарный ублюдок.       — Босс, отъебись, — хрипло вырывается из окровавленных губ, и Санс мысленно признает, что двигаться сейчас — не лучшая идея. Но Папайрус над ним слишком злой и слишком недовольный. Да, да, Санс снова проебался, и Папайруса не волнует, что произошло это из-за него.       — Ты можешь хотя бы один раз не быть мусором? — он складывает руки на груди и точно не ждет никакого ответа, но Санс возмущенно фыркает, хоть и через боль, но приподнимается на локтях.       — Соответствую своему месту жительства, — язвит он, умудряясь взбесить Папайруса еще сильнее. Вместо очередного всплеска недовольства тот шумно выдыхает и поднимается, скрываясь в кухне. Санс ложится обратно, сверля взглядом свое побитое отражение в темном экране телевизора. Все так хорошо шло. Он почти показал этим ублюдкам, что он может. И он знает, что справился бы со всеми, будь их хоть вдвое, хоть втрое больше. Он знает, что он мог, он, блять, знает! Ебаный Папайрус, дери его все черти ада.       Брат грубо всучивает ему стакан с водой, возвращаясь с кухни, почти насильно приставляет его к разбитым губам и заставляет выпить содержимое до дна. Часть проливается на грудь и на диван, и Папс терпит этот беспорядок, отбирая уже пустой стакан. Санс небрежно вытирает воду и кровь с губ.       — Я не слабый, — хрипит он, отдышавшись, и смотрит на брата упрямо и хмуро. Вода оставляет после себя странный привкус, и он облизывает губы.       Папайрус молчит, смотрит на окровавленные бинты, на ссадины и синяки по всему телу, на кровоподтеки у разбитой брови и невольно любуется — там им самое место. Он смотрит на злой и отчаянный взгляд, упрямый, который никогда раньше не видел. Никогда раньше Санс не пытался кому-то доказать что-то.       — Ты не слабый, ты тупой, — обреченно констатирует Папайрус, качая головой. Санс щурится, кусая щеку внутри. — Боже, ты такой тупой, если бы ты знал.       И Сансу становится даже неловко, потому что он, вообще-то, умный — в совершенстве знает квантовую физику, химию, математику и астрономию, работал с королевским ученым, на минуточку, правда, этого никто не помнит почти, но это не важно. Он сверлит взглядом брата, который продолжает унижать его умственные способности и раздраженно трет переносицу, поправляя волосы и шарф. Он уже не кажется таким взбешенным и злым.       — Откуда у тебя вообще такая хуйня в голове?       Санс, не думая, пожимает плечами. Он и сам не знает, когда это начало его волновать. Наверное, когда все вокруг твердят одно и то же, неосознанно начинаешь верить в это сам, даже если истина была известна с самого начала. Папайрус тяжело вздыхает, садясь на край дивана. Эту дурь он из Санса выбьет, вырвет с корнем и изничтожит. Ему ничего доказывать не надо. Он знает все, что ему следует знать, и уверен в этом безоговорочно. Уверен в брате, как и тот уверен в нем.       Папайрус осторожно кладет ладонь на его голое плечо, медленно поднимается к загривку коротких отросших волос и смотрит на Санса снисходительно.       — Обмудок ты, — говорит он почти ласково. Санс улыбается, щурясь.       — Из-за тебя.       Они действительно ненавидят друг друга. И никто не увидит внутреннее тепло под личиной суровой жестокости. И никто не увидит, как Папайрус обрабатывает его раны странно неуверенно, как иногда поднимает на Санса робкий взгляд. И никто не увидит, как Санс засыпает в чужих объятиях и тычется носом Папайрусу в плечо, как ласково шепчет ругательства и не улыбается безумно и фальшиво. Подземелье не готово к любви, которая порождается ненавистью. Страхом. Которая не увеличивается от очков пыток.