new person, same old mistakes.

— Я знаю, что нам с тобой делать, — молвит он тихо, почти заговорчески, — Но завтра, всё завтра. Тебе нужно выспаться, — поднимает к себе лицо президента, вытирая его мокрые щёки большим пальцем. На простынях тусклое пятно бледного света из приоткрытого окна, мерно покачиваются длинные, кружевные на концах, занавески. С улицы порой доносятся слабые песни сверчков, эта ночь безмолвна и безмятежна, от чего их голоса — приглушенные, нежные, но слишком ощутимо тоскливые, — слышно чересчур хорошо. Они не кажутся лишними, и стены Белого дома впитывают их в себя, запоминая каждое слово. Квакити сидит у него на руках около часа. Он расчесывает спутанные карие волосы, по-хозяйски перебирая прядь за прядью, невесомо целует в лоб и край густой брови. Обнимает так тепло и ласково, как только может, пытаясь вложить в это действие всю свою любовь. А её у Кью всегда хватало с запасом. Сегодня плохой день. Один из многих, зато эта ночь — дышит надеждой. Не жаркой и вульгарной, а скорее почти по-детски чистой и наивной. Плохие дни обязательно закончатся, ведь иначе и быть не может. Когда людям трудно, они порой делают глупости — сам Квакити никогда раньше не пытался утопить грусть в чём-то вредном, но понимал, когда так делали другие. Им просто нужна помощь. Шлатту нужна помощь. Тот слабо пытается протестовать, выведать, что пришло в голову его мужу, но быстро сдаётся. Уже действительно поздно, а завтра далеко не выходной. — Вот, — с порога заявляет Квакити, заходя в кабинет президента с утра. — Что «вот», тыковка? Это что? Здесь пахнет крепким кофе и чистотой. Шторы широко открыты, впуская в просторную комнату лучи раннего солнца. Квакити любил этот кабинет, пускай всё ещё никак не мог привыкнуть к такой роскошной жизни. — Как что? Хлорофитум, — заявляет он, довольно, чуть ли не любовно разглядывая вазон в руках. — Хлоро-кто? — Хлорофитум, — смеётся Квакити и подходит ближе, ставит растение на стол, подвигая ближе к Шлатту, — Теперь он — твоя единственная и самая важная ответственность. Шлатт озадачено приподнимает бровь и его вице-президент важно складывает руки на груди. — Ответственность это всегда страшно, а особенно такая большая. Нужно начинать с чего-нибудь поменьше, чем управление державой или воспитание ребёнка, знаешь. Так что… Я делаю за тебя всю работу неделю, может, две, а ты смотришь за ним. Лады? — Тыковка… — Отказы не принимаются. Я верю, что ты справишься. Нет, не так. Я знаю, что ты справишься. В обеденный перерыв, выйдя на балкон со стаканчиками кофе, Кью снова умощается у президента на коленках, одной рукой обнимает, второй — затягивается тонкой сигаретой. Они легче чем те, что курит Шлатт, и изучающе смотря на возлюбленного, скорее чтобы просто полюбоваться, чем подметить что-то новое, Шлатт до сих пор думает о том, что Квакити так толком и не научился курить. — Хлорофи… туму? — кажется, он сам долго репетировал это слово, — Эм, ему, в общем, нужен яркий свет, а твой кабинет как раз отлично для этого подходит. Можешь, ну, поставить на подоконник его например. И… о, назвать как-нибудь, надо дать ему имя! Вообще такие растения не привередливы, поливать его нужно систематически и немного, то есть… много, но не слишком, ты поймешь, да? Но даже если ты забудешь про него, скажем, на месяц, он не засохнет, осунется конечно, но привести в порядок можно будет. Вот ты знал, что… Шлатт? Ты вообще меня слушаешь? — Слушаю, утёнок, откуда такие познания? Учился на ботаническом? — он чмокает в нос сидящего на его руках Кью и тот смущённо смеётся. На солнце глаза Квакити блестят золотом и Шлатт не может не засматриваться на них снова и снова, каждый раз. Его голос — приятный и сладкозвучный, порой, на высоких нотах он ломается как у мальчишки. Он оживлённый и безумно тёплый, и слушая Квакити, его хочется только обнимать-обнимать-обнимать. В нём хочется потеряться, как в огромном пледе с бабушкиного чердака, чувствуя лишь уют и безопасность. Шлатт ведёт носом по его шее, вдыхая, и очень аккуратно прикусывает кожу где-то рядом с кадыком — Кью сразу же со свистом втягивает воздух, чуть не вжимаясь в плечи и хихикает, краснея до кончиков ушей. — Расскажи мне ещё что-нибудь, солнце. Мир останавливается на непростительно короткое мгновение и Кью замирает вместе с ним, задержав дыхание, пока сердце щекотно сжимает мысль — Шлатт практически никогда не называл его так. Он выдыхает в улыбке, и мир трогается снова. — Ну слушай… Клацает выключатель и комнату озаряет яркий свет. Шлатт жмурится. — Боже, — ойкает Кью с неожиданности, — Ты чего там? Простудишься же, вставай. Шлатт не помнит, сколько прошло времени с тех пор, как здесь появился этот вазон. Может, около недели? Наверное, это было вполне неплохо, ведь растение — не живой человек или животное, тем не менее, постаравшись, даже в нём можно было найти друга и, хоть молчаливого, но собеседника. Президент часто говорил с ним, когда рядом никого больше не было, и это было несомненно забавно сначала. Растение как растение, завянет — ну и пусть, уж лучше оно, чем делать плохо кому-либо другому. Но Шлатт ухитрился привязаться даже к этому глупому вазону, и теперь это больше ни черта не забавно. Он смотрел на его опущенные, блеклые длинные листья, положив растение в горшочке с отломанным краешком рядом со своей головой, лёжа на полу. Говорил ему — «Извини, это так бессовестно, что тебе приходится вянуть вместе со мной, но что я сделаю?» и ненавидел себя непривычно сильно. Дурацкая ответственность. Дурацкий вазон. Дурацкое всё, но хуже всего — дурацкий Шлатт собственной персоной. — Шлатт? Ради бога. Милый, что такое? — Всё в порядке, тыковка. — Я вижу. Может тогда встанешь с пола? — Он завянет, если его поливать чем-то алкогольным? — Джей младший? Без понятия, наверное…? Я… я не читал об этом… — Я вчера вылил в него пол бутылки крепкого виски. — Зато не выпил, уже здорово! — Остальное выпил. — Давай, в следующий раз попробуешь больше вылить, чем выпить, хорошо? Даже если он завянет, это не страшно. — Но он ведь на моей ответственности… — Неважно. Это формальность. Главное, чтобы тебе было лучше. У Квакити голос неизмеримо нежный и вовсе не осуждающий. Голос в голове Шлатта по сравнению с ним — по-диктаторски жестокий, прожигающий злобой, но когда Кью говорит, он умудряется заглушать собой все сомнения и самокопания. Он хочет поднять президента на ноги, но в итоге садится рядом с увядающим растением и таким же Шлаттом. Это немного неприятно, ведь ему здесь совсем не место: он весь такой солнечный и радостный, позитивный, живой и трудолюбивый. В его глазах и сердце горит надежда, смешанная с юношеским пылким азартом. Почему он тратит свою жизнь на кого-то такого, как Шлатт? — Ты молодец, — говорит он полушёпотом, но это оказывает влияние куда большее, чем было бы достаточно, — Ты справишься. Ставит какие-то папки с серыми одинаковыми документами позади вазона и легонько ведёт кончиками пальцев, огибая дугу от виска и до подбородка президента. Шлатта захлёстывает смешанными ощущениями с головой, а всё, что он может — шумно вздохнуть, не сводя глаз с Кью. Хочется пропасть насовсем, но ещё больше — зарыться в его чёрные волосы снова, один единственный раз. — Квакити, я тебя люблю. Чёрт, руки снова дрожат. — И я тебя люблю, дурной, поднимайся уже… Ладони влажные, приходиться сжимать их сильно, до боли вдавливая в кожу твёрдые металлические кольца ножниц. Последнее время всё как во сне, это уже порядком надоело. Он совсем не может сконцентрироваться. Всё в порядке, потому что ступня Дрима, вдруг остановившаяся на длинных перьях его крыльев, и резко соскользнувшая из-за болезненных конвульсий её владельца, возвращает Квакити в реальность хрустом, прокатившимся эхом по всему телу, будто разряд тока. Кью обещал выломать его ноги так давно, господи, почему он не сделал этого до сих пор? И почему совсем забыл про меч в другой своей руке? Его лезвие — холодное и невозможно острое, но, честно? Квакити совсем не почувствовал. Сломанное крыло беспокоило куда сильнее, чем разорванная в резкой случайной линии рубашка. Её края быстро темнели от багряной крови, но в тот момент Кью не думал, от чьей. Всё, что он чувствовал — невозможная злость, застилающая глаза. И отвращение. Как Дрим посмел сопротивляться, а тем более сделать подобное? Он думает, что имеет право? Вряд ли Дрим, избитый до полусмерти, мог думать в подобном ключе. Единственное, чего он хотел, это банально вдохнуть воздуха, но в горле клекотала собственная кровь. В его плечо вонзилось что-то острое и он зажмурился, вздрогнув. Сначала он даже и не понял, было ли больно в том месте, так как всё тело жгло от порезов и ударов, но когда боль появилась — Дрим в который раз подумал, что на этот раз точно умрёт. Может быть, он в очередной раз терял сознание, надеясь, что не придёт в него снова: перед глазами было всё размыто и темно, в ушах гудело, зато чужой вес, придавливавший его к стене, наконец отступил, и теперь звучал откуда-то сверху злыми нервными ругательствами. Дальше мир полностью провалился в черноту. «Чёрт, чёрт, чёрт, вот же…» — вторил себе под нос Кью. Собственная кровь пугала куда сильнее, чем чужая. Он не имел намерений добивать Дрима, пускай и был до жути сердит, но это чувство быстро затмила разливающаяся боль от груди и до живота. Квакити прижал ладонь к разорванной рубашке и скривился, отстранёно вспоминая, как сложно было накладывать швы самому себе. «Останется шрам» — подумалось, и он ощутил слабый холодок где-то у колена. Кровь тоненькими ручейками спускалась вниз, давно забравшись под брюки, намереваясь запачкать его высокие белые носки ещё до того, как он покинет эту чёртову тюрьму. И тогда стало страшно. — Квакити, ты в порядке? Тебе нужна помощь? — Сэм смотрел с нескрываемым беспокойством. Пока не сильно, всё ещё оставляя место гордости. Он попытался дотронуться до Кью, но тот повёл плечом, только сильнее хмурясь. — Иди ему лучше помоги. Со мной всё нормально, дружище. Делай свою работу. Тон у Квакити грубый и бесстрастный, отталкивающий, и он бы точно извинился за это в любой другой ситуации. Хамить Сэму не стоило как минимум потому, что иметь приятельские отношения с ним — выгодно. Кью не помнит, когда последний раз он дружил с кем-то по-настоящему. По крайне мере до тех пор, пока не появился Шлатт. От него живого можно было требовать многого, его не грех использовать в собственных целях, управляться ним, как политической пешкой, в то время как он мёртвый не имел абсолютно никакой ценности. И даже так он был нужным. Квакити не знает, а может, не хочет признавать, почему, но таков факт — Шлатт нужен ему, и Кью всё ещё не знает, что чувствовать, ведь он так и не сказал об этом вчера. Весь тот день был паршивым, а его конец тем более. Холодная шея под пальцами Квакити — особенно. Ему обязательно стоит загладить свою вину как-то, чем-угодно — о чём Шлатт вообще мог попросить? — какой-нибудь выпивкой или игрой в карты на желание. Его безусловно простят, в конце-концов Шлатт никогда не обижался на самом деле, да и разве ему есть на что? Конечно есть. И когда на середине дороги идти становится труднее, а в глазах начинают кружить разноцветные пятна, Квакити правда боится, что так и не извинится. Что он не рассчитал свои силы в который раз, и путь до дома окажется непреодолимым препятствием, но ещё хуже — если дома не очутится совсем никого. Этот дурацкий порез правда такой глубокий? Сломанное крыло тяжело безвольно покачивается, боль буквально оглушает. Остались ли хоть какие-то зелья в его доме? Кажется, его лихорадит, когда он наконец оказывается у знакомых входных дверей. Сердце колотится в сумасшедшем всполошённом ритме, будто дикая птица в маленькой клетке и Квакити клялся себе, что будет смелым, но снова не смог. Страх смерти, впервые за долгое время настоящий, а не навеянный тревогой или ночными кошмарами, не сковывает — от него хочется бежать и прятаться настолько, что уже и не стыдно умолять о помощи. Только бы его услышали и поняли. Провернуть ключ в замочной скважине оказывается не так просто, но когда это наконец получается, Кью вваливается в дом, чуть не споткнувшись о порог. — Шлатт? — зовёт он в надежде громко. Тяжело хрипло дышит. Никто не отзывается, но отчаянной упёртости Квакити хватило бы, чтобы проверить в доме каждый уголок, перевернуть каждый табурет и шкафчик, каждую досочку на полу, лишь бы найти нужное. Шлатт был прав и здесь: смерть кажется отличным выходом до тех пор, пока не сталкиваешься с ней нос к носу — тогда становится так плохо, как до этого и представить не получилось бы. Переворачивать весь дом не приходится, ведь Шлатт находится там же, где и всегда — с книгой на коленях и умиротворённым отстранённым видом, а Квакити готов взвыть от того, как сильно он рад его видеть. Это почти смешно — как сильно короткое молчаливое мгновение между ними похоже на ту самую ночь, только теперь всё по-настоящему и кружкой тёплого молока уже не отделаешься. Призрак меняется в лице сразу же, он подлетает с места, оставив книгу на столе. Рука Квакити оказывается на его плече, и Шлатт бережно ведёт его в соседнюю комнату к дивану, будто пьяного приятеля, не переставая нервно сбивчиво говорить: — Господи, где тебя так? Это у тебя что-то вроде способов примирения, чтобы не извиняться? Ты же меня доведешь такими темпами, тыковка… Что я… Что я могу сделать? — его голос сипнет. Квакити болезненно стонет, случайно прижавшись крылом к спинке дивана, и призрак взволнованно вздрагивает, будто больно стало ему. — Извини, — Кью сам не знает, за что конкретно, — Прости, я не… не хочу доставлять тебе проблем, я… в моей комнате в комоде должны быть зелья, сможешь принести подходящее? — Сию минуту, — отчеканивает призрак и Квакити как-то даже и не замечает, доходит ли тот до дверного проема, или растворяется в стене. Прежде он никогда не спрашивал, были ли какие-то плюшки в загробной жизни, но если он выживет, ему точно стоит спросить. Он ведь выживет…? Что бы умереть от потери крови нужно ещё постараться. Если даже Дрим справлялся каждый раз, что может случиться с Кью? Это звучит убедительно, но страх совсем не унимает, особенно в отсутствии Шлатта. Даже сейчас он оставался таким заразительно спокойным и сдержанным, пусть и немного растерянным, он всё ещё выглядел уверенно. И так по-дивному покорно — от этого сердце только сильнее разъедает чувство вины. Ему есть на что обижаться и он абсолютно ничем не обязан Кью, но сюда прекрасно слышен шорох, порой слабый грохот, пока призрак перебирает какие-то вещи в комоде. В конце-концов, сам Квакити всё ещё должен ему, наверное, именно поэтому удержать его жизнь не только в его собственных интересах. На мгновение Кью измученно закрывает глаза. Ощущение, что он не один, убаюкивает. — Если это нужное, то там было лишь одно такое, — голос рядом вынуждает снова поднять тяжелые веки. Шлатт стоит над ним, держа в руках круглую склянку с неестественно красной жидкостью. Всего одно…? — Вот же чёрт. — Я сейчас, — немного потоптавшись на месте, будто не зная, за что взяться, бросает призрак, оставив зелье рядом на диване, и снова выскальзывает из комнаты. Квакити снимает подтяжки с плеч, стягивает рубашку и старый, подгоревший на конце, отчего давно уже не ярко красный, галстук. «Не вещи, а одно тряпье» — думается совсем невпопад. До этого он почти не задумывался о качестве его одежды, ведь всё время был занят, а на деловые встречи ему хватало одного единственного пиджака, поверх этой, теперь непригодной, рубахи. «Надо будет перебрать гардероб» — обещает себе Кью, стараясь не продолжать эту фразу предательским «если». Весь живот в крови, и что бы не всматриваться в поблескивающие отвратительные глубины раны, он спешит поскорее прижать к ней руки, на мгновение зажмурившись от боли. Шлатт появляется быстрее, чем Квакити успевает начать волноваться о том, что тот, вероятно, сделав всё необходимое, просто оставил Кью разбираться с этим в одиночестве. — Вот, на всякий случай, — говорит призрак, роняя рядом бинты — видимо он действительно неплохо выучил как всё устроено в этом доме. Квакити невольно ежится, заметив там же иглу с мотком нитей. Он берёт неподатливыми руками склянку с зельем, пытается достать деревянную пробку перепачканными в крови пальцами. В конце-концов, открывает зубами, сплёвывая куда-то в сторону, немного наклоняет склянку, но вылить её содержимое так аккуратно, как хочется, не выходит из-за безудержной дрожи, от чего приходится остановиться, рвано вздохнув. На порез попадает только несколько капель и Квакити снова жмурится, пытаясь перевести дыхание и собраться с силами. Шлатт всё это время стоит рядом, нервно кусая губы и наблюдая за каждым движением. Наклоняет голову в сторону, крутит между пальцев белую верёвочку на вороте собственной толстовки и не выдерживает: — Дай сюда, — из рук у Квакити выхватывают зелье и он открывает глаза, — Давай лучше я, а? Шлатт садится на пол, локтями опираясь на чужие бёдра и, уловив изумлённый вздох сверху, поднимает взгляд — взволнованный, но смелый. Непривычно заботливый. Квакити податливо наклоняется к бортику дивана, закусывает кожу на сгибе указательного пальца и слабо кивает. Уже не пытается уцепиться хоть за какую-нибудь мысль в их роящейся, спутанной куче, лишь чувствует, как болезненно горящее лицо будто зажигается с новой силой. Ледяные пальцы Шлатта на его боку, пусть и заставляют вздрогнуть, но немного успокаивают. Сам не зная, отчего, Кью чувствует превосходство призрака в этом деле, посему полностью доверяет, оставляя необходимость думать и что-то делать на него. Квакити наблюдает за тем, как склянку снова наклоняют, но на этот раз не останавливаются, и от нахлынувших ощущений приходится судорожно встрепенуться, только сильнее сжав зубы на собственной коже. Он хватается свободной рукой за чужое плечо, протяжно шумно выдыхает и скулит, желая чтобы всё его тело просто отделили от сознания. Зелье хоть и исцеляющее, только это совсем не означает, что Кью не чувствует, как оно, такое холодное и инородное, разливается вглубь раны, точно доставая до самых внутренностей, проделывая свои непонятные метаморфозы поднимается выше и выше, почти мгновенно заживающие участки выталкивают его на поверхность. Шлатт делает это осторожно и равномерно настолько, насколько вообще возможно, но чем меньше жидкости остаётся в баночке, тем неумолимее становится мысль, которую он старательно пытается отогнать — зелья не хватит. И его в самом деле не хватает. Последние пару капель призрак еле ощутимо растирает по практически зажившей коже — на груди остаётся чуть заметный след, ниже шрам становится темнее, расширяется на животе, переходя в рубец, пока на самом конце на расходится в разрезе на сантиметра четыре в длину. Этот остаток раны совсем не такой глубокий, как был в начале, но его всё же не получится оставить просто так. — Не говори мне то, о чём я думаю, — голова идёт кругом. — У тебя точно больше нет ни одного? — Все зелья, которые у меня были, находились там. Они смотрят друг на друга пару мгновений. Видеть Шлатта так близко и с такого ракурса Квакити совсем отвык, но у него не осталось сил на какие-либо эмоции. — Принеси мне виски, умоляю, я не выдержу, — полушёпотом отчаянно проговаривает Кью, утомлённо закрывая лицо руками. — Будто я выдержу, — так же тихо отвечает призрак, быстро вернувшись от холодильника. Он открывает бутылку, но не отпивает сам, отдавая её в чужие разгоряченные руки. — Тебе нельзя, ты же доктор. — Да какой из меня доктор, господи. Я умею только в кабинете сидеть да бумажки подписывать, и то сомнительно. Я в жизни никого не… не зашивал, чёрт, — звучит он почти жалобно и сам закрывает лицо рукой, трёт пальцами глаза, едва не положив голову на колено Квакити. Его волос ласково касаются, видимо, стараясь пригладить. — Извини. — Не говори глупостей, ты не виноват. — За всё извини. — Так, не начинай, — он пытается изобразить что-то вроде недовольства и явно нехотя поднимает голову, но рука с его волос никуда не девается, только больше зарываясь в белые пряди. Шлатт тянется за иглой, некоторое время пытается заселить в неё нитку. Всё это время его волосы аккуратно перебирают, будто даже с какой-то целью. Квакити от этого легче, ему нужно занять чем-нибудь руки. Шлатту также спокойнее. Кью делает несколько больших глотков и горло тотчас опаляет жаром. Он морщится, уткнувшись носом в тыльную сторону ладони и слабо кашляет, а призрак не может сдержать нервной улыбки. При других обстоятельствах это было бы даже потешно. — Готов? — Подожди, — он снова отпивает с горла. Кривится, — Не готов, но давай. Шлатт и сам не был готов. Глубоко вздохнув, он было хотел наконец начать, но от вида происходящего перед ним и от мысли, что с этим сейчас придется делать, по спине пробежали мурашки. Стало ни то холодно, ни то жарко — в голове яркой картинкой всплыло то, что, как Шлатт надеялся, он ну никак не мог запомнить в силу своего невменяемого состояния в тот момент. Но он запомнил. Кривой порез на его запястье выглядел так же устрашающе мерзко, выталкивая из себя волны крови и смотря на него тогда, Шлатта чуть было не вырвало — настолько неправильно реально это выглядело. Он делает первый стежок.