new person, same old mistakes.

Сэм трёт виски, устало прикрыв глаза и хмуря брови. От чужих душераздирающих криков, доносящихся даже сюда, уже порядком болела голова. Ему нисколечко не было жаль Дрима, но слыша его голос, такой беспомощный, захлебывающийся то ли слезами, то ли кровью, невольно становилось дурно и болело сердце. Не за него, скорее, от противного осознания и робкого страха перед тем, кто именно заставлял Дрима молить о помощи. Кто именно заливался смехом, пробивая чью-то ладонь ножницами, прижимая чье-то лицо к холодному твёрдому полу каблуком начищенных туфель. Аккурат в такие моменты Кью и накрывала мания, помогая действовать. Дрим казался жалкой противной букашкой под его ногами. С грязными, некогда пшеничными, а сейчас серо-карими, спутанными волосами, за кои Квакити каждый раз дёргал, таскал по полу. С обломками рожек у линии роста волос, с блеклыми зелёными заплаканными глазами, и огромными шрамами по всему телу, к которым прибавлялись всё новые и новые. Квакити выводил порезы на чужой коже медленно и планомерно, будто резал ткань для выкройки, а не живого человека. Порывы Дрима жить лишь раздражали, он извивался и вопил, то угрожая, то умоляя, а Квакити только удивлялся его упёртости. — Я ведь ясно выразился, правда? — тихо, немного сипло проговаривает Кью, водя лезвием по шее заключённого; тот страшась приподнимает голову, пытаясь не дышать и рвано всхлипывая, — Тебе просто нужно рассказать всё, что ты знаешь об этой книге, и всё закончится. Ты ведь не глупый, Дрим, — лезвие огибает линию подбородка, поднимается к щеке, почти подходя к глазу, чужое дыхание щекочет кончик носа, — На кой чёрт строишь из себя придурка? Мне совсем не влом приходить сюда, но зачем тратить твоё и моё время? Давай, Дрим, последнее предложение, — лезвие останавливается, касаясь светлых мокрых ресниц, — Расскажешь мне сейчас, что там? Голос звучит почти ласково, как звучит голос воспитательницы в садике. Как звучал голос Паффи, когда её мальчики провинились. Камеру наполняет тишина, и остается только густой хлюпающий звук лавы и надрывное сопение. Дрим шмыгает носом, жмурит глаза и отрицательно мычит, мелко подрагивая. — Зря. Сэм тяжело вздыхает. Дрим не кричит — давится сорванным голосом и болью. Квакити настойчиво хрипло, удушающие опасно шепчет рядом: «Мне всегда было обидно за этот блядский шрам через всё лицо, знаешь. Обидно, что я не вижу этим глазом, а ты видишь». Грязные липкие руки упираются в его, но от этого их владельцу становится лишь больнее — Кью сжимает его сломанные пальцы, довольно подметив про себя еле слышный хруст. Дрим судорожно брыкается и Квакити обещает сломать ему ноги, но в следующий раз. Квакити отдёргивает себя в последний момент, чуть не вогнав ножницы в чужой череп. Немного испуганно оглядывает свою работу, трогает исцарапанную шею в поисках пульса. Облегченно выдыхает, когда всё-таки находит и поднимается, чертыхнувшись от своей пылкости. Ещё немного и спрашивать о книге было бы просто не у кого, ему нужно быть полегче. Быстро собирается и уходит, бросив в конце Сэму о том, что там требуется его помощь. Сэму противно, но он сидит добрых несколько часов над искалеченным телом. Зачастую Квакити довольно аккуратен и знает как сделать очень больно, но не убить. Лишь иногда, позабыв про самообладание, с его лёгкой руки Дрим может упасть в обморок или потерять много крови. Тогда приходит Сэм и не уходит до тех пор, пока его заключённый не приходит в норму настолько, насколько возможно. Сэм заливает его исцеляющими зельями лишь для того, чтобы завтра Квакити пришел и сделал тоже самое поверх свежих шрамов и рубцов. И Квакити сделает.

***

— Как вообще дела, ну… у всех? Как здесь всё? — Куда лучше, чем когда ты был жив, — коротко бросает Квакити, затачивая топор. Он пришел домой так же поздно как и вчера, тогда срывая обветшалую вывеску Эль Рапидс и разбирая старые воспоминания до самого заката, а сейчас находясь по делам в Лас Невадас, важно поправляя строгий пиджак и разговаривая серьёзным тоном и только по делу. Ещё немного и город будет открыт, а вся экономика в один бросок кубиков окажется у его ног. — А по-конкретнее? — Куда уж конкретнее, — бесстрастно хмыкает Кью, голос его холодный и отстранённый, он совсем не желает говорить. Голова раскалывается после длинного дня. — А Туббо как? — Шлатта нисколечко не пугает чужой тон, он порядком привык к такому Квакити. — Нормально. Не подобрав слов, Шлатт наблюдает за выверенными движениями смуглых рук, пытаясь найти что-то, за что уцепиться. Взгляд у Квакити тяжелый, плечи напряженны, он сосредоточен. На спине покоятся крылья — перья рваные и короткие, обгорелые внизу, призраку остается только догадываться, почему. Они, хоть и в ужасном состоянии, но куда больше, чем когда Кью был на посту вице-президента. Тогда он аккуратно прятал их под одеждой, сейчас же — величественно расправлял и выглядел намного увереннее и даже немного враждебно. Шлатт всё ещё помнит, как Квакити краснел и глубоко дышал, когда президент аккуратно водил пальцами у их основания. Квакити всё ещё помнит, как больно было, когда Шлатт не церемонясь вывихнул одно из них по пьяни. Жёлтые пёрышки на ушах расходятся в маленькие подобия крылышек, от них простираясь до скул и затылка, спускаясь по шее за ворот рубашки и выглядывая внизу неё, ниже поясницы, маленьким хвостиком. Шлатт хочет подойти ближе, положить руки на приподнятые плечи, хочет увести с собой в пустоту пить виски и играть в карты. Квакити бы не помешало немного отдохнуть. — Хм, а кто ещё с нами работал… О. А что насчёт, этих… Твои женихи же, да? Квакити замирает, как-то испуганно смотря перед собой. «В точку» — думается призраку. — Где они? — Какая тебе разница, — голос грубеет и Кью возвращается к прежнему делу, но взгляд его нервно бегает. — Ну не знаю, я думал, это правильно, когда люди в браке находятся рядом, а не чёрт знает где. — А ты был рядом? — Даже тогда, когда тебе это не нужно было, тыковка. Край губ Квакити дергается в нервной ухмылке, он всего на мгновение поднимает глаза — то ли со злобой, то ли с обидой. Призрак ожидает от него хоть какого-нибудь ответа, какой-то колкой фразы, но только и видит как подрагивают скулы, когда Квакити сжимает зубы и молчит, снова сосредотачиваясь на тесаке. Движения его становятся резче и у Шлатта даже проскальзывает мысль с долей волнения — «А не порежется ли он?». — Туббо стал президентом после твоей смерти, — подает голос Квакити после бесконечно долгой паузы, так неожиданно, что призрак чуть не подскакивает на месте — он ужасно не любил тишину, но в его загробной жизни была только она и его маленький импровизированный спортзал, — Потом… случилось много всего, на самом деле. Я не общаюсь с ним, но знаю, что он работает над кое-чем с Джеком, что он построил отель с Ранбу и… Не уверен, насколько это правда, но у него, вроде бы, всё в порядке? — С кем…? — Ох, — он поднимает немного задумчивый взгляд, понимая, что как бы скудно не рассказывал, Шлатт не смог бы понять половины даже с того, что Кью решился поведать, — С Ранбу, кстати, они сыграли свадьбу. — Он что? Кого, — тянет призрак, округлив глаза от удивления и хмуря брови, — Кто такой, чёрт возьми, этот Ра… Ран…? — …бу. Ранбу, — говорит Кью мягко, не сдержав улыбки самыми уголками губ, — Мы совсем немного общались с ним. Он довольно мутная личность, но я не думаю, что плохая. Ещё я знаю что он, вроде как, в рядах Синдиката вместе с Техно, Филом и Никки. Честно, я довольно слабо знаю лично и его, и Туббо сейчас, я уверен, он сильно изменился. Я вообще, эм, мало с кем говорю в последнее время… Но они, кажется, правда крепко любят друг друга. И, уверен, отец из Туббо куда получше тебя. Удары металла о металл разрезают воздух коротким опасным скрежетом. Квакити понижает тон, смотря исподлобья, будто говорит с не настойчивой, но вполне вероятной угрозой: — Он совсем не такой маленький и глупый ребёнок, как ты о нём думал, Шлатт. Если он захочет, он сможет дать фору почти кому-угодно здесь. — Яблоко от яблони. — Не надейся, тебе далеко до него. Шлатт невесело улыбается и молчит пару мгновений, обдумывая всё, что только что услышал и узнал. В голове яркими картинками всплывают старые воспоминания, страшные и неприятные. В груди жжет: вот Туббо совсем маленький, сидит на полу в гостиной с игрушечной пчелкой, смешно проглатывает буквы когда с увлечением рассказывает о чём-то, рисует цветочки на старых потёртых обоях. Его маленький, счастливый и беззаботный образ остается на дне коробки под тёплым пледом у края дороги. Шлатт сжимает зонт и до боли кусает щеки, говорит себе не оборачиваться и просто уходить. Вот Туббо шестнадцать, единственный известный ему воспитатель — Филза и густой лес. Он стоит в большом на него костюме, пиджаке с до смешного широкими плечами и серьёзным, но таким мальчишески юным лицом. Поправляет зелёный галстук, а в спутанных коричневых с белым волосах прячутся древесные листья и растут маленькие жёлтые рожки. На кармане блестит брошка в форме пчелы. Шлатт узнал его сразу, Туббо, слава Богу, не узнал до сих пор. Шлатт думает: ему нельзя быть рядом, это небезопасно. Думает так, оставляя коробку у дороги, и думает также, пуская юношу на своё место у трибуны. Мысль пропадает, когда глаза застилает дым от фейерверков. Пропадает, потому что оказалась правдивой, потому что Шлатт боялся этого все семнадцать лет. Наверное, ему просто нельзя подпускать никого к себе, ради их же безопасности. Наверное, это очень хорошо, что у Туббо есть своя семья теперь. Наверное, Шлатт должен быть рад этому. И, наверное, ему, как и Квакити, не мешало бы забыть то, как когда-то они все вместе сидели на веранде и смеялись, будто и не было всех этих долгих двенадцати лет, будто Шлатт был хорошим отцом и отличным мужем, а они были обычной семьей. Но ему не стоило подпускать кого-то к себе так близко. Ему никогда не стоило быть живым. Шлатт щёлкает крышкой, открывая бутылку и Кью недовольно косится на него, в глазах уже плещется злость — он ненавидит алкоголь с тех самых пор: — Ты опять? Я же объяснял тебе… — Да помолчи, — призрак перебивает его так спокойно и совсем не наигранно ласково, как говорит обычно, но нисколечко не по злому, — Я умер не для того, чтобы живые мне что-то запрещали. Тем более, когда я воскресну, такой трюк не прокатит, вот тогда и будешь говорить… И вообще, — он немного приподнимает руку, а-ля произносит тост, — за Туббо. Улыбается как дурак и пьет с горла. Квакити смотрит на него по-щенячи обижено, хочет злиться, но Шлатт ведёт себя так не серьёзно, как ребёнок. И пьет что-то слабо алкогольное. Кью хочет верить, что, наверное, люди борются с алкоголизмом так, переходя на что-то легче коньяка с виски, но в жизни не поверит, что Шлатт бы бросил хоть какую-нибудь полюбившеюся вредную привычку ради него. Он ведь даже не пытался никогда. — Откуда ты вообще взял это? — Этот… как его… кажется Мексиканский Дрим? Без понятия. Он притащил мне пару ящиков всего, что я попросил. — Шутишь? С чего ему быть таким щедрым? — Честно — без понятия. И я не очень уверен что это он… разве он не был мёртв и всё такое? И разве… бля, разве он не мексиканец, он же не зря ме-кси-кан-ский, разве он не должен был знать испанский? Почему он… — Шлатт. Я откуда знаю? — Ну разве это не странно и всё такое? Ай, ладно, — он делает ещё один глоток, но быстро воодушевлённо отрывается, вытирая губы тыльной стороной ладони, — Испанский! Ты же поможешь мне? Квакити устало стонет: — Боже, Шлатт. Ну ты можешь просто оставить меня в покое? — Не могу, ты единственный кто его хорошо знает. Они переглядываются пару мгновений — Шлатт смотрит почти невинно, Кью сверлит его раздраженным строгим взглядом, но сдается первым, тяжело вздыхая и опуская голову.

***

— Читай. — Ээ… Ла мусика ес капаз асерноз сентир бьень, естар алегрес, контенос и ленос де енергиа… — Последние два слова перечитай. — Ленос де енергиа… — Сontenos y llenos de energia. Две буквы «l» читаются как «й», Шлатт, ну. И не «г», а «х». Как переводится? — Музыка… я не знаю, — честно сознаётся призрак и трёт нос, шмыгнув. Лицо у него такое сконцентрированное, как у младшеклассника на контрольной по математике. — Ты правда забыл всё? — А с кем мне на том свете на испанском балакать? — «Музыка способна заставить нас чувствовать себя хорошо, быть счастливыми, довольными и полными энергии». — Как трогательно. — Не паясничай. Переписывай слова, раз не помнишь половины. — Я помню… — Пиши давай, помнит он, — Кью толкает его плечо своим, Шлатт не отрывает носа от учебника и прячет улыбку. Они сидят на диване за обеденным столом уже около часа. Призрак исписывает третью страничку хлипкого словарика, тот заполнен меньше чем на половину, одному учиться было куда сложнее. Кью с удивлением замечает в себе совсем неплохого учителя но, может, дело в ученике: Квакити всегда был более терпелив к нему, и если это было плохо тогда, когда Шлатт пропивал державу, то сейчас оказалось даже полезно. Для кого конкретно, Квакити и сам не понял, ведь он мог заняться абсолютно чем угодно, но вместо этого снова посвящает свой вечер бывшему президенту. От мысли, что в его компании не так уж и плохо, стоило бы шарахнуться, как от огня, но Квакити лишь пьет чай, любезно приготовленный Шлаттом, и садится поудобнее. — Христа ради, Квакити, скажи мне что я плохо вижу, че это такое… — Что? — Т… — он замолкает, щуря глаза будто действительно сомневается в том, что видит, — как оно читается… трахе… Шлатт поворачивается к «учителю» с таким озадаченным видом и говорит это таким дурным голосом, что Квакити заливается смехом, как только они встречаются взглядами. — Так и читается, это, — он снова хихикает, закрывая глаза рукой, — Это означает платье, Шлатт. Шлатт издает странный короткий звук, пытаясь подавить смех, но когда слышит как рядом регочет с новой силой Квакити, чуть ли не крякая, и сам не сдерживается. — Какой бред, Шлатт, боже, первый раз что ли испанский видишь, ну вот что ты начинаешь! — Будто ты лучше! — Я смеюсь потому что ты смеёшься, тупица, — Кью легонько стукает его по затылку, как-то по-своему дружески, а ладонь с непривычки опаляет холодом. Учить Шлатта испанскому — совсем не так плохо, как кажется в начале, даже не смотря на всё ещё ноющую боль в висках, его смех вовсе не режет слух, он заразительный и согревающий. Квакити был уверен, что больше никогда-никогда не сможет даже находится с ним рядом, не чувствуя напряжения и злости, но Шлатт ведёт себя абсолютно не враждебно, как ожидалось, и Кью не помнит, когда последний раз ему было так уютно. Наверное, ещё тогда, когда рядом был Карл и Сапнап. О них думать хочется меньше всего, а сравнивать со Шлаттом — тем более. Квакити надеялся на них, как утопающий надеется на спасательный круг, и тонуть одному оказалось в разы сложнее, чем он мог себе вообразить. Воспоминания постоянно заполняли лёгкие, прожигая болью насквозь, как солёная морская вода. Каждый раз, когда Кью делал исключение из правила «Не доверяй никому» происходило одно и то же. Квакити рад, что есть хоть кто-то, кто отгоняет плохие мысли по вечерам, пускай те и возвращаются, когда он ложится в постель в своей комнате в одиночестве. Когда-то там ждал Сапнап, он крепко обнимал со спины, зарываясь носом в волосы на затылке, щекоча шею горячим дыханием, а ещё там был Карл, он гладил по щекам теплыми ладошками и целовал в нос и лоб, и губы, и подбородок, и скулы, и везде-везде, куда только мог достать. Он смотрел в глаза уверенно тепло и Квакити ощущал в этом взгляде безграничную любовь и безоговорочную защиту. Он узнавал Квакити. Он не называл Сапнапа чужим именем. Он был рядом. Квакити до сих пор помнит, как держал их за руки — у Карла они были маленькие и аккуратные, мягкие, с ярким лаком на коротких ногтях и кучей браслетов и часов на тонких бледных запястьях. У Сапнапа — большие и горячие, немного шершавые, пальцы темнели к кончикам, будто всегда были измазаны в золе, ногти немного длинные и заострённые, почти когти, и Кью всегда диву давался, как тот управлялся с ними так ловко, никогда не поцарапав и не сделав больно. Как они всегда были такими ласковыми и нежными, обещая обнимать его до конца их дней, а потом просто пропали из его жизни, не сказав ни слова. «Карл ведь говорил тебе, почему ты не пришел?» — Джордж смотрит растерянно и говорит будто с претензией. Карл ничего не говорил. Квакити не помнит, когда последний раз его видел. «Вы построили целое чёртово королевство без меня?» Собственный голос звучит так неправильно сипло, отдается в голове эхом, а весь мир меркнет, сужается до одних лишь сожалеющих глаз Джорджа. Кольца на безымянном пальце прожигают кожу и в груди будто что-то ломается, какой-то стержень на который Кью всегда опирался и надеялся, когда было плохо. Уверенные глаза Карла и добродушная улыбка Сапнапа — что-то, от чего становилось так спокойно, когда было горько и страшно. До этого самого дня. Кью правда был рад видеть старого друга но, честно? Лучше бы они не встретились ни в тот день, ни в последующие. Наверное, было куда лучше жить с иллюзорной надеждой, чем понять что всё твоё внутреннее равновесие держалось на ком-то, кому ты абсолютно не сдался. Куда лучше было просыпаться от давно привычных безглазых лиц в душных кошмарах, чем давиться слезами в подушку в три часа ночи, только сейчас до конца осознав произошедшее. Квакити мучительно страшно, но он привык плакать так, чтобы Шлатт не слышал этого. Он учился этому добрые полтора месяца, прячась в ванной на холодном кафеле, пока тот гремел за дверью — ещё живой и донельзя пьяный. Засыпая на полу под раковиной Кью надеялся, что не проснётся утром. Надеется и теперь.