наше время истекает

Low Roar — Help Me

хонджун открывает глаза, но перед взором лишь пустота и бликующие разноцветные пятна, весь мир погрузился в устрашающую пустоту: ладони сжимаются в кулаки, а с глаз текут слёзы вперемешку с кровью от раны, рассекающей лицо по диагонали от глаза, что заплыл и опух до контура губ — он стал неровный и каждое движение или вдох даётся с трудом. солёные капли неприятно пощипывало пострадавшую, жутко стянутую кожу, и вдобавок непроглядная темнота — она не рассеивается даже когда хонджун болезненно смаргивает и стонет от боли во всём теле. каждый миллиметр саднил и изнывал жгучей болью, словно насыпали соль на открытую рану. рядом какая-то вибрация и тихое, надрывное: — ты спал неделю. я думал, что мы умрём прямо там. прости, прости меня, хонджун. прости меня. сонхва сдерживает подступающие слёзы и всматривается в открытый глаз хонджуна, подёрнутый белёсой дымкой. никогда больше не увидит его лицо, их совместный дом и свои любимые ярко выкрашенные волосы. останется далёким прошлым море — оно разливалось зеркалом и принимало двоих истинных, как часть природы, что раскинулась за городом необыкновенным и неизведанным кусочком, забытым про всё мирское. отринуться и спастись. хонджун потянулся молча, как всегда делал раньше, к теплу сонхва и обнял, сотрясаясь в безмолвной истерике. — ты ослеп, джун. тебя смогли спасти, отчасти я… помог, но тот ублюдок затащил тебя и пытался… ты не любишь его и ваша связь дала сбой — приняла тебя за чужака, но ты всё равно оставался соулмейтом и поэтому тебя… ранило, — слова даются тяжело, в лёгких совсем не хватает воздуха признаться в таком. — но мы постараемся с отцом вернуть тебе зрение, обещаю. нельзя давать надежду, знаю, но это всё, что я могу сейчас. хонджун, несмотря на боль, притягивает ближе старшего и беззвучно плачет, хватаясь за одежду сонхва. — с нашей любовью никакие заперты неведомы, хва. сонхва выпускает из объятий дорогого человека, берёт в руки лечебную мазь и аккуратно присаживается на край кровати. дрожит, пока обрабатывает каждую отметину; дрожит, пока бережно перевязывает как никогда хрупкое тело; дрожит, пока целует нетронутую алебастровую кожу; дрожит, когда кончиками пальцев притрагивается к закрытым векам — влажным от горячечного пота. не может смотреть на вымотанного хонджуна, бесконечно больно наблюдать за человеком, который не увидит красоту природы и свою улыбку — она обязательно должна быть счастливой и абсолютно ярче полярной звезды. сонхва денно и нощно заботится о хонджуне, кормит приготовленными собственноручно и мамой обеды с ложечки осторожно, чтобы капли из-за изменившейся траектории губ не срывались на хлопковую одежду и больничное одеяло. терпеливо сонхва вытирал подбородок младшего, смотря с сожалением: теперь его любимый человек обречён проживать жизнь в темноте, сковавшей в четыре стены, замкнутое пространство чернильной пустоты и размытых световых пятен. очерченные безобразные линии мешали поднять руку, не то что полноценно двигаться или одеваться, поэтому сонхва помогал хонджуну в таких простых, рутинных делах. любая ткань натирала кожу и иногда слегка зарубцевавшиеся, скрытые тоненькой корочкой линии снова кровоточили: прошивало фантомными разрядами тока по всему телу и сковывало цепями. не видит, не может двинуться с места. сонхва придерживал напряжённое тело и прижимал к себе крепко и надёжно; они ходили каждый день по больничным коридорам, пропахшим всевозможными блистерами таблеток и кварцем. ему нужно было снова срываться так же быстро и легко с места, как и раньше, бежать к одурманивающему морю и к распростёртым рукам сонхва — они поблизости всегда, схватиться и удостовериться привычное дело для слепого. до конца сложно поверить в происходящее, он — на грани отчаяния и приближающегося срыва, вот только присутствие людей рядом успокаивает исполосованную спину и лицо, дарит неимоверную лёгкость в душе. не правда, всё как раньше, сонхва любит его сильно и нежно, сомневаться в чувствах за столько лет непростительно. только по ночам, когда сонхва засыпает на соседней койке, ему не до позитивных мыслей. он не может полюбоваться на старшего по утрам, не сможет испечь без происшествий блинчики с утра и сварить вкуснейший кофе; прогулки будут отдавать горечью утраты зрения и не важно, что его можно восстановиться когда-то. главное — сейчас. нужно научиться жить и дружить с слепотой, развивая другие органы чувств, чтобы сполна заполонить пустую чашу зрения. сонхва обязательно не оставит — уверенно, но не надоест ли ему беспомощный груз под боком? его — теперь и хонджуна — родители навёрстывают упущенное и часто приезжают навещать, раскрашивая однообразные дни забавными историями с работы о неуклюжих новеньких коллег. сонхва читает выдуманные сказки на ночь; хонджун смеётся тихонечко — не повредить заживающий рубец — и пытается впервые за долгое время поцеловать в губы. получается неловко, ссохшуюся возле рубца кожу стягивает и становится неприятно. твои потухшие золотистые глаза не вернут свой задорный блеск, они лишь подобие прошлого. больно, до скрежета, истерики, но на задворках сознания напечатано «я весь твой. прошу, помоги. ты мне так нужен, слышишь? я не выживу без тебя в беспросветной тьме, сонхва. мне не нужны ничьи сожаления и слёзы, просто будь рядом». — осторожно, джун, — сонхва за долгое время в скучной монотонности больницы вышел вместе с хонджуном — не вернутся; оставить и не ходить по кругу возле спешащих врачей, не подать виду обречённого и виноватого. белёсая полоса на лице как напоминание об их неизбежной ошибке, а скрытые под лёгкой рубашкой шрамы болят вместе с меткой.

***

sace — never really sleep

сонхва мчится по не асфальтированной дороге, разнося влажную пыль вокруг автомобиля — быстро, как рассекающая воздух стрела. хонджун пытается расслабиться, но неизвестность давит в голову сильным напряжением, которое не отпускает на протяжении всей их поездки; разбиться он не боится, вот только если умрёт один из них, за ним же последует в сырую землю и другой. они связаны нерушимой связью, каждый проделанный вдох заполняет щемящей нежностью — она похожа на моросящий в данным момент дождь, он с глухим звуком ударяется об блестящий чёрный металл машины и в воздухе пахнет приятной влажностью и свежескошенной травой. за пол года с помощью доброго, его милого сонхва он выбирался из болотной мути слабости перед полной слепотой, понемногу учил чувствовать малейшие колебания вокруг и улавливать — как называют они это явление — энергетические потоки; чётко знать направление тех или иных вещей в доме, на улицах. считали в шагах расстояние от припаркованного автомобиля до магазина и любых других зданий. сонхва вытащил сопротивляющегося младшего на танцы вместе с ним в студии чхве сана, с которым они проводили время и за весь период подружились, начиная с неловкого «привет» до заразительного хохота от банальных шуток, взять того же самого пролившего со рта тыквенный компот гарри поттера; сан тогда кричал: «это он увидел потрясающего драко малфоя и не смог устоять», никто не спорил с позитивным саном. "— он может навалять мама не горюй, тем более я с ним согласен!". хонджун на такие разговоры лишь цокал и смеялся, потому что невозможно — тепло и уютно рядом с этими людьми, ставшими всем из семи миллиардов. — мы приехали, — бархатный голос выдёргивает из воспоминаний, открывается дверь и горячая ладонь притягивает его — замёрзшую и маленькую, в руке сонхва она кажется ещё крошечней, он знает точно. представляет до мельчайших подробностей, хоть это и сложно: посреди них сплошная неизведанность и сонхва обязательно покажет всю красоту этого места. старший ведёт хонджуна, говорит постоять немного, а сам расскладывает вязаный плед: морось прошла, так что можно спокойно располагаться на траве. — у нас сегодня пикник? — хонджун улыбается и сердце заполняется неясной томностью: примесь нежности и лёгкой грусти, в груди бьётся сильно-сильно, как настоящее изобретение вечного двигателя. на ощупь касается крупной вязки кофты, ведя ладонью вверх по груди, дотрагивается до упругой медовой кожи щеки сонхва — знает наизусть, — кончиками пальцев по закрытым векам, по носу с небольшой горбинкой, пухлым чувственным губам, которые целовать одно удовольствие. хонджун представляет, как они горят, становятся слишком зацелованными и алыми, и целует: нежно, слизывая привкус мятных сигарет. ему они не нравятся, но запретить сонхва курить на их террасе он не может: картина человека, спустившегося с небес, предстаёт до одури явно и сексуально. — да, — сонхва берёт пальцы младшего в свои и наклоняет ниже. лёгкое прикосновение, словно крылья бабочки, морозит кожу влажными лимонными лепестками. — яркие, жёлтые, будто тебя олицетворяют. никогда не сдаёшься, тянешься к полуденному солнцу и продолжаешь жить дальше со всеми проблемами. — ты моё солнце, сонхва, — слова остаются без ответа, но ким чувствует сильнее сжавшуюся руку и понимает без слов — я рядом, всегда и навеки, запомни ещё раз. хонджун не перестаёт широко улыбаться, проводит своей и пака ладонью по множеству вытянутых лепестков хризантемы. — пойдём, я приготовил твои любимые блюда, которым усиленно ты старался меня научить, — сонхва смеётся и целует смутившегося парня в недавно выкрашенные каштановые волосы с синими прядками у чёлки. это было действительно мучительно сложно: смирившись с тем, что его жизнь продолжится со слепотой и от неё никуда не деться, кроме как принять, проживать моменты с паком на полную, чтобы в старости не осталось сожалений, он трудился не покладая рук. например, спохватился учить вкусно готовить сонхва, хотя сам в этом деле не сильно преуспевал. — хватит мне напоминать о том, что я позорно и случайно — это важно, к слову — слил вместо смывов бульон и пришлось заново варить. было сложно приспособиться к контролю вокруг себя, ты это прекрасно знаешь, — хонджун тараторил и жестикулировал так мило и яро, пытаясь доказать сонхва свою правоту, что он не выдержал: снова поцеловал, вымещая целую вселенную в простом смятии губ. «у них не так. у них по-другому — у них любовь» — будут твердить божества громогласно на весь мир, пока яркие вспышки молний будут разрезать свинцовые тучи и сумрак одиноких людей за окнами без света.