Ты больше не одна

      Спаситель ломается на глазах. Спаситель выпивает шестую чашку кофе только за вечер и плюëт на то, что ночью еë снова будет трясти. Спаситель замазывает тональником синяки под глазами и каждую субботу идëт в бар. Реджина с опаской смотрит на Спасителя, который самого себя спасти не хочет, и машинально тянется рукой к напряжённому плечу, машинально покупает две порции какао, машинально звонит и приглашает на ужин в субботу. Реджина видит, как Эмма натянуто улыбается, и она почти готова наплевать на королевское чувство достоинства и сделать что угодно, лишь бы она улыбнулась хоть немного более искренне. Эмма слегка трясущейся рукой забирает бумажный стакан, благодарно кивает и возвращается к документам. Реджина вздыхает и уже мысленно перетаскивает половину нужной бумажной волокиты шерифа на свой стол. Когда она уже выходит из участка, Эмма проливает на себя это несчастное какао, и, кажется, даже не замечает этого, пока кипяток не добирается до кожи через свитер и рубашку.  — Твою мать, одежда… *** Когда в очередной выходной вечер, пока она вливает в себя пятый стакан виски, к ней слишком близко подходит Киллиан, Эмма даже не пытается отстраниться. В конце концов, жизнь едва ли сможет стать более странной из-за пирата, пропахшего ромом и знающего понятие «личное пространство» также плохо, как и слово «нет». Эмма усмехается тому, насколько ей уже плевать, не дëргаясь, когда горячая рука ложится на еë бедро, обтянутое узкими джинсами, а от высокого мужчины сзади тянет какой-то отвратительно дешëвой сигаретой. Она пропускает момент, когда дверь бара открывается с тихим звоном колокольчика, когда Джонс подходит ещë ближе, кажется, предлагая уединиться, когда уже восьмой стакан виски опускается на столешницу. Она почти что пропускает момент, когда среди смеси алкоголя, пота и дыма появляется нежный запах духов, который она не забудет, наверное, и в полуобморочном состоянии, не в силах сказать своë имя.  — Джонс, если ты хочешь трахнуть моего шерифа, то это произойдет только через мой труп. Кажется, сзади кто-то давится дымом. Кажется, этот кто-то опускает руку, почти сжимая еë задницу. Кажется, этому кому-то прилетает звонкая пощëчина.  — Я сказала. Через. Мой. Труп. Вам понятно, или мне стоит приказать собирать «Роджера» в плавание на ближайший век? Тишина оказывается слишком неожиданной и оглушающей, и тихий угрожающий голос — единственное, что держит Эмму от неконтролируемого желания зарыдать или рассмеяться. Все — даже самые пьяные — взгляды устремлены на них. Она чувствует это кожей, пусть даже оставляя глаза плотно закрытыми. За дальним столиком Ворчун опускает пивную кружку. На кухне выключается вода и тарелка только чудом не падает на деревянный пол. Справа у стены кто-то охает, очевидно, не ожидавший такого от хладнокровного мэра. И только один человек смотрит не в стакан, не на Джонса, прижимающего руку к щеке и медленно отходящего от женщины. Женщины, вокруг которой мелко искрится опасный фиолетовый свет. Женщины, чей неожиданно тëплый взгляд устремлëн исключительно на Спасителя. Эмма не поворачивается, лишь немного сжимается под этим взглядом. Она не чувствует опасности. Или, возможно, она просто так сильно хочет, чтобы кому-то было действительно не всë равно на неë. Глупое наивное желание вечно брошенной у дороги девочки. Видно, еë мозг слишком устал. Видно, она всë же может опозориться ещë больше. Она тихо вздрагивает, почти насильно вливает в себя остатки алкоголя и прокусывает губу, стараясь сдержать всхлип. Эмма даже не понимает, почему едкий ком в горле не даëт ей дышать. Из-за родителей, мечтающих о втором шансе с малышом? Из-за Нила и прошлого, от которого она так удачно бегала до этого? Из-за того, что даже алкоголь не даëт забыться? Она останавливается на том, что просто немного устала быть ненужной и недостаточно хорошей. Она помнит, как от неë отказалась первая семья. У судьбы извращëнный юмор — всë повторяется, вот только теперь она не может затопить душевную боль физической так, как это получалось раньше. Не может нагрубить пьяному приëмному отцу и получить от него несколько ударов, которые сможет зализывать по ночам, на время забыв о других проблемах. Теперь она загружает себя часто выдуманной работой, берëт все ночные смены, добровольно лишая себя сна, пьëт слишком крепкий алкоголь, на следующее утро с мазохистским наслаждением заставляя себя работать, будто желудок не выворачивает от любого запаха.  — Эмма, пойдëм. Горячая после удара ладонь ложится на оголëнное плечо, и Эмма сразу жалеет, что не взяла с собой куртку. Только чудом Реджина не увидит почти свежих шрамов на внутренней стороне бледных плеч.  — Мисс Свон, быстро. Реджина, вероятно, злится. Эмма напоминает себе, что это, конечно, только из-за Генри. Что она просто не хочет, чтобы сын видел вторую маму еле живой. Что нет никакого шанса, что она самой Реджине хоть немного нужна. От этой мысли она всë же начинает плакать, и это, наверное, последний удар по еë репутации. Разве плачущий шериф может защитить такой нестабильный и незащищенный город? Эмма от этого начинает уже задыхаться. Последнее, что она чувствует — это тонкие пальцы, мягко впивающиеся в еë предплечье, и клубы фиолетового дыма. *** Когда мгновением позже она заваливается вперëд, то понимает, что совершенно трезва. И не знает, стоит ли этому радоваться. Еë ловят всë те же мягкие руки, обвивающиеся вокруг рëбер и крепко держащие еë дрожащее тело. Эмма чувствует, что всë ещë плачет, и честно старается взять себя в руки, но губы у виска, почти касаясь кожи, шепчут не сдерживаться. Вероятно, ей всегда внутренне требовалось услышать одобрение. Реджина вновь что-то шепчет, и секундой спустя она уже лежит на кровати в пижаме и прижимается к телу рядом, одетому в футболку. Футболка пахнет кофе, яблоками и солнцем — футболка пахнет Реджиной, что в голове равняется понятию «дом» — и это тот запах, который Эмма будет помнить, даже если потеряет память.  — Всë хорошо, Эмма. Я рядом. Эмме уже едва ли стыдно за неконтролируемые действия и звуки — она сможет мысленно отпинать себя за этот вечер позже. Так что она почти скулит от уверенности в голосе при последних словах. Реджина тëплая и мягкая, Реджина перебирает светлые волосы, укладывает горячую голову себе на грудь, позволяя ледяным рукам забраться под ткань и подсознательно нежно гладить кожу на рëбрах. Спустя полчаса живот Эммы начинает действительно сильно болеть от постоянных сокращений. Она окончательно успокаивается, когда умудряется сфокусироваться на пальцах в своих волосах, на губах, последние пару минут покрывавших еë макушку поцелуями, и на чужом сердце под ухом.  — Я… я… Реджина, прости… Я просто… — Эмма и правда не знает, как объяснить это. А объяснять придëтся последние несколько месяцев, а не только этот вечер. Она просто садится, сглатывая солëные слëзы, попавшие в рот, и смотрит на смятое одеяло. Она не уверена, что когда-либо сможет снова посмотреть в карие глаза. Возможно, ей всë же стоит прислушаться к старому совету Реджины и свалить из этого города на другой конец континента. Она всегда хотела побывать в Таллахасси или в Бразилии.  — Нет, ты не поедешь в Бразилию, даже если я лично, вероятно, в помутнении рассудка, вышвырну тебя из Сторибрука. Но в ближайшей жизни мне слишком нравится один лебедь, чтобы лишать себя шанса на неодинокую старость. Реджина пытается шутить, сгладить всë необидным сарказмом, и Эмма, едва ли понимающая, что говорила это вслух, почти благодарна ей. И совершенно точно не может обрабатывать услышанное, так что просто на автомате снова извиняется.  — Реджина… извини за это всë…  — Нет, не извиняйся. Я понимаю, — она придвигается ближе, убирает влажные пряди со лба, оставляя ладони на покрывшихся пятнами щеках, и короткими прикосновениями губ доходит от волос к носу. Эмма едва ли дышит, удивлённо смотря на неë с нежностью, восхищением и любовью, переполнявшими еë всю последние пару лет.  — Я сплю? Нет, лучше чтоб я умерла, и это не закончится со звоном будильника, — она не может контролировать хриплый после срыва голос, особенно, когда лицо Реджины всего в нескольких сантиметрах от еë, а пальцы выводят круги на еë коже.  — Это не сон, Эмма, — Реджина смеëтся, и этот звук слишком тëплый, чтобы быть адресованным кому-то вроде Эммы. — Это не сон. А ещë ты не умерла, потому что я бы уже достала твою задницу из рук Аида, убила бы самостоятельно, а потом снова вернула на этот свет, даже если б пришлось ходить с половиной сердца, повторив судьбу твоей матери. Но, к счастью для всех, ты жива… ну, точно не мертва, и последний час сквозь рыдания признавалась мне во всех грехах. Эмма действительно чувствует, как от лица отходит вся кровь, и губы становятся ледяными. Потому что нет, она этого не вынесет. Она уже собирается отодвинуться и бежать из города в одной пижаме, но Реджина слишком неожиданно роняет еë обратно на подушки, нависая сверху и улыбаясь с настолько явной любовью во взгляде, что Эмма задерживает дыхание от попытки осознать. Это же не может быть планом, коварной местью за всë, что она натворила с жизнью Реджины? Это же может действительно быть тем, на что так надеется еë сердце?  — Один грех меня особо заинтересовал, — Реджина останавливается и, не отрывая почти чëрного взгляда от серо-зелëных потрясëнных глаз, мажет губами по губам. — Я тоже тебя люблю. Ты больше не одна. Я тебя не оставлю, Эмма. И это, собственно, всë, что нужно Эмме.